Анастасия Ермакова

Василий Голованов. Время чаепития

Как закаляется своеобразие

Первая книга Голованова была о Махно, вторая — “Остров” с подзаголовком “Оправдание бессмысленных путешествий”. “Время чаепития” — это уже не путешествия, хотя историко-географические интересы автора явлены и здесь (рассказы “Ствол, подпирающий небо”, “Путешествие на родину предков, или Пошехонская сторона” и “Новая таежная философия”), а скорее — бегство, сквозной мотив прозы Голованова. “Может быть, я пишу все время один и тот же рассказ — это рассказ о бегстве. <…> Зачем и почему бегут мои герои, я, по совести сказать, и сам толком не знаю. Может быть, они просто бегут от… От бездарности жизни. От тех пугающих развалин, которые остаются на месте погибшей любви, чтобы потом и вовсе зарасти сорной травой… От необходимостей, которые порабощают человека”. Не только от, но и в. В мир “Затерянного Пригорода” (повесть “Время чаепития”, рассказ “Ежков”), где каждый дом был “сном о счастье”, где “единственно значимым часом оставался час вечернего чаепития”, и время замедлялось, освобождаясь от бед; в мир тайги, напитанный красотой, которая “обрушившись на тебя, переживается как счастье”, которая “так плотна, так вещественна, что можно есть ее, питаться ею” (рассказ “Новая таежная философия”), или в экзотический мир Панамы, где на героя “обрушивается” любовь.

Герои Василия Голованова — это странник, передвигающийся не столько по просторам планеты, сколько по психологическому ландшафту собственной души, “сентиментальный путешественник, ищущий “рецепт счастья”, состоящий в утверждении “беззатейливой полноты бытия”, в ощущении свободы от времени и истории. Такую свободу герой находит на Севере, среди охотников; Город и Лес противопоставляются и приобретают символическое значение: “Лес сильнее человека, что бы тот о себе ни думал. И стоит переступить некую грань, которая чем дальше, тем тоньше делается во всем: в политике, в искусстве, в повседневной жизни, — как города превратятся в зону бедствия, эпидемии, войны, иного какого-нибудь проявления человеческого безумия. Они опустеют, но Лес останется и наполнит землю жизнью — ибо для вселенской жизни человек значит не больше, чем белка или муравей, — и сомкнется над опустевшими и поруганными строениями, как, собственно, не раз уже бывало в человеческой истории”. Пожалуй, несколько патетично, но для данного автора органично: бытовому слою жизни соответствует один стиль, символическому — совсем иной, и здесь уже допустимы и высокопарность, и пророческий тон. Тем более что это не пустословие, а концепция мира; не призыв Руссо к изначально естественному состоянию, а попытка обрести утерянную чистоту и свежесть мировосприятия, спасти от разрушения (еще один сквозной мотив) и смерти данную человеку красоту. И спасти ее можно, как это ни банально, только тремя способами: через единение с природой (“Время Чаепития”, “Новая таежная философия”), через любовь (повесть “Ни с кем и никогда”, рассказ “Территория любви”) и через проникновение в реальность, созданную художником (рассказы “Ежков”, “Двери”).

Голованов создает свои мифы-притчи: миф о Затерянном мире, о Неосуществленной любви, о Несотворенном произведении. Возможно, отсюда та особенная атмосфера книги — атмосфера тоски по чему-то очень близкому, но совершенно в силу непонятных причин не достижимому.

Пытаться пересказать сюжет того или иного произведения Василия Голованова бессмысленно, потому что главное для автора совсем иное: лирическое дыхание фразы, смысловой подтекст, эмоциональный импульс текста. Важна не последовательность и причинность событий, а, наоборот, их принципиальная бессвязность, сумбурность, нелогичность. О чем, например, повесть “Время чаепития”? Герой, художник Гек, живет на съемных зимних дачах, пишет картины, наслаждается тишиной и уединением. Есть у него возлюбленная и сын, об этом, кстати, сказано вскользь, и еще есть брат (Чук), который обеспечивает подобную спокойную жизнь. Потом брата, связанного с криминальными структурами, убивают, рядом начинает строить дачу чеченский “бугор” — рай рушится; герою приходится ехать жить в Африку — там ему по наследству от брата достается заводик по огранке полудрагоценных камней. Но суть, конечно, не в сюжете. Тонко и чувственно прописанную поэтику зимних заброшенных дач, тайну “проклятых” домов, метафизическое ощущение сада как “модели мира” пересказать нельзя — тут же выветрится интонационно убедительная, ароматная фраза: “Он вдруг поверил в возможность быть — или даже оставаться — счастливым, купив дом. Ибо дом этот, с прекрасным садом, подвалом, полным добра, с солнечной терраской и темноватыми, но уютными комнатами, был создан не просто для жилья, но для жизни, для того, чтобы выходить утром в сад, вдыхать аромат цветов, умываться из рукомойника, слушая птиц, а вечером, после работы с красками или в саду, садиться на галерее с чашкой чая, спокойно курить, наблюдая, как любимая срезает цветы для букета завтрашнего дня, и слушать, как гремит кузнечик в остывающей зелени…”. Смерть брата все разрушает, герой уже не может выстроить заново гармоничное существование. Подобное происходит и в повести “Танк”: погибает двоюродный брат с двумя своими дочерьми — и уютные воспоминания детства бессильны побороть кошмар взрослой жизни; блуждающий немецкий танк приобретает символическое значение: точно так же безнадежно блуждает в жизни человек, и ему необходим временной сдвиг или сдвиг сознания, чтобы найти свою “дорогу на Дюссельдорф”. Правда, сюжетно танк никак не связан с дальнейшими трагическими событиями, но это, как уже отмечалось, для Голованова непринципиально. Рассказ “Двери” вообще бессюжетен. Фотограф Андрей Перье вдруг обнаруживает на разных снимках какие-то двери. Составляется целая коллекция. Дверь осмысливается героем не просто как вход в жилище человека, а как зашифрованная тайна его души, тайна мироздания.

Единственный рассказ с довольно четким сюжетом и, на мой взгляд, самый удачный — это “Ментовка”. Наверное, сама тема призывает к жесткому повествованию. Герой, рассеянный интеллигент, переходит дорогу в неположенном месте и оказывается в отделении милиции: начинается абсурдистская маета, царящая в этом заведении. Соседи по камере, в сущности, такие же “случайные” люди, как и герой: азербайджанец, хохол и два негра. Звучит как анекдот… Однако анекдотичность и нелепость ситуации разрешается не смехом, а трагическим пониманием: хаос непобедим, абсурд торжествует. Все оканчивается благополучно, герой отделывается штрафом, но мысли его неутешительны: “Я больше не верю людям так, как раньше. Не знаю, верю ли я так же самому себе”.

Об особенности своей манеры повествования автор очень точно сказал устами рассказчика: “Но я опять отвлекся по несчастной способности своей отступаться от темы и разветвлять повествование на бесчисленные отростки” (рассказ “Ствол, подпирающий небо”). Может быть, именно эта — несчастная ли? — способность и определяет оптику данной прозы. Действительность в повестях и рассказах Голованова зыбкая, не имеющая четких очертаний, будто увиденная сквозь смятый целлофан: углы сглажены, изображение двоится и ускользает, привычное становится почти неузнаваемым. Зато появляется возможность выстроить свою, новую: полемизируя с Щедриным, описавшим Пошехонье как мрачное захолустье, воссоздать совсем в ином свете историю Весьегонска на основе записок агронома П.А. Сиверцева (“Путешествие на родину предков, или Пошехонская сторона”). Очерковость здесь вполне соответствует задаче. Или рассказать личные мифы-притчи. Здесь уже важна не историческая достоверность, а атмосфера, эмоциональная вибрация смысла.

Как столь разные тексты уживаются в одной книге? Не заслоняют друг друга, не теснят и в целом творят свою спонтанно-продуманную вселенную, как “первые деревья первого леса”…

Анастасия Ермакова