|
|
|
Владимир Рецептер
Юбилей, станционный смотритель...
* * *
Давай не будем видеться. Теперь
нам столько лет, что мы бы не узнали
по результатам жизненных потерь
двух хищников, в которых мы играли.
А, впрочем, это было не игрой.
Окраины, случайные квартиры,
преодоленье Питера Москвой,
отринутые клятвы и ранжиры;
два тела, обнажённых до зари,
всю ночь не находящих утоленья;
“моя” и “мой”, и, что ни говори,
иллюзия свободы и паренья.
А, впрочем, виноват один лишь я;
ты шла ва-банк, а я, как все мужчины,
искал путей отхода: мол, семья,
куда деваться?.. Бедные причины
моей тогдашней бедности… Цветы…
Портрет Хемингуэя… Что нежнее
той нежности?.. И кто родней, чем ты,
с той беззащитной родинкой на шее?..
12 марта 2005 г.
* * *
Н. Теняковой и С. Юрскому
Посреди юбилеев, в тепле
промежуточных встреч и прощаний,
нам ещё хорошо на земле
меж привязанностей и обещаний.
Ненасильственный выбор затей.
Доброхотный приём приглашений.
Убеждённый отсев новостей
и умелый набор повторений…
Мы уже не зависим от тех,
от кого так зависели прежде.
Что ещё, кроме солнечных вех,
посторонних вражде и надежде?..
Нам ещё хорошо посидеть
между водкой и корюшкой, право!
Слава — это тяжёлый медведь,
а охотников глупых — орава!..
Видишь, как потеплело в груди?
Разольём же опять, забегая
чуть вперёд… Всё ещё впереди!..
Дай вам Бог!.. Дорогой… Дорогая…
23 февраля 2005 г.
* * *
Юбилей, станционный смотритель,
русской жизни достойный пример,
выпивоха, хитрец и даритель,
исполнитель положенных мер.
Что нам старые боли и беды,
что нам счёты потерь и утрат,
если вновь к многолетью Победы
ветеранам подарки вручат?..
Царский дом, очевидно, последний
воровская команда смела.
Сколько ж лет от легенды до сплетни,
да от лагеря и до угла?..
Жил народ октябрём или маем,
помня даты великой страны;
все мы головы нынче ломаем:
кто нам нужен?.. Кому мы нужны?..
Даже тысячелетье Христианства
мы отметили, словно партсъезд;
ни дворянства в живых, ни крестьянства,
только праздновать не надоест.
Хорошо на углах — бармалеи:
нам без ро??злива дня не дожить,
каждый день на Руси юбилеи:
вдосталь выпить, чуток закусить.
Хорошо, что хоть Пушкину — двести,
хорошо, что и Тютчев дорос,
а не то бы топтались на месте
и не видели б неба и звёзд.
Юбилей, станционный смотритель,
русской жизни высокий пример,
гробовщик, славослов, утешитель,
исполнитель обрядовых мер.
Оглянись на большую дорогу,
удивись, сколько добрых людей,
помолись бесконечному Богу,
да проси не менять лошадей!
13 марта 2005 г.
* * *
Переполнены русскою жизнью,
мы изгоями стали б везде.
Сколько боли в любой укоризне,
столько веры в подённом труде.
Постепенно судьба узнаётся,
и шагаешь затылком вперёд,
чтоб в виду дорогого колодца
снова врезался в столб доброхот.
Очевидно, лишь в том и таланты,
что сумели почуять и внять:
мы-то — местные, не эмигранты,
нам в России могила под стать.
А уж где, по какому разряду, —
это как извернётся вдова;
и какую ни пустит рассаду
по-над холмиком, будет права.
Но покамест есть время собраться
и не в рюмку плеснуть, а в стакан,
занося в поминальные святцы
тех, кто лучшую бросил из стран.
И позвать их вперёд на поминки
вправду общие, так как земля,
если сдвинуть её половинки,
всё же цельность, как ты или я…
19 марта 2005 г.
Requiem
Жид. Цвёл юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу
А. Пушкин. “Скупой рыцарь”
Четыре еврея прошли мимо нас…
Вдруг свет заискрился, и светоч пригас,
и мне показалось: на старых плечах
качается мальчик, который зачах,
безвременно умерший юноша, тот,
кто в памятной строчке к погосту плывёт.
И вкруг объявился безмерный погост,
который засеял чумной Холокост,
где братья и сёстры по крови моей
меня укоряли, что я — не еврей,
изгой и изменник, и выкрест, — но всё ж
в их вечное тело был отроду вхож.
Тут скрипка вмешалась, как траурный плач,
и с крыши на крышу метнулся скрипач,
и встали евреи по краю земли,
как будто оставить меня не могли…
А к ночи ко мне заявился поэт,
давно не встречались, московский привет.
Увидев икону, напомнил он мне
присловье о сдуру лечённом коне,
с которым крещёный рифмуется жид, —
проклятью двойному вовек подлежит.
И ночь занялась…
И во мне и окрест
возник и пророс безутешный оркестр
и марш похоронный…
И зван, и гоним,
я Вечным Жидом спотыкался за ним…
Потом над дорогой вознёсся хорал,
под стоны которого дед мой играл, —
артист, и безумец, и выкрест, как я, —
уход Уриэля Акосты…
Семья —
спасенье и смерть, искуситель и враг,
любовь и проклятье!..
В кругу комуняк
рос юноша бледный, с утра — пионер,
слепец, сталинюгенд, отличник, пример,
а в полдень — без веры, как все, — в комсомол, —
тупой, беспородный, опасный помол…
Играя Сальери, я в чёрный бокал
влил яду, и “Реквием” Моцарт сыграл…
Но в этой же сцене был Моцартом я!..
И Каин, и Авель, и гибель моя…
Звучит lacrimosa…
Отряд упырей,
пьянея, орёт, что и Моцарт — еврей
и годен в Освенцим!..
И в проклятый день
лежит у берёзы зарубленный Мень,
прощая убийцу, и воет орда
сексотов с крестами, кляня в нём жида…
Хоры и оркестры свершают свой труд,
и мёртвого юношу старцы несут.
Спешат музыканты с кровавых полей,
из чёрных бараков… И я, как еврей,
плечо подставляю под эту судьбу
и гроб поднимаю с собою в гробу.
…Сижу и молчу, опершись о кулак,
для тех и для этих — изгой и чужак,
пью новую водку и вижу сквозь стол,
как бодро в крещенскую воду вошёл,
и слушаю старую песню о том,
чего это стоит — шагнуть за Христом…
2005 г., Санкт-Петербург
|
|
