Вадим Баевский

"Еврей-офицер - к этому надо привыкнуть"

Фраза, вынесенная в заглавие нашего очерка, содержится в подготовительных материалах к “Подростку”¹. В окончательный текст романа она, как и сходные две другие записи (т. 16, с. 407 и 429), не перешла. Она отразилась в подготовительных материалах к “Дневнику писателя” 1876 года (т. 24, с. 231), но в его печатном тексте тоже не реализовалась.

Комментарий к подготовительным материалам к “Подростку” сообщает, что размышления Достоевского вызваны военной реформой 1874 г. (т. 17, с. 424). Не отрицая этого очевидного вывода, мы должны напомнить, что жизнь посылала писателю и более наглядные сигналы. И до военной реформы в единичных случаях евреи становились офицерами. Оттого, что случаи эти были действительно единичными и противоречили общему укладу, даже законодательству, они превращались в события, делались широко известны.

Граф С.Ю. Витте, один из наиболее выдающихся государственных деятелей России конца XIX — начала XX вв., получивший широкую известность и за пределами России, в своих “Воспоминаниях” — известном авторитетном историческом источнике, рассказывает, как он студентом познакомился с кавказским генералом В.А. Гейманом. Произошло это в 1867 или 1868 г., задолго до милютинской военной реформы. Витте был тогда студентом Новороссийского университета (он назывался Новороссийским, а находился в Одессе) и после окончания первого курса провел каникулы дома, в Тифлисе. Когда пришло время возвращаться в университет, его дядя, генерал Ростислав Андреевич Фадеев, ехал в Одессу для ревизии войск и взял племянника с собой. Железных дорог на юге еще не было, в Сухуме их пароход сделал на сутки остановку, и дядя с племянником отправились к начальнику области генералу Гейману. Вот как Витте его описывает. Он был “из солдат, но из солдат-евреев, и тип его был вполне еврейский. Про Геймана я, будучи мальчиком, также слыхал, как про одного из кавказских героев. <…> Мы застали его в спальне, окруженного целой батареей вин. Поздоровавшись дружески с дядей, он сейчас же нас посадил около стола, требуя, чтобы мы пили <…> Таким образом, он продержал нас всю ночь, все время заставляя пить, и сам все время также пил. Затем утром в очень нетвердом состоянии, будучи полу-навеселе, Гейман довел меня с дядей до парохода, и таким образом мы поехали далее”².

Случай еврея-генерала должен был привлечь особенное внимание общества, потому что производство в генеральские чины осуществлялось только по “высочайшему усмотрению”.

Р.А. Фадеев был не только боевой генерал, но и яркий, оригинальный публицист, по взглядам близкий к позднему славянофильству. Его книга “Русское общество в настоящем и будущем. Чем нам быть?” (СПб., 1874) находилась в библиотеке Достоевского; ряд записей, связанных как с критической, так и с сочувственной оценкой взглядов Фадеева на положение России, особенно дворянства, в пореформенное десятилетие, содержится в записных тетрадях Достоевского 1872—1875 и 1875—1876 гг.³ Вполне может быть, что книга Фадеева повлияла на ход мыслей Достоевского, вызвавших его запись, ставшую заглавием настоящей заметки.

Однако у меня есть и собственные воспоминания, проливающие дополнительный свет на запись Достоевского.

Моя бабушка со стороны мамы Генриетта Романовна Кессель была отчаянная монархистка. Я рос в Одессе у нее на руках от рождения до шестилетнего возраста, с 1929 по 1935 год. Отец и мама много работали, посещали театры, концерты, рестораны, друзей, принимали гостей дома. Ритм жизни был совсем другой, чем сейчас. Я еще застал извозчиков и шарманщиков с обезьянкой как часть повседневного быта. А самолет-биплан, проплывший однажды в небе над Одессой, меня глубоко поразил. Первую половину дня я проводил в частной немецкой группе, в которой пять-шесть малышей под присмотром обрусевшей немки гуляли, завтракали и лопотали по-немецки. В четыре часа я возвращался домой и поступал в руки бабушки. И до сна это было лучшее время моей детской жизни. Я ласкался к ней, целовал тщательно промытые морщины на ее лице, ее руки, обтянутые сухой прозрачной кожей, и говорил:

— Бабушка, давай побеседуем.

С моей стороны поток информации скоро иссякал. Наступали минуты, которые я больше всего любил и целый день ждал. Теперь я думаю, что бабушка тоже меня любила, что, может быть, и для нее это были лучшие минуты. Хорошо, что мы с нею не знали, как окончится ее жизнь. Когда я подрос и перестал нуждаться в ее каждодневной опеке, она переехала к своей одинокой дочери Фане в Харьков. А когда началась война, она уже была такая старенькая, слабая, что не могла сдвинуться с места. С нею осталась в Харькове и тетя Фаня, и обеих их вместе с другими евреями убили немцы на территории ХТЗ — Харьковского тракторного завода.

Так вот, в Одессе я к ней приходил, ласкался и просил:

— Бабушка, давай побеседуем.

Бабушка начинала рассказывать о прошлом. О том, как жила ее семья, когда моя мама была маленькая. Какой в детстве была моя мама. Какая тогда вообще была жизнь. Полтора десятка лет спустя после революции бабушка осторожно, но неуклонно говорила о том, как хорошо жилось до революции, какие страдания принесла революция. Рассказы ее не были длинны, запас их был не бесконечен. Однако она не огорчалась и повторяла то, что я от нее уже слышал. А я с жадным наслаждением слушал одно и то же и второй, и третий, и не знаю какой — может быть, десятый раз, предугадывая каждый звук ее речи и заранее радуясь ему. Потому что она никогда не прибегала к общим словам, не давала событиям оценок, а просто наглядно изображала словами разные происшествия. Так я и запомнил их навсегда.

Среди них были эпизоды из жизни императоров Александра II, Александра III и Николая II. Теперь я понимаю, что это были слухи, более или менее достоверные, более или менее забавные, ходившие среди народа. В устах бабушки эти предания были неизменно доброжелательными, об императорах она всегда говорила почтительно.

В одном ее рассказе совместились семейное предание и образ императора Александра II. Я сейчас передам его в самом кратком изложении. Мой прадед, мамин дедушка, по словам бабушки, был кантонистом. Теперь я знаю, что так с 1805 по 1856 год назывались дети солдат, которые воспитывались в специальных военных заведениях и по достижении нужного возраста сами становились солдатами. С 1828 г. в кантонисты на общих основаниях попадали еврейские дети⁴. Мой прадед, когда стал солдатом, был рослый, с приятным лицом, хорошо сложен и в строю занимал место на правом фланге полка, в котором служил.

Однажды состоялся царский смотр. После прохождения полка царь слез с лошади и не спеша пошел вдоль строя, разглядывая солдат. Свита, среди нее командир полка, следовала за ним в некотором отдалении. Царь, видимо, остался доволен смотром, дошел до правого фланга (он шел от конца строя к началу), остановился против правофлангового молодца, полюбовался им и произнес:

— Поздравляю тебя прапорщиком.

Вопреки этикету к нему подбежал командир полка и испуганно доложил:

— Это жид, Ваше Величество. Это жид.

— Царское слово нерушимо, — произнес Александр II.

Мой прадед был произведен в офицеры и в тот же день должен был выйти в отставку: служить вместе с русскими офицерами-дворянами он не мог, пояснила мне бабушка. И все же его кратковременное офицерство сыграло решающую роль в его судьбе, в жизни его семьи. Он получил право поселиться вне черты оседлости в любом месте России и избрал Харьков. Здесь он женился и дал своему сыну, моему дедушке, приличное образование. Бабушка или не говорила мне, какое именно образование получил мой дедушка — ее муж, или говорила, но я по малолетству ее не понял. Однако я знаю, что дедушка служил в фирме, которая торговала материями, вел переписку с немецкими фирмами и ездил в Германию по делам фирмы, в которой служил. У дедушки с бабушкой была большая семья, одиннадцать детей, квартира из пяти комнат, дети учились в гимназиях (дочери в женской немецкой гимназии — была такая в Харькове).

Я знаю, что мама родилась в 1899 г. Согласно приблизительному расчету времени, царский смотр вполне мог произойти в начале 1870-х гг. В полном собрании сочинений Достоевского указано, что в названной выше книге Фадеева содержатся мысли, которые могли натолкнуть Достоевского на его запись (т. 17, с. 424). В настоящей заметке мы приводим еще два факта подобного рода. Нет, разумеется, оснований утверждать, что они были Достоевскому известны. Но для современного читателя они в любом случае имеют значение, потому что расширяют тот затекст записи Достоевского, который создала русская жизнь 1870-х гг. Я думаю, что случай с моим прадедом мог быть известен Достоевскому и отразиться, как и судьба генерала Геймана, как и размышления Фадеева, в его записях среди подготовительных материалов к “Подростку” и “Дневнику писателя”.