Иосиф Гольдфаин

Опасные классики

Писатели-классики часто касались тем, которые в высшей степени актуальны в наши дни. И, сравнивая классические тексты с реалиями сегодняшнего дня, мы поневоле ко многому начинаем относиться по-новому. Зная и периодически наблюдая по телевизору дела полевого командира Басаева, нам уже трудно восхищаться гоголевским героем — полевым командиром Тарасом Бульбой (по-своему эту мысль аргументировала недавно Е. Иваницкая в статье “Десантный нож в сердце ближнему” — “Дружба народов”, 2005, № 9). Но анализируя понимание классиками современных нам проблем, надо как минимум вспомнить то, что было известно их первым читателям и что неизвестно большинству наших современников. Без этого, как будет показано на приведенных ниже примерах, классики могут быть просто неправильно поняты.

В последнее время много говорится о принципе “цель оправдывает средства”, о трагедиях, к которым он приводит. Но как тогда понять следующие строки: “Казнь герцога Энгиенского была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке”; и далее: “…для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека”.

Да, это “Война и мир”; да, это милейший Пьер Безухов.

Напомним, что герцог был в мирное время схвачен на территории другого государства, немедленно предан военному суду и расстрелян. Так что великий писатель-гуманист Л.Н. Толстой доводил до своих многочисленных читателей идею о приоритете “государственных интересов” и “общего блага” над моралью, над правом вообще и над международным правом, которому вопиюще противоречил арест герцога на территории чужого государства, в частности.

Вроде бы налицо пропаганда принципа “для благой цели все дозволено”, особенно опасная из-за художественных достоинств великого романа. Ведь писатель, вкладывая идею в уста вызывающего симпатию героя, тем самым эту идею пропагандирует. Вспомним, что сам Л.Н. Толстой писал о влиянии искусства на людей.

Но, с другой стороны, вспомним знаменитые слова — “Это хуже, чем преступление, это ошибка”. К сожалению, мало кто из современных читателей “Войны и мира” знает, что это было сказано именно про казнь герцога Энгиенского. И сказал это не кто-нибудь, а Фуше. По крайней мере, если верить его мемуарам. Эти слова приписывают также Талейрану и самому Наполеону. Существенно же то, что эти слова отражают мнение самого Наполеона и его ближайших сподвижников, а не какого-то прекраснодушного моралиста.

Более того, со временем сам Наполеон стал называть Талейрана главным виновником смерти злосчастного герцога. То есть он открыто трактовал эту казнь как ошибку и, вопреки мнению Пьера Безухова, отнюдь не желал “принять на себя одного ответственность”.

Так что, скорее всего, упрекать Л.Н. Толстого в пропаганде принципа “цель оправдывает средства” было бы несправедливо. Ведь во время выхода в свет “Войны и мира” все культурные люди, для которых и предназначался элитарный по тому времени роман, хорошо знали историю наполеоновской эпохи. Им было известно, о чем было сказано: “Это хуже, чем преступление, это ошибка”. Им было понятно, как нарушение международного права навредило самому Наполеону. Поскольку этот эпизод продемонстрировал европейским властителям, что от Наполеона можно ждать неприятных сюрпризов, что если с Наполеоном заключить договор, то будет велика вероятность его нарушения, и т.д. Так что смерть герцога способствовала объединению европейских государств в борьбе с Наполеоном и уменьшила его возможности при дипломатическом маневрировании. Император оказался в положении медведя из сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина, который “чижика съел”.

Но со временем все это забылось, и подавляющее большинство читателей впервые встречает имя герцога на страницах романа и тут же его забывает. В результате — эмоциональная приемлемость этой казни. Увы, на недостаточно культурного человека даже Лев Толстой может действовать деморализующе.

В наши дни к герою бессмертной повести Н.В. Гоголя складывается отчасти двойственное отношение. С одной стороны — восхищение патриотизмом, мужеством, смелостью и другими воинскими доблестями. С другой стороны, с точки зрения современной морали многое в нем совершенно неприемлемо. В частности, бросается в глаза его интрига по низложению атамана.

Поражает как сама причина государственного переворота, так и способ его осуществления. Напомним, что атаман вызвал гнев старого полковника своим нежеланием воевать с Турцией. Причем Тараса Бульбу возмутили не только нежелание атамана воевать, но и аргументация, обосновывающая это нежелание: “Мы обещали султану мир”. Более того, атаман, оправдываясь, уточнил: “Если б не клялись бы нашей верою, то, может быть, и можно было бы, а теперь нет, не можно”. Этого Тарас Бульба перенести не смог “и положил тут же отомстить атаману”. Этот эпизод настолько бросается в глаза, что на ряд существенных деталей внимание не обращается.

Хотя интересна и вполне по-современному выглядит сама организация переворота: “...задал он (Тарас Бульба. — И.Г.) всем попойку” и “подгулявшие старшины” собрали казаков на общий сбор. Надо сказать, казаки не были единодушны: “Некоторые из трезвых куреней хотели, как казалось, противиться”. Итак, пьяные безусловно за Тараса, трезвые же проявили сомнение. Но по форме Тарас Бульба действовал в рамках демократической процедуры.

Но еще более интересно поведение нового атамана, который тоже помнил про заключенный с турками мир. Поэтому он предложил “пустить с челнами одних молодых — пусть пошарпают берега Натолии”. То есть предложил провокацию, что и откровенно разъяснил: “Султан не оставит безнаказанным то удовольствие, которым потешатся молодцы. А мы тем временем были бы наготове, и силы у нас были бы наготове”.

Но зачем такие сложности? Обычно такой вопрос не поднимается. Но отложить выступление главных сил на неопределенное время, пока не сработает провокация — это в любом случае некоторый риск. И раз атаман пошел на это — значит, кому-то было не все равно, соблюдаются договоры или нет.

Итак, наступали новые времена, когда слова, договоры начинали что-то значить. Но в таком случае Тарас Бульба обречен вместе со своим полком. Для него основная, а то и единственная сила, объединяющая людей, — товарищество. Но ведь на одном товариществе нельзя объединить большие разнородные массы людей.

А с помощью договоров можно организовать совместную деятельность целых государств. Если, конечно, договоры соблюдаются. Против скоординированных действий своих противников Тарас Бульба бессилен — слишком велико превосходство сил.

Гибель Тараса Бульбы выглядит как самоубийство. Возможно, он стал понимать, что его время проходит. Уже стали появляться люди, такие, как свергнутый им атаман, которые считали, что договоры надо соблюдать. По крайней мере, если при заключении договора “клялись верою”.

Но гениальный Н.В. Гоголь увидал принципиально новое явление. Новый атаман планировал с помощью провокации вызвать своего противника на активные действия, и тем самым сделать своими союзниками тех, кто по наивности считает жертву провокации нападающей стороной. В наше время это стало типичным явлением. И в этом плане повесть Н.В. Гоголя может служить серьезнейшим предупреждением.

Дон Кихот живет теперь вторичной жизнью. На сцене — в виде оперы и балета. На страницах множества книг и статей. Для большинства людей словосочетание “Дон Кихот” эмоционально ассоциируется скорее с арией, услышанной по радио, чем с хитроумным идальго, выведенным на страницах романа. (Кстати, почему хитроумный? В чем это хитроумие проявлялось?)

Первоначальный же Дон Кихот — из книги — вызывает ряд вопросов, и частных, и общих. Простейший из них: почему он стал сражаться с ветряными мельницами? Да, он их принял за великанов. Ну и что? А если бы даже это были настоящие великаны? Представьте себе: стоят великаны, никого не трогают, мирно разговаривают — и вдруг на них налетает некто с копьем наперевес. Что в этом хорошего?

А вот более серьезный вопрос: как он мог обещать Санчо Пансе губернаторство? Он что, искренне в это верил? Но тогда он не столь бескорыстен, как кажется с первого взгляда. Действительно, судя по всему, он не сомневался, что рано или поздно станет королем. Да он и должен был в это верить. Коль скоро он настолько всерьез принял рыцарские романы, что стал “странствующим рыцарем”, то он, скорее всего, поверил и в то, что, как герои этих романов, он будет вознагражден. Вообще же ХХ век научил настороженно относиться к дон кихотам. Особенно к тем из них, кто планирует стать королями.

Но бессмертный роман потому и велик, что многогранен. На его страницах выведен подлинный рыцарь, бескорыстный, верящий в идеалы и, главное, действительно совершивший доброе дело. И, как часто бывает, не замеченный почти никем.

Это Рыцарь Белой Луны. Напомним, что он по всем рыцарским правилам вызвал Дон Кихота на поединок, победил и на правах победителя потребовал от него прекращения “рыцарских подвигов”. Тем самым он сделал Дон Кихота безопасным для окружающих — совершив действительно доброе дело. При этом личной корысти Рыцарь Белой Луны не имел. Более того, он рисковал и сознавал, что рискует. Победы он добился только со второй попытки. В первом поединке победил “хитроумный идальго”. И во втором поединке Рыцарь Белой Луны также мог пострадать.

Конечно, формально он не настоящий рыцарь. Это был односельчанин Рыцаря Печального Образа, решивший для общего блага его нейтрализовать. Но в отличие от Дон Кихота, прежде чем действовать, он стал думать. И он понял, как можно обезвредить поклонника Дульцинеи с минимальным ущербом.

При этом он удовлетворился тем, что взял с побежденного слово. То есть он верил в рыцарское слово. Эта вера — тоже рыцарство, и оно заслуживает уважения.

Надо подчеркнуть, что Дон Кихот слово сдержал. Если он был бедствием для окружающих, навязывая всем свои “правила игры”, то он считал своим долгом и самому придерживаться этих правил.

Но подлинный герой — Рыцарь Белой Луны, Рыцарь разума. Он делал добро из желания делать добро. И не рассчитывал при этом стать королем. Поместив его на страницах своего романа, Сервантес как бы подчеркнул свое ироническое отношение к Дон Кихоту. И еще раз указал: Добро должно быть с Головой.

Первоначально роман “Дон Кихот” воспринимался как насмешка над “пережитками феодализма в сознании людей”. С этой точки зрения весьма существенно, что Рыцарь Белой Луны был бакалавром. Для современников Сервантеса это звучало символически: образованный человек победил рыцаря. Сам Дон Кихот воспринимался как карикатура.

Лишь в середине рационального XIX века, когда борьба с пережитками Средневековья теряла свою актуальность, отношение к Дон Кихоту стало меняться.

Характерна известная статья И.С. Тургенева “Гамлет и Дон Кихот” (1860). Легко увидеть ее полемичность. Сам тон этой статьи свидетельствует о происходившем в то время изменении отношения к Дон Кихоту от иронического к уважительному.

В наше время появляются признаки того, что наступает новое изменение отношения к Дон Кихоту. Уже от уважительного к ироническому. Не исключено, что мы сможем с интересом наблюдать за развитием этого процесса.

Все слыхали, что, согласно легенде, тульский мастер Левша подковал “аглицкую блоху”. Многие (к сожалению, далеко не все) даже читали замечательный сказ Н.С. Лескова. Но при внимательном чтении сказа может возникнуть ряд вопросов.

Главное: зачем вообще понадобилось “модифицировать” блоху? Хотели удивить англичан? Но сыны Альбиона отнеслись к подкованной блохе иронически — они даже позволили себе указать, что блоха прыгать перестала. Им-то что удивляться — механизмы, приводившие в движение конечности блохи, требовали более тонкой работы, чем гвоздики и подковки, прибитые в Туле. Ведь англичанам не могло и в голову прийти, что тульские умельцы все сделали в страшной спешке (за две недели), да еще в тяжелых условиях, вызванных жестким режимом секретности (ставни закрыли — в потемках работали), скверной вентиляцией (казаки в обморок попадали) и т.д.

Как часто бывает и в наши дни, косвенный эффект от пропагандистского мероприятия оказался значительнее прямого. Удивили не англичан, но собственное начальство. Благодаря умелой подаче информации царя убедили в посрамлении иноземцев. Так что руководители тогдашнего ВПК (но, конечно, не Левша и его товарищи) оказались в большом выигрыше.

В проигрыше же оказался царь, а с ним и все государство. Ведь первоначально Николай I хотел лишь выяснить, могут ли наши изделия быть вровень с английскими. Увидав же подкованную блоху (даже не прыгающую), он впал в благодушие. Намечавшееся как раз тогда научно-техническое отставание не было вовремя замечено.

Создается впечатление, что подобное происходило и сравнительно недавно — уже не в легенде, а в жизни. Действительно, успешно выполненный эффектный престижный проект может скрыть намечающееся отставание даже от собственного руководства.

У всякого технического проекта есть исполнители и есть организаторы-руководители. Блоху “модифицировали” по инициативе и под присмотром “донского казака Платова”. При этом имени вспоминается герой Отечественной войны 1812 года. Но донской атаман граф Матвей Иванович Платов скончался в 1818 году, а действие сказа происходит в царствование Николая I. Так что не будем поддаваться естественному обаянию имени героя и присмотримся повнимательнее к его однофамильцу.

Платов любил быструю езду. Для этого “два казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из коляски ногой ткнет…”. В наше время это воспринимается как черный юмор. Ведь невозможно себе представить, чтобы кто-то посмел ударить шофера за рулем, да еще нагайкой. Технический прогресс заставил вельмож уважать не только технику, но и людей, обслуживающих технику. Но незадолго до выхода в свет “Левши” Ф.М. Достоевский описал то, чему он лично был свидетелем: фельдъегерь избивал ямщика, и тот, “едва державшийся от ударов, беспрерывно и каждую секунду хлестал лошадей…” (“Дневник писателя”, 1876, январь, гл. III, раздел I).

И многое повидавший в жизни Ф.М. Достоевский добавляет: “Эта отвратительная картинка осталась в воспоминаниях моих на всю жизнь”. Вполне возможно, что Н.С. Лесков прочел этот эпизод “Дневника писателя” и сознательно ассоциировал с ним своего героя. Но в любом случае современники Н.С. Лескова воспринимали это не как черный юмор, а как напоминание о недавнем прошлом, что должно было вызвать скептическое отношение и к самому проекту модификации блохи. Кроме того, современники Н.С. Лескова должны были увидеть в сказе аллюзии на события Крымской войны, показавшей, насколько в то время Россия отставала в техническом отношении от Европы.

Но современный читатель вполне может, мягко говоря, с иронией воспринимать симпатичного, на первый взгляд “мужественного старика” Платова, который буквально не давал императору получить объективное представление о Европе. “И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то… Платов сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет”. К чему приводит такая политика, показала Крымская война.

Можно задаться вопросом — а не придерживался ли сам Л.Н. Толстой того же мнения, что и его любимый герой Пьер Безухов? На этот вопрос трудно ответить. Это может служить темой отдельного и очень серьезного исследования. Но в первом приближении автор этих строк считает, что это не так. Ведь писатель знал историю наполеоновских войн и то, как гибель герцога Энгиенского навредила Наполеону.

Более сложный вопрос — как относился Н.В. Гоголь к своему герою Тарасу Бульбе? Вполне возможно, что он им восхищался. Но гениальный писатель описал то, что мы постоянно наблюдаем в наше время. А вот кому следовало бы ознакомиться с подлинной историей герцога Энгиенского, а также задуматься над причинами гибели Тараса Бульбы, так это многим нашим деятелям искусства и политикам. В наши дни слишком много издается книг и снимается кинофильмов, где положительные герои не останавливаются “перед жизнью одного человека”. Политики рекомендуют “исходя из интересов государства” не обращать внимания на договоры и конвенции, подписанные от имени государства. Причем зачастую речь идет даже не о серьезных вопросах, связанных с безопасностью государства, а о мелочах. И им полезно было бы напомнить и историю герцога Энгиенского, и сказку М.Е. Салтыкова-Щедрина “Медведь на воеводстве”.

Поучительно сравнить Дон Кихота и Тараса Бульбу. Рыцарь Печального Образа принадлежал цивилизации, где слово рыцаря значило очень много. Поэтому Рыцарь Белой Луны удовлетворился словом поверженного противника. И Дон Кихот умер в своей постели. Мир, где слово ничего не значит, где договоры не соблюдаются, быстро становится чрезвычайно жестоким. И об этом тоже не следует забывать тем, кто без уважения относится к договорам, конвенциям и законам.

Современным политикам полезно помнить, как быстро и в то же время соблюдая внешне демократические процедуры, полевой командир Тарас Бульба сделал своего ставленника кошевым атаманом. А современным правозащитникам и журналистам полезно вспомнить, что ставленник Тараса Бульбы, едва успев занять свой пост, стал планировать провокацию.

Сказ Н.С. Лескова особенно актуален тем, что в нем речь идет о столь модном в наши дни пиаре. А точнее, о той ловушке, в которую иногда попадают заказчики пиара. Действительно, главный наш пиарщик Платов сумел произвести нужное, с его точки зрения, впечатление на заказчика — царя. Он добился того, что было нужно лично ему, — царь был им доволен. А то, что благодаря переставшей прыгать блохе англичане поняли, что дела в России совсем не блестящи, “патриота” Платова не трогало. В результате царь, заказавший пиар, оказался обманутым. И пострадал престиж государства.