Александр Агеев

О смертной казни. — Елена Ознобкина. Моя утопия; Татьяна Касаткина. Разная смертная казнь; Андрей Василевский. PS. — Новый мир, 2005, № 9.

Ох уж эта бессмертная смертная казнь! Вроде бы все уже сказано о ней — и противниками, и сторонниками, — но дискуссия (хотя и вялотекущая, как справедливо замечает Елена Ознобкина) продолжается. В России уже несколько лет действует мораторий на исполнение смертных приговоров — по чисто внешнеполитическим причинам (плата за членство в Совете Европы), — и сей факт дает противникам смертной казни некую фору или, если хотите, неопределенное время для передышки, перестройки рядов, уточнения и углубления аргументации. Время дано действительно неопределенное — мораторий, увы, не есть еще законодательный отказ от смертной казни, и приговоры к “исключительной мере” до сих пор выносятся судами. Не дай бог, надоест нашей власти сотрудничать с Советом Европы (уж очень мелочно и вздорно топчется иногда объединенная Европа на нашем болезненном самолюбии), и механизм государственного смертоубийства запросто запустится “по многочисленным просьбам трудящихся”, а также думских депутатов и брутальных социологов (в статьях Ознобкиной и Касаткиной поминается г-н Добреньков, декан социологического факультета МГУ, развернувший не так давно громкую кампанию за возврат смертной казни). Сейчас государство гуманнее народа (редко, но иногда бывает такое в России), однако при этом, значит, оно и формально, и по существу не считается с его определенно выраженной волей: казнить этих гадов! Не весьма комфортная ситуация. Сильное государство такой напор “снизу” выдержать может, а, с другой стороны, чем сильнее государство, тем сильнее у него соблазн не очень-то оглядываться на мнение какого-нибудь Совета Европы или кучки (25%) внутренних гуманистов. Тем более что такой роскошный пример перед глазами — Соединенные Штаты, похерившие множество неудобных им конвенций, когда народу безопасность показалась важнее свободы. Случись какая-нибудь пертурбация внутри или вовне, и кто же помешает бросить смертную казнь в качестве козыря на стол политической игры? Или в качестве кости для жаждущего мщения за все сразу свои беды народа?

Потому и небесполезно продолжать эту сложную дискуссию.

Тупики ее известны: слишком отстоялся типовой набор аргументов как “за”, так и “против”. С одной стороны, в качестве аргументов выдвигаются рост преступности и “мнение народа”; с другой — большая вероятность судебных ошибок и отсутствие объективной связи между уровнем преступности и применением/неприменением исключительной меры наказания. С недавних пор противники смертной казни апеллируют еще и к желанию, чтобы все у нас в России было “как у людей” в “цивилизованных странах”. На что сторонники “вышки” обыкновенно отвечают: а в Америке вашей разлюбезной вовсю казнят! — Но не во всех, а только в половине штатов! — возражают им противники, и диспут продолжается.

Все реже и реже в этих спорах услышишь аргументы непрагматического и непрестижного порядка, восходящие к евангельскому “не убий”, толстовскому “не могу молчать” и вообще к некогда мощной русской гуманистической традиции, с порога отрицавшей право государства на “узаконенное убийство”.

Гуманистам, впрочем, нынче трудно: Русская православная церковь, которая вроде бы должна грудью защищать заповеди Христовы, в первых рядах противников смертной казни почему-то не замечена, а глава российских мусульман Талгат Таджуддин прямо говорит: “Требование о полной отмене такого наказания есть не что иное, как извращенное понимание гуманизма. Традиционные конфессии нашей страны и сами проповедуют гуманизм, в том числе такой прекрасный принцип как любовь к ближнему. Но когда налицо ужасающие преступления, например, то, что произошло в Америке 11 сентября, то о каком гуманизме к преступникам может идти речь? Ислам допускает казнь за определенные преступления против общества. То, что предписано Всевышним, люди не имеют права отменять”.

Вот попробуй тут возрази — “ислам допускает”, и точка. И Кант допускал (Елена Ознобкина об этом напоминает). И Библия допускает, о чем подробно пишет в своей статье Татьяна Касаткина. Она, правда, Библию воспринимает не как прямое руководство к действию, а как важную, но не последнюю веху в развитии мышления: Ветхий Завет (на наш современный взгляд) довольно-таки кровожаден, но Евангелие демонстрирует совсем другое отношение к человеку.

Вообще обе статьи, о которых речь, — весьма фундаментальные штудии о приключениях самой проблемы. Ознобкина строит статью на анализе отношения к смертной казни европейской философии — от Бекариа и Канта до Кестлера и Камю; Касаткина идет совсем уже в глубь времен — к тому, что она называет “магической культурой”. Читать интересно, но странная мысль заползает в голову: если это попытка углубить аргументацию “против”, то к кому, собственно, авторы обращаются? Кого убедить хотят? Большинству противников смертной казни рационалистические (и магические) обоснования их позиции не нужны. Первично здесь чисто “нутряное” неприятие: ну, тошнит меня от мысли, что убить можно не в состоянии аффекта, не в припадке страсти, а холодно и равнодушно, на основании той или иной статьи УК. Слова даже вопиют: “убить” — акт чувственный, личностный, но государство ведь не “убивает”, а скорее “умерщвляет” — совсем другая акция, в которой никакого человеческого пафоса нет, с тех пор как приговоры приводят в исполнение тайно даже для самих казнимых. Конечно, грамотные люди (“образованцы”, если вспомнить нелюбимый термин Солженицына) все равно надстраивают над первичным рефлексом какие-то рационалистические конструкции; но, похоже, только для того, чтобы иметь хоть какие-то инструменты для спора с мыслящими (да ведь нет, не с мыслящими, а с чувствующими) инако. А чувствующие инако вряд ли прочитают статьи Елены Ознобкиной и Татьяны Касаткиной — совсем не их чтение.

Еще в конце 80-х — начале 90-х, когда СМИ не успели до смерти перепугать обывателя разгулом преступности, социологи ВЦИОМа проводили широкое исследование на тему “Советский простой человек”. В частности, “советского простого человека” спрашивали, “как следовало бы поступить с…” — лицами, так сказать, “отклоняющегося поведения”, причем не только с преступниками. Предлагалось несколько вариантов ответов: “ликвидировать”, “изолировать”, “оказывать помощь” и “предоставить самим себе”.

Так вот, из числа “советских простых людей” рекомендовали “ликвидировать”: убийц — 71%, гомосексуалистов — 33%, проституток — 28%, наркоманов — 27%, родившихся неполноценными — 22%, рокеров — 21%, больных СПИДом — 16%, бродяг — 9%, алкоголиков — 8%, хиппи — 7%, сектантов — 5%, нищих — 3%, психически больных — 3%. Ответ “изолировать” был гораздо популярнее, чем “оказывать помощь” и тем более “предоставить самим себе”.

Это, увы, “человеческое, слишком человеческое”, очень простое и, видимо, неистребимое. Так что биться со смертной казнью надо, наверное, не микроскопами, а молотками. То есть не тонкие религиозно-философские штудии потребны, а грубая пропаганда, апеллирующая не к сознанию, а к подсознанию.

Подробный очерк об Ауровиле — странном городе в Индии. Редакционное пояснение: “Ауровиль — международный город в Индии, создаваемый представителями самых разных стран и народностей мира на берегу Индийского океана в 180 километрах к югу от города Ченная (Мадрас). Официальное открытие Ауровиля состоялось 28 февраля 1968 года. Торжественная церемония происходила в Амфитеатре будущего парка Матримандира. В центре Амфитеатра возвышается урна, в которую люди из разных стран мира вложили горсти земли, привезенной ими со своей Родины, символизируя этим человеческое единство. Сейчас город состоит из сотни различных поселений, разбросанных по территории более двадцати пяти квадратных километров”.

Лет тридцать пять назад Людмила Синицына увидела план этого города на обложке журнала “Курьер ЮНЕСКО” и заочно в него и в его строителей влюбилась. “Они были моими современниками, и все же повстречаться с ними было для меня тогда почти так же невозможно, как увидеться с героями “Туманности Андромеды” Ивана Ефремова”.

Но не прошло и полвека — сбылось. Не повезло автору разве что в том, что в Ауровиль приехала она аккурат после памятного цунами.

Как-то вот не хочется анализировать здесь идеологическую платформу Ауровиля — философию Шри Ауробиндо Гхоша, который умер задолго до закладки очередного “города Солнца” (Ауровиль Синицына называет то Городом Зари, то Зареградом, но и Кампанеллу, и Томаса Мора с его “Утопией” невозможно не вспомнить). Ну, попытка (из многих) слить неслиянное — Запад и Восток, создать “интегральную йогу”. В замысле симпатично: “Интегральная йога” — так называет он свое учение. И точно так же, как в названии соединились латинский термин (интегральный — цельный, единый) с санскритским термином (йога — созерцание), его учение основывалось и на личном опыте и переживаниях, на знании философских взглядов западных ученых, а также на текстах Вед, Упанишад, Бхагавад-гиты. Йогу Ауробиндо определяет как “постоянное стремление к самосовершенствованию посредством открытия в человеке скрытых в нем возможностей и соединения личности с универсальным и трансцендентным сознанием”. Уфф… Очень свежо (эвергрин — вечнозеленое, как говорят в Америке).

Тем не менее город есть, живут в нем весьма симпатичные энтузиасты, быт которых Синицына описывает с прилежностью хорошего очеркиста. Быт неминуемо оказывается интереснее идеологии, да и слава богу. Человечество вечно хочет спастись от самого себя, выделяя себе то время (типа — “с понедельника начинаю новую жизнь”), то пространство — “мы построим новый город и заживем в нем по-новому, на принципах равенства, братства и справедливости”. Бегство, увы, не есть спасение; христианский монастырь, индийский ашрам, международный “город будущего” — это все варианты некой добровольной “зоны”, куда заключают себя люди, спасаясь либо от теплой и сырой пошлости обыденной жизни, либо от ее холодной жестокости (как уж кому кажется). Такие проекты, увы, довольно часто оборачиваются массовыми самосожжениями и самоубийствами, начинаются с широчайшей демократии, а кончаются вполне тоталитарным насилием.

Впрочем, надеяться никому не запретишь: “Можно ли вообще увидеть и понять все, можно ли сказать окончательное слово о том, что не имеет конца. Эксперимент, начатый ауровильцами, не закончен. И поэтому город оставляет впечатление живого. Если бы его жители строго следовали исключительно букве, он бы уже давно закостенел и застыл, как бетон, который перестали размешивать, превратился бы в музей на открытом воздухе. Но ауровильцы, принимая и отторгая новшества, преодолевая установленные ими самими правила, ищут способ развиваться далее…”.

И хорошо. Но разве не то же самое происходит во всем мире за пределами Ауровиля? Как, “оставляет” наш мир “впечатление живого”?

Опять же — и цунами случаются.