Э. Мороз

Борис Жутовский. Живопись. Галерея "Романов". Борис Жутовский. Последние люди империи. 101 портрет современников. 1973—2003. Альбом

Выставка и книга-альбом портретов случились почти одновременно. Своеобразие в том, что и картины, и портреты в книге сопровождаются пространным авторским текстом.

Первый портрет в книге датируется 1973 годом, а последний — 2003-м. Про главную, смыслообразующую картину художник рассказывает так: “В 1982 году мне исполнялось пятьдесят лет. Время было угрюмое и безвыходное. Картинок наделано пропасть. Ни выставлять, ни тем более продать — не моги и думать. Все это пылилось на стеллажах в мастерской. Что-то надо было делать, и я придумал картину на долгие годы. До самой смерти. Себе в подарок. Про прожитое и продуманное, про друзей и близких, про живых и ушедших. Она должна была быть подробной и многодельной, тщательной. И не занимать много места. Сначала она называлась “Пятьдесят”, а через двадцать лет, к своему семидесятилетию, я ее переназвал: “Как один день”…

В этой картине (полиптих, смешанная техника) — 73 картинки небольшого размера. Два квадратика, две ниши не заполнены.

“Если Господь даст мне возможность пережить этот срок, — надо будет придумать что-то с продолжением, а если не даст, ячейки останутся пустыми”, — добавляет автор.

И книга, и картина посвящены погибшей в автокатастрофе жене художника Людмиле Бороздиной, так же, как и многие живописные работы.

Книгу открывает портрет Мечислава Раковского (1973 год), в те годы бывшего главным редактором и блестящим журналистом самой вольной в Польше газеты “Политика”, был он также последним главой ПОРП, и знакомы они с Жутовским 42 года. А дальше — портрет Киры Сашинской, юношеской любви художника, потом — сценариста Рожкова, следом — мамы, Нины Ивановны (1974 год). Порядок расположения портретов диктует просто хронология. Тем не менее, по мере продвижения по книге ее персонажи выглядят все “историчнее”, все более общественно значимыми. И, может быть, это больше говорит об авторе, чем о его моделях. В конце концов, жизнь художника неотделима от среды, в которой он существует.

Появляются портреты Владимира Корнилова, Э. Неизвестного, Б. Окуджавы, Н. Эйдельмана, Н.С. Хрущева, Ф. Искандера, А. Синявского, Л. Копелева (невероятно похожего на Толстого), А.Д. Сахарова, А.Н. Яковлева и очень многих других известных людей. Они перемежаются портретами друзей-художников и просто друзей и близких. Неуклонно вырисовывается облик определенной эпохи. Советской и постсоветской. От этого никуда не денешься, об этом говорит и название книги.

В предисловии к книге Даниил Данин отмечает скульптурное начало в изобразительной манере Жутовского-портретиста, которое служит, по его мнению, “пластическому выявлению “энергии-массы” человеческого лица, “духовной мускулатуры модели”. Он уподобляет портрет “ландшафту, по которому можно путешествовать взглядом”. Однако не решается сказать, что портретист “выразил духовную суть” портретируемого. Если бы это было возможно, хотелось бы спросить у Данина — а портреты Юрия Анненкова выражают духовную суть его портретируемых?.. Да, лица на портретах скульптурны, “ландшафтны” физически, если позволительно так сказать, может, даже чересчур. Но через “ландшафт” лица Владимира Корнилова, например, через его физическую мощь, которой он в жизни не обладал, явно проглядывает сила духовная. А она, осмелюсь сказать, и была доминантой его личности. К тому же не все, как мне кажется, лица можно назвать “ландшафтами”. Портрет Аркадия Райкина поразил меня какой-то стрекозиной легкостью. Возможно, так отразил художник способность натуры к мгновенному перевоплощению. Всегда казалось, что такое перевоплощение не требовало от артиста никаких усилий (что, естественно, было не так, но в том-то и заключается искусство). И сам Жутовский называет его “великим шутом”.

Как уже говорилось, каждому портрету предпослан авторский текст меньшего или большего размера. Тексты неравноценны. Иногда кажется, что художник прибегает к словам там, где ему не удается передать суть личности модели. В таких случаях текст нередко носит чисто информационный характер — излагается биография портретируемого. Иногда текст, переполненный эмоциями, носит сугубо личный характер. Но часто тексты Жутовского живут совершенно самостоятельной жизнью, а портрет — лишь повод для высказывания. В этих случаях перед нами настоящая проза. Например, рассказ о матери, которая “8 октября 1947 года пошла к соседям занять картошки, а там был обыск, и “резиновые” в штатском ее отпустили. Но…, как оказалось, не навсегда”. Рассказ этот публиковался в газете “Алфавит”, как и некоторые другие, не вошедшие в книгу.

Как правило, рассказы написаны на документальной основе, хотя и не без авторского домысла, в иронической интонации и с достаточной долей лукавства. Возьмем хоть новеллу про И. Губермана о том, как у места упокоения Данте в Равенне, где Губерман проводил экскурсию для русскоязычных израильтян, одна из дам, разглядывая Гарика в профиль и в венке, воскликнула: “О! Данте!”, другая же объяснила ей, что это не Данте, а великий русский поэт, на что та в свою очередь воскликнула: “А, Пучкин!”.

Некоторые новеллы (про П.Л. Капицу, А. Городницкого, Меля Рауля, А. Синявского и др.) строятся как бы по принципу анекдота, т.е. держатся на неожиданном конце.

Если же вернуться к предисловию Д. Данина, то я абсолютно с ним согласна, что, как это и видно с первого взгляда, “в пластике этих портретов прочитывается серьезное и драматическое время. Это все интеллектуалы, которым было о чем задумываться, над чем работать своей мыслью и чувствами…”.

Интересно, что у большинства персонажей Жутовского по-своему причудливая и в то же время схожая судьба: преследование властей, отсидка, ссылка, невозможность работать, скитания, уход из профессии, эмиграция, а часто — просто гибель. Как правило, это люди творческие, но Жутовский рисовал и других, способных совсем на другое. Как уж он выходил на них, Бог весть, но есть в альбоме и портрет Судоплатова — обер-убийцы: “покушение на Троцкого, теракты контрразведки, расправа с присоединенной Прибалтикой, польские офицеры в Катыни, лаборатории смерти по всей стране”. Правда, тоже дважды сидел и в 1990 году полностью реабилитирован. Л.Ф. Райхман, который стоял за попыткой убийства посла фон Папена в Анкаре, — тоже сидел: “Кого вы хотите нарисовать, Боря? — спросила натура. — Чекиста, разведчика, боевого офицера, астронома?”. За часы рисования он излагал тщательную легенду о врагах, собственной истовости и прозорливости, а также о неблагодарности Сталина.

Конечно, не мог Жутовский обойти и Хрущева, портрет которого, естественно, в книге наличествует. Есть и короткая история скандала в Манеже, разразившаяся в 1962 году, когда вождь кричал: “А кого изобразил Жутовский? Урода! Посмотрев на его портрет, испугаться можно. Как только не стыдно человеку тратить силы на такое безобразие!”. И дальше — знаменитое — “Пидарасы!”. Жаль, что на выставке нет того самого автопортрета. Однако потом, уже после смещения Хрущева, художник с ним подружился и навещал в изгнании. — “И жаль его было… И льстило — он меня хулой, а я — добром”. “Я его — добром” — похоже, жизненное кредо Жутовского. (И на вопрос Райхмана, кого бы он хотел нарисовать, Жутовский ответил: “Папу Шуры и дедушку Оли” — лежачего не бьют, так сказать…)

Картина, ставшая центром экспозиции, включает в себя 73 картинки. Здесь живопись, коллаж, ассамбляж — это когда картина дается в трехмерном изображении. Автор использует природные материалы — коряжки, камень, раковину, каштан, разные предметы, фотографии, подлинные письма и дневники, кусочки кружева, сплетенные его нянькой, и т.п. А также текст. То есть художник рассказывает о каждой картинке и о ее “биографии”. Тут тоже есть портреты — Данин, Галантер, автопортрет после катастрофы, уникальный “портрет” Льва Разгона, на котором — березовый кап и разные железки, привезенные Жутовским в 1990 году с Чукотки, из лагеря “Северный”. Включены сюда по разделу “Гении” работы художников-друзей Жутовского — автографы, так сказать: Юло Соостера, Э. Штейнберга, В. Янкилевского и других, всего 10. Весь полиптих состоит из нескольких разделов: Природа, Память, Искусство, Друзья и События. Обо всем этом Жутовский и рассказывает, а рассказчик он блестящий, наделенный замечательным чувством юмора — независимо от формы рассказа, письменной или устной. Устный рассказ о картине зафиксирован на плакате-путеводителе. Вместе с картиной — это еще одна почти готовая книга. Здесь другие истории, другие судьбы, хотя и все те же “последние люди империи”.

Помимо полиптиха и портретов, на выставке представлена серия пейзажей масляной пастелью — “Дорога Себеж”. Это совсем новые работы. А также абстракции (хотя сам Жутовский говорит: “Абстракций не существует — это то, что видит глаз”. Однако Александр Галич, не признававший абстракции, отмечал, что у Жутовского они имеют пол, “это мужское действо”, говорил он, и это примиряло его с абстракцией). Ну если не абстракции, то назовем их так: лаки с плавающим золотом — техника, изобретенная самим художником. Это красивые, легкие, пластичные работы, которые названы — Золотистые, Желтые, Красные, Зеленые девочки. Они даже не танцуют, а как-то струятся, это — сама радость жизни. К этой же серии относятся пять работ “Танцует Плисецкая”. Рядом — драматические рельефы, посвященные погибшей жене и памяти Юло Соостера, рельефы под названием “Арктика”. Рельеф, оказывается, бывает таким эмоциональным!

При том что смысловую направленность выставки никак не назовешь жизнерадостной, уходишь с нее умиротворенной и с надеждой в душе. Думаю, объясняется это и тем, как искусно, с каким безукоризненным вкусом составлена экспозиция, — ее уравновешенностью, чувством меры и абсолютной гармонии, как в природе.