Александр Лобычев

Рубеж: Тихоокеанский альманах (Владивосток)

На краю русской речи

Даже случайный, но чуткий наблюдатель, попавший в Приморье, здесь — на границе земли и Японского моря, где разбросаны острова, названные именами русских морских офицеров, в соседстве со странами древних цивилизаций, находясь в пейзаже, напоминающем свитки средневековых китайских или японских художников, — на уровне зрения и слуха, на глубине интуиции ощущает, что это не просто окраина России — это Русская Азия, Азиатская Россия, Русский Восток, как угодно, но — нечто в историческом и культурном смысле суверенное. Для того чтобы осмыслить это явление, погружение в прошлое просто необходимо. Ну, например, в эпоху Гражданской войны на Дальнем Востоке, когда Владивосток стал на некоторое время невольной столицей (“Третья столица” — называется рассказ Б. Пильняка, побывавшего на этих берегах), скользящей к океану империи. Начало 20-х годов в Приморье — это время настоящего кипения культурной жизни, которая постепенно перетекала за границу. И главным образом — в Китай.

На обложке Тихоокеанского альманаха “Рубеж”, что впервые вышел в свет во Владивостоке в 1992 году, стоит двойная нумерация: 1 (863). Казалось бы, обычное дело — первая цифра обозначает номер альманаха, но вот за второй кроется историческая интрига. Дело в том, что дальневосточный альманах стал преемником еженедельного журнала “Рубеж”, который после 862-го номера в августе 1945 года, когда в Китай вошла Красная Армия, прекратил свое существование в Харбине. А практически все его сотрудники и многие авторы были арестованы и этапированы в Советский Союз. По свидетельству поэта Валерия Перелешина, происходило это так: “Чтобы никто не ускользнул, они устроили вечер литераторов и журналистов, пригласив поименно всех. А в конце вечера арестовали всех гостей также поименно…”.

Конечно же, возродить журнал русской эмиграции в современной России — предприятие неожиданное и ответственное. Идею издания поддержал из Рио-де-Жанейро поэт Валерий Перелешин, который верил, что творческое наследие русского Китая неизбежно вернется в общее русло отечественной литературы, когда она перестанет делиться на советскую и зарубежную. “Догадываюсь, что это совершится к 2040 году”, — писал он в своих мемуарах “Два полустанка”. В семидесятых он и предполагать не мог, что еще при жизни станет членом редколлегии возрожденного “Рубежа”.

И по сей день в списке редколлегии стоит имя Валерия Янковского, представителя знаменитого дальневосточного клана Янковских, в котором предприниматели занимались научным трудом, а охотники писали стихи и прозу. Складывались судьбы и так, что на долгие годы Янковские становились обитателями ГУЛАГа, что и произошло с Валерием Юрьевичем, который ныне живет во Владимире и продолжает писать. Буквально за несколько месяцев до смерти Альфреда Хейдока, известного харбинского писателя и теософа (умер в алтайском городке Змеиногорске в 1990 году), от него были получены рукописи. Долгие годы он был совершенно слеп, но обладал кристальной ясностью духа и творческим трудолюбием.

Альманах, изначально задуманный как издание дальневосточное по преимуществу, с акцентом на возвращение культурного наследия русской восточной диаспоры, с каждым новым номером расширял свое содержание, временные рамки и географию. Литература дальневосточной и американской русской эмиграции, историко-культурные и краеведческие материалы, древняя литература Китая, Японии, Вьетнама, проза и поэзия современного российского Дальнего Востока да и всей страны, включая Сибирь и Москву, философские работы… В общем, если ознакомиться с содержанием всех на сегодняшний день выпусков альманаха, то можно представить литературную карту, отображающую едва ли не половину мира, — ведь недаром альманах и называется тихоокеанским, а волны океана достигают многих берегов.

Пятый выпуск “Рубежа” открывает подборка стихов Евгения Рейна, написанных под впечатлением недавней поездки в Приморье. В стихах просвечивает линия океанского горизонта, а судьба поэта, подхваченная колыханием эпохи, убегает, подобно волне, но и возвращается приливом памяти. Сорок лет назад автор на теплоходе “Советский Союз” отплывал из Владивостока на Камчатку, и вот он вновь на том же причале — на краю материка, страны, на краю русской речи: “Окупается все — пароходный винт, / И замок, и к нему ключи, / Окупается самый далекий вид, / Самый тусклый проблеск свечи. / И тогда расплывается звездный свет, / И кончается материк. / Никогда не откладывай свой билет, / Ибо истинный путь велик”. Мотив встречи-прощания с молодостью, с той страной, где “от ноября до мая провис один кумач”, где совершилась, как совершилась, судьба; с веком, обрывающимся на этом причале, перекликается со стихами дальневосточных поэтов, чей билет из России в конце Гражданской войны даты возвращения не предполагал вовсе. О чем и писал Арсений Несмелов: “Россия отошла, как пароход / От берега, от пристани отходит. / Печаль, как расстояние, — растет, / Уж лиц не различить на пароходе <…> / Пойдемте же! Не возвратится вспять / Тяжелая ревущая громада. / Зачем рыдать и руки простирать, / Не призывать, не проклинать — не надо”. И не то чтобы судьбы двоились в зеркалах эпохи, но впечатление, что русская поэзия настигает сама себя, страшась разомкнутости трагического мира как развоплощения.

Может быть, именно после стихов Рейна подборки москвички И. Ермаковой и харьковчанина Ст. Минакова при всей демонстрации зрелого мастерства оставляют впечатление именно что некоего иллюзиона, где читателю отводится подневольная роль восхищенного зрителя. И только фигура дебила в одном из стихотворений Ермаковой, “Гоги из 102-й”, открывающего всем дверь подъезда, что протискивается в толпу убогих, бредущих в поэзии рубежа веков во главе с Кыё-Кыё Чухонцева, — настолько внелитературна, что не загородиться от нее, от трудного чувства стыда и ужаса: “А когда из окна обварили его кипятком, / стало видно во все концы света — в любые дали…”.

Именно преображенная в слове ежедневность обжигает в поэзии приморца Геннадия Лысенко, добровольно ушедшего из жизни в 1978 году. В разделе “Чтоб жить и помнить” А. Радушкевич пишет: “Он и многим вокруг, а может, и себе казался белой вороной: университетов не кончал, талантом своим не размахивал, советскую власть и ее трудовые и кровавые подвиги не воспевал <…> внешности был самой обыкновенной — рабоче-крестьянской. К тому же у него был некий уголовный ореол — имел одну или две судимости то ли за драку, то ли какую-то другую мелкую хулиганку. Но к его поэзии это не имело ни малейшего отношения”. Это действительно так, поскольку на первом плане, конечно же, стихи поэта с первородным талантом лирика, который сумел в жестких социальных и творческих тисках семидесятых заговорить свободным, окрашенным неповторимой интонацией поэтическим языком. Житейски и психологически выразителен портрет Лысенко в мемуарных зарисовках И. Фаликова, где поэт на фоне времени и окружения очень похож на собственные стихи, посвященные, кстати, своему воспоминателю: “Помолчим о любви. / Что тут праведных слов бесполезней? / Что правдивее слов, / полунаспанных нами в бреду? / Помолчим о любви, / как молчат о смертельной болезни, / дорогих и любимых / все время имея в виду”.

В разделе “Слова сегодняшнего дня” новелла Б. Казанова “Белая башня” сразу же с головой погружает читателя в жизнь обитателей маяка, что стоит на берегу моря в предгорьях Сихотэ-Алиня. Быт этих персонажей, их взаимоотношения, в том числе и сексуальные, поражают героя — моряка и писателя, случайно попавшего на маяк между рейсами — дремучими устоями. Здесь, на побережье, природа отменила все социальные законы и нормы поведения, оставив чистые, как глухой таежный ключ, инстинкты. Ситуация возникает, казалось бы, банальная: герою приходится метаться между матерью и ее дочерью-подростком, противостоять их мужу и отцу, орочу по национальности и вольному охотнику. Но в мощно прописанной обстановке первозданной жизни этот любовный расклад приобретает почти мифологическое выражение.

Повесть В. Илюшина “Трое суток д/б”, рисующая картины армейской жизни на Камчатке, а точнее, нравы гауптвахты, несмотря на всю жесткость фактуры, также вызывает ощущение жизненной полноты и художественной подлинности, поэтому не остается никакого привкуса чернухи — ни в простонародном варианте, ни в эстетском.

Помещенные в разделе “Восточная ветвь” рассказы Михаила Щербакова из книги “Корень жизни” и Бориса Юльского из цикла “Зеленый легион”, впервые публикующиеся в России, — в своем роде эталон дальневосточной беллетристики. Они всегда сюжетны, полны напряженного действия. По сути, эти истории — фрагменты личных судеб авторов и их реальных героев: белогвардейцев во Владивостоке времен Гражданской войны, искателей женьшеня, моряков, стремящихся за добычей на берега дальневосточных морей, легионеров лесной полиции в Маньчжурии в 30-х годах прошлого века.

О Борисе Юльском его публикатор Вл. Резвый сообщает: “долгое время он был человеком без биографии, покойником без некролога, писателем без творческого наследия”. И тому масса причин: популярный в Харбине прозаик, одновременно скандально известный наркоман и член фашистской партии К. Родзаевского, он был арестован советскими властями в сентябре 1945 года, и следы его после этого пропадали. И только в самое последнее время стало известно, что в 1950 году он совершил побег из Севвостлага Магаданской области — и на этом, надо полагать, его биография оборвалась окончательно.

Сегодня, когда известны основные вехи жизни писателя, собраны его произведения, в “Рубеже”, можно сказать, состоялась его посмертная литературная реабилитация. На единственной найденной фотографии — молодое лицо утонченного поэта, игрока и авантюриста. Великолепные по стилю рассказы Юльского родились из опыта службы в лесной полиции, куда его отправили японцы, чтобы оторвать от харбинских наркоманских притонов.

Раздел “Вести форта Росс” составили маленькая антология стихов восьми современных поэтов, живущих в США, и внушительное эссе поэтессы и редактора филадельфийского поэтического альманаха “Встречи” В. Синкевич о поэтах русской Америки — двадцати авторах, представляющих все волны эмиграции. Со всеми своими героями В. Синкевич была связана дружбой прежде или общается до сих пор. Среди них И. Елагин, О. Анстей, И. Чиннов, Ю. Иваск, Н. Коржавин, Л. Лосев.

Последняя поэтическая публикация в пятом номере “Рубежа” — стихи классических китайских поэтов в традиционном разделе “Зовы древности”. Переводы выполнены Б. Мещеряковым и сопровождаются изысканным комментарием. Вот лишь один пример пояснения к строчкам “Осенний свет “Серебристой свечи” / на ширмы прохладою лег”: “Серебристая свеча” (кит. иньчжу) — одно из рекомендуемых поэтическими руководствами образных названий луны. Согласно легенде, некий Тан, даос-отшельник, обретя путем заклинаний власть над духом народившейся луны, превратил его в серебряную свечу, которую держал у себя дома”.

Автор документальной повести “Отряд 731” Георгий Георгиевич Пермяков родился в Уссурийске в 1917 году и 25 лет прожил в Китае, свободно владел китайским и японскими языками, работал переводчиком в Генконсульстве СССР в Харбине. В предыдущем номере были опубликованы его воспоминания “Император Пуи. Пять лет вместе” — с 1945 по 1950 годы он был личным переводчиком последнего императора Китая, когда Айсингеро Пуи находился в Хабаровске. Так что контакт с советскими спецслужбами у него был прямой, и вся эпопея трагически знаменитого японского отряда 731, что занимался на территории Китая разработкой бактериологического оружия, известна ему из первых рук.

За двенадцать лет существования в “Рубеже” прижились многие рубрики, и все они интересно представлены в последнем номере. Здесь краеведческие материалы о Приморье и Манчжурии, уникальные труды политкаторжанина и этнографа Б. Пилсудского о сахалинских айнах, изучением которых он занимался в начале прошлого века, эссе А. Битова “Мой дедушка Чехов и прадедушка Пушкин”, к написанию которого его подвигла поездка по Сахалину осенью 2002 года в составе экспедиции, созданной Дальневосточным отделением Русского ПЕН-центра. Заканчивает Битов так: “Тот же грамотный человек, пролистав этот текст, проговорил: “Знаешь, кто сказал: Чехов — это Пушкин сегодня”. Я испугался: “Неужели Ленин?!” — “Нет, Лев Толстой!”. И я — “потирая руки, засмеялся, довольный”.