Анна Кузнецова

Евгений Гришковец. Планета. — М.: Зебра Е, 2005.

Работа в пограничной зоне между психологической прозой и драматургией. В монодраме “Как я съел собаку” действующее лицо обозначено литературоведческим термином, применяемым к прозе: Рассказчик. Рассказывает о службе во флоте: “Там, на Русском острове (во название!), все было — ритуал. Все было продуманно, и во всем была видна традиция. Издавна. Всегда! Но самым грандиозным действом был — “перессык”! <…> Так вот, мы бежали — две тысячи человек. Потом, строго по команде, вдоль обрыва выстраивались триста человек, по команде снимали трусы и писали в море! За этим строго следили… когда иссякал последний… звучала команда, мы надевали трусы и делали строевое упражнение такое… словом, на наше место становились новые три сотни…

А в это время мимо, светясь огнями, проходил трехпалубный корабль.

И в этом была подлинная сила и какая-то очень нужная красота… мама…

Я знаю, почему на нас не напали никакие враги”.

Философствуя в “Вопросах философии” (1993, № 11) по поводу собственного творчества, Юрий Мамлеев провозгласил новое направление: метафизический реализм. С отсылками к Борхесу. А 10 лет спустя позиционирует себя вождем и учителем юношества, пишущего в постной манере бытовиков-реалистов мрачные фантазии на народно-демонологические темы. Недотыкомки, кикиморы болотные и прочая мелкая нечисть легко узнаются, когда из сигареты удачливого бизнесмена вместо дыма вылезает зеленый змий и начинает с ним разговаривать (Диана Чубарова. “Дух табака”), дочь у мамы растет нелюдем, в коридоре подмосковной квартирки поселились вздрагивающие пятна, не дающие спать соседскому ребенку (Наталья Макеева “Мамино горе”, “Дух табака”)… На борхесиану не тянет, но напоминает опыты Ф. Сологуба, А. Толстого “Сорочьих сказок”, а более всех — самого Ю. Мамлеева. Не вариации ли это на первый сборник символистов?

Четыре повести о жизни и смерти интересно решают писательские задачи. Повестью “Паоло и Рем” автор — художник, по первому образованию — биохимик и биофизик — на вопрос, зачем художник пишет картины (“Надеюсь, ты не про деньги?..”), отвечает подробно и точно. В повести “Остров” замечательна игра уровнями сюжета: он то ли бытовой — о склеротике, теряющем ориентацию, то ли фантастический — о перепадах пространства и отчуждении вещей; то ли философический — о внутренней эмиграции в собственную обособленность; горизонталь сюжета здесь — драматическая история из жизни биофизиков. Повесть “Белый карлик” — новая попытка решить основную жанровую проблему: история завершена, а жизнь за границей сюжета продолжается — вперед, вверх, вбок… И та же идея в основе: ядро личности — веское, плотное, как звезда — белый карлик. “Последний дом” — о любви к существам, которые берут на себя больше, чем могут понять. Собакам, кошкам, людям. Некоторым.

Мастер спорта СССР, теперь голландский тележурналист, решил издать фантастические повесть, роман и рассказы, написанные им еще в 90-х, когда он был волгоградцем. Неожиданно — спорт все-таки от литературы далек — удачен роман. Там самолет попадает в какое-то облако, садится невесть где, и для двух летевших на чемпионат легкоатлетов и прекрасной стюардессы начинается путешествие по вселенной. Не простое, а философическое: на одной планете они могут начать человеческий род, на другой — окончить, на третьей — помочь возродиться. Читать интересно, мотивировки элегантные, богатству натуры иных любителей остается только удивляться.

Книга, которой подытожил полвека жизни переводчик, прозаик и публицист из глубинки, внутренне драматична. В три ее раздела автор собрал свои разножанровые размышления о судьбах языка и культуры, политических реалиях, человеческих отношениях. Драматизм же заключен в том смиренном достоинстве, с которым человек, владеющий до тонкостей русским и английским языками, способный благородно, без риторики, морализировать и трезво, без клише, размышлять — принимает судьбу провинциального журналиста.

Мир фэнтези должен быть стройным, самодостаточным и, в отличие от сказки, не условным, а живым. Повествовательный ключ здесь реалистический, просто реальность причудливая. Она обступает читателя, постепенно ему раскрываясь без специальных пояснений, что, например, крылама, пластун и сивуха — это большие птицы, две ездовые, одна промысловая... Чрезвычайно трудный жанр. Роман “Варан” — настоящая удача.

Приморскую местность Кривой Клык облака делят на два уровня. Поддонки — обитатели нижнего мира, где в межсезонье всегда дождь и тяжелая работа крестьянско-рыбацкой общины. Обитатели верхов зовутся горни и считаются элитой, хотя там в межсезонье немногим лучше: всегда жгучее солнце — без очков с закопченными стеклами не выйдешь — а в тени холодно. В короткий сезон устанавливается курортная погода, Поддонье затопляется открытием плотины, его жители в плавучем ковчеге поднимаются наверх и зарабатывают на отдыхающих: родители Варана, например, открывают трактир. А в долгое межсезонье поддонки поставляют верхним воду и рыбу при помощи винта с пружиной, подбрасывающей за облака груженую корзину с винтовым на борту; на винте и работает отец Варана. Быть бы и ему винтовым, если бы не жажда увидеть мир и задать вопрос бродяге, имени которого никто не знает…

Жанр строится из элементов средневековой истории и фантастической готики, взятых в такой пропорции, что существа, населяющие построенный мир, воспринимаются, как бы ни назывались, человеческими — идентичными человеку.

Историческая готика. Войны крестоносцев были странными предприятиями: несли рыцари в чужие земли христианскую веру, а выносили золото, ковры, утварь всякую, берцовые кости Христа в оптовых количествах… Не успел византийский император Алексей Комнин попросить у Рима полк наемников для похода на турок, как тысяч пятнадцать рыцарей пошло к Константинополю, пожирая все мало-мальски съедобное и обижая женщин Римской империи…

Жанровый изыск: роман без диалогов и прямой речи.

Но главная достопримечательность книги — полиграфическая роскошь. Расслоение нашего общества на издательском деле сказывается самым прямым образом. Появились издательства, выпускающие книги-вещи для элитных интерьеров: пять с половиной сотен плотных страниц формата, в котором обычно выпускаются энциклопедии, в твердой обложке с бесцветным тиснением и глянцевом супере, иллюстрации — гравюры, сделанные по эскизам Гюстава Доре.

Художественное исследование франкмасонского общества, созданного тамплиерами для защиты сразу от Папы и от короля. Книга выдержана в том же стиле и духе, что предыдущая. И так же просится в натюрморт со шкурами, открытым огнем, пурпурным бликом в хрустале и нарезкой рокфора.

Автор с таким приятным именем — француз. И даже сотрудник французской разведки, хоть и потомок русских эмигрантов. В жанре политического детектива он занимается анализом женской психики с чисто французским гурманством.

Агент французских секретных служб, красавица за сорок, оказывается шпионкой КГБ, завербованной еще в юности по методу “Ромео и Джульетта”: шпион выдает себя за художника или артиста, кадрит красавицу, метящую в элиту, решает все ее проблемы, помогает всего добиться — а потом склоняет к работе на свою разведку... Нет ничего скучнее фрейдистских штудий, и все же их прощаешь ради подробностей шпионской кухни — о шпионаже нечасто рассказывают “изнутри”. Специфика издательства выдерживается и здесь: детектив тоже можно сделать “вещью”, соответствующей интерьерам элиты.

Книга-вещь от другого издательства — на прекрасной бумаге лимонного цвета, с талантливыми иллюстрациями, в которых манера Обри Бердслея скрещена с искусством иероглифа. А вот проза… Роман и несколько рассказов трудно читать из-за туманностей, которым недостает изящества, чтобы стать явлениями стиля и проявлениями артистизма. Туман этот может быть крапинкой в несколько слов, а может расползтись на абзац и почти совершенно рассеивается, когда речь заходит о животных. Из романа запоминается главка, где режут корову, а лучший рассказ — “Девятый день”, про собаку.

Книга стихов, сделанная как дорогая изящная вещь, но без стихов. Автор способен написать строчку-пейзаж, а соединить между собой четыре таких строки ему нечем. Ностальгическое настроение, которое не получилось передать словами, альбомное оформление книги, выдержанное с большим вкусом, выражает вполне.

Книга-вещь в ЛЕФовской традиции, изданная при участии организации “Государственный центр современного искусства “А — Я””: картон, оберточная бумага, черно-белое с красным оформление, нестандартный формат, игра шрифтами. Стихи соответствуют: обязательные приношения данной традиции — центон, эпатаж (обсценная лексика), ирония — предваряют или обрамляют лирическое высказывание, которое еще надо раскопать:

Девятая книга поэта. Ломкий, задыхающийся, нервный стих возникает и иссякает в мучительных подробностях быта, застящего бытие. Шесть циклов в разных ракурсах рисуют хаос существования, отраженный в человеческих чувствах:

Избранное из этой книги выдержало бы переиздание в престижной поэтической серии — поэт с сильным темпераментом, интересно рифмующий, мастер неожиданной метафоры. Сбивается только на том, что пытается вставить в стихотворение статью, в метафорический объем врезать плоское прямое высказывание. Иногда оно там как-то держится:

Но чаще становится жалко испорченной поэтической части. Хочется посоветовать автору писать еще и статьи — критические, публицистические, — чтобы все чужеродное для поэзии уходило туда. Органичного сплава не получается потому, что поэтическая ипостась автора на порядок превосходит его мыслительный уровень.

Драматическая фантазия для латышского национального театра. Смертельно больного торговца Рембо повстречал в Абиссинии другой коммерсант — естественно, латыш. Молодой и пишущий стихи. Они ведут беседы, пока не является невеста латыша, влюбленная в стихи Рембо и горящая желанием его спасти, бросив жениха. Рембо спастись отказался, хоть и не сразу.

“Журналистское расследование глазами человека 1988 года” — определил автор жанр этого произведения в послесловии к новому изданию. По прошествии времени суд над поэтом воспринимается исторически — как выражение извечного конфликта духовной и светской власти. Возможно, только в условиях атеизма, дисциплинарных предписаний и выморочной идеологии поэзия становится реальной духовной властью.

“Если бы автор обладал дерзостью Цветаевой, можно было бы, прячась за ее “Мой Пушкин”, назвать книгу “Мой Бродский”” — пишет автор в предисловии, объясняющем цель издания: штрих к портрету. Начинается книга с писем 1963 года, посланных в ленинградские газеты по прочтении статьи трех авторов “Окололитературный трутень”, продолжается перепиской и воспоминаниями, где есть очень важные замечания: “<…> Бродский часто реагировал с раздражением на попытки журналистов ворошить его тюремное прошлое, травлю, преследования. Ему виделась в этом попытка увильнуть от трудной темы “судьба поэта” и оседлать легкую: “судьба жертвы советского режима””.

На 626 страницах доказывается, что во всех своих стихотворениях поэт боролся с властью. Конкретной. Советской. Доказывается вроде бы убедительно, стройная система подтекстов связывает все метафоры одним узлом… а не верится. Мелко это для поэта.

Первый том исследования, начатого в 1982 году с целью опровергнуть принадлежность “Тихого Дона” перу М. Шолохова. Текстологическое и биографическое расследование шаг за шагом наглядно показывает, что, например, авторов “Донских рассказов” по меньшей мере трое: точно — автор “Тихого Дона” (эпизоды романа превращались в эти рассказы для подготовки будущей сенсации); предположительно — Серафимович и пишущий чекист Леон Мирумов. И что Шолохов — переписчик, назначенный ГПУ на роль советского Толстого, поскольку происходил из мест, где у какого-то “махрового белогвардейца” была отнята рукопись большой художественной силы, в то время как Пролеткульт оказался вполне бесплодным.

Я давно жду доказательств того, в чем субъективно уверена. Шведская Академия меня ни в чем не убедила. Ничего не зная о “шолоховском вопросе”, я сформулировала его когда-то П. Палиевскому как личное недоумение и выслушала в ответ что-то наивное: опыт пожилого человека в двадцать один год — так ведь под расстрелом стоял, детальное знание Первой мировой полуграмотным парнем — так ведь самообразованием занимался… Готовятся второй и третий том: ““Тихий Дон” против Шолохова” и “Автор “Тихого Дона””. Мне нужен только третий: кто же все-таки автор “Тихого Дона”?

Работа на советский миф в соответствующем стиле: “Когда беру в руки листы бумаги со строками, написанными рукой автора “Тихого Дона”, и перечитываю их, меня охватывает чувство волнения и… радости.

Пусть не мне адресованы эти письма, а молодому редактору юношеского сектора издательства “Новая Москва”, не со мной советуется и разговаривает писатель, а со своим другом, а волнуюсь-то я… Почему?

В них бурлит сама жизнь. Живые примеры: как общались люди, как постоянно помогали друг другу, как доверяли и поддерживали в трудную минуту, как, наконец, менялись день за днем эти молодые люди.

Человек — не грибок: в день не вырастет. И вот они — живые свидетели прошлого, письменные свидетели давней дружбы дончака Миши Шолохова и москвича Павлуши Посвянского. Все это было. А прожитое, что пролитое, — не воротишь. Но это наша российская история”. Акын, однако.

АИРО — это Ассоциация исследователей российского общества; от подозрительного скопления чисел в названии издательства веет каббалистической многозначительностью; а эссе Цветаевой “Мой Пушкин” породило целую литературоведческую традицию.

“Мой Сорокин” у критика, к пятидесятилетию любимого писателя собравшего свои статьи о нем в книгу, ни в чем не виноват и не замешан. Ни в порнографии, ни в политических технологиях… Его творчество — чистое искусство. Политику он берет в эстетическом ракурсе, в тоталитаризме его привлекает именно красота — просто свою башню он построил не из слоновой кости, а из подручного материала своего времени — фекалий.

Издания екатеринбургской газеты “Штерн” — плоды энтузиазма культурной провинции, старающейся на доступные средства содержать в порядке свою память. Один из культурных героев Сибири Виктор Сербский, сын репрессированных родителей, стал крупнейшим собирателем поэзии на русском языке и обладателем сибирского звания “Интеллигент провинции”. Все его новеллы-воспоминания связаны с книгами библиотеки, подаренной им Братску, в которую его взяли “библиотекарем без специального образования”.

Г.Л. Эйхлер — русский немец, стоявший у истоков советской детской и юношеской литературы, до войны — один из руководителей ДЕТЛИТа в Москве, “главноуговаривающий” (Л. Разгон), добившийся выхода в печать произведений К. Паустовского... Потом он был учителем литературы в карагандинской школе, и именно стараниями его учеников, выпускающих малобюджетные издания, поддерживается память об этом человеке.

Немцев, проживающих в России, репрессировали как возможных пособников Гитлера в первую очередь. Но Гитлер находил себе пособников в среде военной эмиграции, среди противников сталинского режима внутри страны, среди инокультурных народов Советской федерации… Автор собрал и систематизировал материал о подготовке гитлеровцами “пятой колонны” для успешного проведения плана быстрой войны. Единственное, чего автору не стоило делать, — это рассуждать на тему героизма и предательства, которая ему явно не по силам: “<…> И если на предательство идут единицы, то мужество и героизм — явления массовые”. Вот как все просто в его ясной душе.

Исследователь более узкого аспекта темы коллаборационизма также напрасно позволяет себе лирические отступления: “Необычный феномен массового сотрудничества с врагом, не имеющий аналогов в истории Советского Союза, на первый взгляд трудно объяснить. Ведь не случись этого беспрецедентного массового коллаборационизма, уже в 1942—1943 годах германская армия была бы, возможно, разбита и близка к своему краху, разделив участь наполеоновских полчищ” (с. 215).

Биографический очерк о русской героине французского Сопротивления, казненной в гестаповской тюрьме, переиздание книги 1994 года. Графиня, аристократка, в эмиграции — манекенщица в парижском модельном агентстве, Вера Оболенская, как многие в парижской эмиграции, в выборе “между звездой и свастикой” не колебалась.

Издательство “YMCA-press”, созданное в 1920-е силами американской христианской организации YMCA (“Young Men’s Christian Association”) и связанное с организацией русских эмигрантов РСХД (Русское студенческое христианское движение), имело нью-йоркский, пражский, берлинский и парижский периоды (последний — с 1925 года по сей день) и наряду с франкфуртским “Посевом” представляло наибольшую опасность для советского строя, публикуя переправляемые за границу рукописи и самиздат. “Архипелаг ГУЛАГ” был опубликован именно там. Московским периодом “Имки” можно считать 1990-е — учреждение российско-французского издательства “Русский путь” и открытие библиотеки-фонда “Русское Зарубежье”.

Вернемся от культурной героики провинции и диаспоры к книгам нового поколения.

Серия в мягкой глянцевой обложке, выпускаемая издательством “Менеджер Мафии” холдинга “Эт Сетера Паблишинг”, в шутку и всерьез обучает наших доморощенных капиталистов вести себя соответственно статусу: цивилизованно руководить, защищаться и даже пить. Авторы этой книги, спрятанные за таинственными инициалами, — политтехнолог и финансист, бывший экономический обозреватель “Еженедельного журнала” Игорь Пылаев и юрист с большой практикой в области международного права Виталий Бордунов — учат защите прав человека и частной собственности от… государства: “Только когда предприниматели начали взыскивать с государства деньги за свои нарушенные права через международные суды, государство начало с ужасом понимать, что же оно наподписывало за последние пятьдесят лет”.

Справочник по защите офисных данных начинается с забавного рассказа, как автор беспрепятственно проник в охраняемый офис и собрал там всю устную и компьютерную информацию; доказывающего, что и охранникам, и специалистам по компьютерной защите деньги платят, как правило, зря. Книжка, в общем, полезная, вот только устарела, не успев выйти. Среди спамерских трюков, например, отсутствует тот, на который я недавно попалась: реклама, замаскированная под личное письмо (“Привет! Знаешь, вдруг захотелось тебе написать…”). Трогательный текст, смешная картинка с сайта Алекса Экслера и сообщение, где сейчас “все наши” покупают дешевую “Нокию”, заставили меня с минуту вспоминать, у кого из друзей моих пасынков такой электронный адрес.

Историческое исследование… алкоголя. С биографиями прославленных производителей: лица американского виски — Джим Бим, Джозеф Сигрэм (и Бронфманы), Джек Дэниэлс, десятый ребенок в тринадцатидетной семье, в девять лет придумавший свой виски... Лица мартини: Владимир Smirnoff, Джон Мартин, купивший убыточный водочный завод и навязавший американцам водку через коктейли... Лица джина и рома, текилы и ликера, коньяка и шампанского… Все это писано бойко, с рецептами и байками, но вот про водку почему-то злобно: “Водка нужна для одной-единственной цели — чтобы конкретно нажраться. <…> Что еще можно сказать о напитке, который можно сделать в любом месте из любого сырья — пшеницы, ячменя, ржи, картофеля, свеклы, риса, жмыха, табуреток и всего остального, что попадется под руку <…>”. Тут у автора, американского журналиста, что-то личное.

Пока крутые столичные издательства помогают нашему юношеству вырасти в боссов, тот самый Русский остров, с которого, по Гришковцу, солдаты поливают море, выпускает пользительные брошюрки про баню на газетной бумаге. И на рецензию шлет. Так что баня и водка в редакции есть, гармонь и лосось, по-видимому, в пути… Россия!