Анна Кузнецова

Цао Юэхуа. Эволюция газетно-публицистического стиля на рубеже ХХ—XXI вв. (лексико-стилистический аспект). — М.: Спутник+, 2004.

Нон-фикшн как текстовый формат — это все, что не стихи и не художественная проза. Это очерки, публицистика, критика, эссеистика, научные исследования, мемуары, философские трактаты… В последнее время считается, что качественная нехудожественная проза удовлетворяет потребность в художественной и вытесняет ее из жизни... По этой же логике тексты нон-фикшн могут и потребность в поэзии удовлетворить:

Без разбивки на строфы это всего лишь “Глаголы с суффиксом -ничать” из Приложения-1 монографии, автор которой считает, что уровень проникновения в язык газеты просторечного, разговорного и жаргонного слова говорит о формировании “новой стилистической ценности”. Чем не поэзия лианозовской школы?

Нон-фикшн как литературный жанр — это документальное повествование, оформленное по художественным законам. Сам термин подчеркивает и отрицание вымысла как основы текста, и сходство с фикшн: не пришло же в умные головы называть жанр “нон-поэм”...

Из предисловия этой книги с трудом (отделавшись от самодостаточных слов силовыми движениями мозга, сходными с мышечным усилием прачки) удается понять, что автор будет говорить о “подлинном” сюжете явлений — в противопоставлении “внешнему”. Философская проблематика. Но поиск чувственный: само удовольствие от соприкосновения с предметом мыслительной штудии заворачивается для сохранности в толстенную плетенку из словес. Получается словесность в собственном соку — извод жанра, который у нас принято именовать эссе, обычно избегая вдаваться в объяснения жанрового задания. Не вымысел — но и не правда; вернее, правда — но в капризно-субъективном преломлении, похожем на вранье: “Ван Дейк в своей живописи и вообще злоупотребляет смертельными дозами — энергий, откровений и… электричества. И это, заметьте, в XVII веке”. Поверить невозможно, проверить — тоже, решающим становится обаяние текста... Вроде бы книжка симпатичная.

Кроме непроизвольной поэзии, всякая книга формата нон-фикшн содержит внутренний сюжет, открытый или скрытый, выбранный из самой жизни; от этого сюжета зависит увлекательность книги.

Массовый человек, или “среднестатистический носитель языка” — “дядя Вася” — создает и потребляет речевую поп-культуру, или словесный сор. Наблюдая поведение слова в песне, газете, рекламе, лингвист-описатель изучает этот сор “как эколог, стремясь не нарушить его симбиоза с одуванчиками, лебедой и лопухами, выросшими из него или на нем” (В.М. Мокиенко, автор предисловия). Он также изучает речевое поведение государства по отношению к “дяде Васе”, подмечая, например, что всякий документ должен быть непонятным настолько, чтобы “дядя” чувствовал дистанцию и свое место в иерархии человеческих форматов. Это один из самых увлекательных сюжетов нон-фикшн.

Скрытый сюжет этой книги, впервые вышедшей в 1975 году в Алма-Ате, — золотая мечта сочинителя фикшн, не избалованного читательским вниманием. Он о том, что истинно художественный текст может встретить идеального читателя через много веков после своего появления.

Прочтя “Слово о полку Игореве” с верой в его шедевральность и подлинность, казахский поэт исправил массу текстологических ошибок — поэтическое чутье помогло раскрыть темно€€ты, с которыми не справились филологи. Это — часть “Аз”. В части “Я” автор опровергает тезис о том, что тюркские языки не имеют отношения к древнему Шумеру.

Скрытый сюжет опять же об исторической справедливости развивает сборник самых популярных текстов XVIII — XIX веков: о богатыре Бове-королевиче, о витязе Еруслане Лазаревиче, о рыцаре Франциле Венциане, об английском милорде Георге, о Прекрасной магометанке, умирающей на гробе своего мужа. В предисловии составитель сетует, что еще в школе из стихотворения Некрасова мы узнаем, что “Повесть о приключениях английского милорда…” глупа, как и все книги, популярные у крестьян и городских низов, за это презрительно прозванные лубочными и вычеркнутые из истории отечественной культуры, несмотря на огромную важность “в формировании народного мировоззрения”. “Ведь произведения Пушкина, Гоголя, Достоевского и других русских классиков, столь ценимые нами сегодня, отнюдь не входили в России конца XVIII — начала XIX веков в число самых читаемых книг. Гораздо большей известностью пользовались у сотен тысяч простонародных читателей лубочные издания <…>”.

Думается все же, “вычеркнуты” они были из истории высокой культуры текста, или литературы — а не культуры вообще как всякой деятельности человека, не направленной на удовлетворение физических потребностей. Просто социология литературы, которая и должна исследовать масслит как часть масскульта ради отраженной там ментальности (доиндивидуальной стадии мышления), — наука новая. А филология, изучающая изящную словесность в категориях художественного мира и индивидуального стиля, появилась на пару веков раньше. Развязка же сюжета о справедливости может оказаться и такой: вместо классиков в школе начнут изучать лубочную повесть — как исторический образчик русской литературы; а как современный — детективы Марининой, Донцовой и иже с ними. Ведь Пушкина и Шишкина читают меньшевики от литературы…

Сборник работ по истории литературы и культуры XVIII — XIX веков открывает серию филологических изданий, составленных из работ последователей Лотмана и его школы. В предисловии составитель сетует на падение общественного интереса к тартуским “ученым запискам”: “Изменение статуса гуманитарных наук в современном мире толкает к быстрой смене методологических ориентиров. По всей России — от Камчатки до Калининграда — заговорили о постмодернизме, герменевтике и гендерных проблемах. На этом фоне Тарту представляется заповедником академизма, почтенного, но скучноватого”. Сборник поделен на три раздела: “История русской литературы”, посвященный писательской и издательской деятельности классиков; “Поэтика и / как идеология”, рассматривающий литературу как коммуникационную систему; “Публикации”.

“Карта нашей родины” — визиотип, или цельный словесно-визуальный знак. Частотность картографического изображения страны многократно возрастает при переходе от одних идеологических ориентиров к другим, не объясняя, но показывая, какие из старых догм оживляет всякая новая идеология. Толкуя эту знаковую систему, исследователь объясняет, например, следующее: “Попытка удержать глобальный взгляд на страну выявляет центральную проблему, общую для СССР и России: любая карта их — не географическая и не политическая, но геополитическая карта; другими словами — идеологическая метафора карты; ею трудно воспользоваться в практических целях ориентации”. Примерно третью часть книги занимает визуальная информация: рисунки, карикатуры, фотографии.

Патография в узком значении термина — это практика установления аномалий личности в связи с ее социальной деятельностью в свете концепций, например, Ломброзо или Фрейда. В широком значении, которого придерживается автор этого исследования, это — проявление общественных представлений о болезнях и смерти, с одной стороны, и о медицине — с другой, выраженное в “медико-политической” риторике. Власть врача над больными аналогична власти политика над обществом: обе стараются победить в борьбе с конкурирующим институтом религии, обе используют риторические стратегии, которые “непредставимы вне словесности и, у€€же, литературы”, что показывает этимологическая близость слов “врач” и “врать”.

“Фольклор в культурологическом аспекте”, “Специфика фольклора в свете теории информации”, “Поэтика славянского фольклорного текста. Коммуникативный аспект”… Статьи второй половины ХХ века, возникшие как отклики на фольклористические дискуссии. В “Предварительных замечаниях” ученый поясняет суть этих дискуссий: “<…> в орбиту фольклористического изучения вовлекаются целые слои современного городского нарратива. Складывается представление о фольклоре в значениях “узком” (старые деревенские традиции) и “широком”, границы предмета остаются трудноопределимыми и не поддаются терминологической стабилизации”.

Первая книга мемуаров старого большевика, впоследствии студента-философа, а еще некоторое время спустя — заключенного ГУЛАГа, посвящена в основном перерождению ВКП(б) в 1921—1922 годах из демократической организации в олигархию партийной верхушки. Самое ценное здесь — уникальные свидетельства. О личных встречах с партийными олигархами — автор великолепный портретист; о малоизвестных событиях, вроде встречи группы военных с Троцким в 1926 году для подготовки к свержению Сталина; о событиях хорошо известных, которым личное участие автора дает дополнительную подсветку: “Останавливаясь на взглядах Коллонтай, он (Ленин. — А.К.) не смог противопоставить ей никаких серьезных аргументов. Зато он много и с заметной насмешкой говорил о “классовой солидарности и спаянности” дворянки Коллонтай и потомственного пролетария Шляпникова. В устах главы правящей партии и государства это прозвучало пошловато”.

Книга из тех, что пишутся однажды, в конце жизненного пути, когда посаженное дерево имеет толстый ствол, а сын родил своего сына. Такая книга-жизнь бывает толстой, в этой — 935 страниц. Никто не забыт: отец, также ученый-невролог, мама и бабушка, родной и двоюродный братья, учителя, друзья — и только потом о себе. Благодаря жанровому разнообразию разделов книга прочитывается легко: рассказы-биографии сменяются сюжетными новеллами из жизни автора, последние разделы — научно-публицистические труды и… стихи. Статьи публиковались в медицинской прессе, но большинство из них понятны без специальных знаний, наиболее увлекательные — заметки об американской и французской медицине. О жизни же — увлекательнее всего. Например, живя ребенком в Ялте, в 1945 году автор стал свидетелем всего происходящего вокруг конференции трех великих держав, видел Черчилля и его дочь и даже выучил английский, болтая с американскими и английскими моряками.

Мемуарное примечание к “Жертвам Ялты” Николая Толстого (Paris: YMCA-PRESS, 1978, 1988).

Семья эмигрантов первой волны во время Второй мировой войны лишилась прибежища в Югославии и в конце концов оказалась в Лиенце, в одном лагере с людьми, угнанными на работу в Германию из Восточной Европы или взятыми в плен. Эти люди подверглись насильственной выдаче в Советский Союз. По ялтинскому договору, старые эмигранты выдаче не подлежали, но выдавались тоже — таким довеском стал отец автора. Как бывший белый офицер он не мог не поехать на офицерскую “конференцию”, выдуманную для того, чтобы отделить от толпы беженцев мужчин, а семьи их загнать в грузовики уже потом, без всякого труда… Книга начинается с краткой истории остовцев и библиографии по немногочисленной литературе вопроса. За блоками воспоминаний остарбайтеров следуют две главы о выдаче советских граждан союзниками — американцами в Кемптене и англичанами в Лиенце. Невозможно забыть эпизод, в котором люди сбежались в церковь, наивно полагая, что у солдат может быть что-то святое, кроме приказа. Большое иллюстративное приложение содержит документы: письма домой, “рабочие паспорта”, опросные листы…

Этнолог, русский эмигрант, благодаря женитьбе на француженке получивший французское гражданство, Борис Вильде был среди инициаторов французского Сопротивления, входил в подпольную группу “Музея человека”, куда внедрился провокатор. Дневник, ставший свидетельством тюремного быта политических заключенных нацистской тюрьмы, он вел в одиночной камере вплоть до суда и казни зимой 1942 года. Было ему всего 32 года, был у него высокий строй души — к жене он в письмах обращается на “вы”: “Чувствую себя очень хорошо: не думайте, что я несчастен, одиночество не страшит меня, и я открываю в себе способность вести насыщенную внутреннюю жизнь, несопоставимую с обычной повседневной суетой”…

Симбирская дворянка, мать семерых детей, двое из которых после Гражданской войны оказались в Манчжурии, трое стали советскими агрономами, один — юристом, а один — “спецом”, на протяжении 16 лет писала из Питера письма за границу — и письма доходили, почти все. И вовсе не были аполитичными: “<…> Скрытая борьба, не личная, а с той средой, которая считается враждебной, с теми людьми, которые говорят чистым русским языком и работают за совесть, интересуясь только своим делом. <…>”. А фразы на французском и целые письма внучке на английском языке — чем не шпионские шифровки? А густота потока писем не подозрительна ли — несмотря на материальные затруднения, бумага, конверты и марки были основной статьей расходов в этой семье... В книге представлена часть переписки, 155 писем за три года.

История архива Бунина темна: после смерти писателя эмиссары с просьбами отдать архив или продать за две копейки наезжали к Вере Николаевне отовсюду. Жила вдова бедно, архив пристроить надо было, пусть частями… Частью, попавшей в Лидс, занималась Милица Грин, проведшая огромную текстологическую работу с дневниками Буниных, результатом которой стала эта книга, где выборки из дневников мужа и жены сведены в одно повествование, выстроенное по хронологической канве, впервые вышедшая в “Посеве” же тремя томами в 1977-1981 годах. Издание имеет ряд особенностей, связанных со спецификой конца 70-х, когда не была развита культура комментирования, были живы люди, которых могли оскорбить какие-то высказывания Бунина, а обсценная лексика — а Бунин ею очень увлекался — могла существовать на бумаге только в виде многоточия.

В обоснование переиздания автор предисловия кладет мысль о благоприятности момента, “ибо интерес к литературным фикциям сейчас угасает, и возрастает, напротив, интерес к документу и факту”. Момент действительно благоприятный, можно даже сказать — последний, поскольку вот-вот выйдет современное издание дневников Бунина, откомментированное и без купюр, подготавливаемое в том же Лидсе учеником М. Грин Ричардом Дэвисом.

Культура комментирования за последние 30 лет прошла весь путь от зарождения до самоотрицания: комментаторские сюжеты, бывает, граничат с мемуарно-публицистическими и… сочинительскими. Десять лет назад Ю. Щеглов написал мемуарно-эссеистский текст, имеющий форму комментария к знаменитой дилогии. Теперь математик, ныне живущий в США, продолжил работу предшественника. Дилогия написана плотно, почти каждая деталь содержит в себе комментаторский сюжет — быт эпохи Москвошвея хорошо забыт... А уж мнимых сюжетов, из которых может создать книгу следующий комментатор — и тогда это будет совсем уже “литературная фикция”, — еще больше:

Книга иллюстрирована карикатурами Э. Первухина, которые автор назвал примечаниями к его примечаниям. А мы назовем иллюстрации проявлением формата нон-фикшн в изобразительном искусстве и зададимся вопросом о его способности вытеснить из жизни фантазийные композиции…

Что же до комментариев к Ильфу и Петрову, то лучшим до сих пор остается “Дневник “Великого перелома” (март 1928 — август 1931)” Ивана Ивановича Шитца (Paris: YMCA-PRESS, 1991), формального отношения к дилогии не имеющий.

Сюжеты критики связаны, как правило, с общими местами эпохи и отношением личности к этим сюжетным узлам времени. Как большинство шестидесятников, склонный к публицистике, критик не вставил в эту книгу свои многочисленные чисто публицистические выступления, стараясь придерживаться литературоведческих сюжетов. Первая часть книги посвящена польским контактам и любимым авторам: Ю. Трифонову, В. Каверину, Б. Окуджаве, В. Быкову, А. Адамовичу; вторая — “Современная панорама” — в основном отдана статьям с размышлениями о том, что из советского наследия следует сохранить; в третьей — полемические статьи: критика “альтернативной истории”, предлагаемой, например, “историческими романами” А. Бушкова или В. Карпова; сочувственное приятие второго тома солженицынской книги “Двести лет вместе” с критикой его критиков.

“Есть одно обстоятельство, которое я испытываю необходимость не обойти во 2-м издании этой книги. Это обстоятельство сводится к тому, что я — еврей” (с. 39). Кроме этого сообщения, самоидентификация не привнесла в сборник ничего специфического: публицистические выступления российского гражданина перемежаются здесь с литературоведческими поисками, характерными для поколения исследователей, переписывавших от руки в спецхранах то, что потом стало “возвращенной литературой”. Отсюда специфика: Серебряный век и эмиграция, восторг первооткрывателя.

Сюжеты литературоведения также бывают “слишком человеческими”: “В лесной глуши, на Север, за Рязанью…” (К. Симонов) лежит Мещерская сторона. Там живал и писал К.Г. Паустовский. Там рос автор этих очерков и исследований, влюбленный в мещерскую природу и в прозу Паустовского, каждая деталь которой отзывается в нем драматургическим узнаванием. Материалы сборника отличаются жанровой пестротой, от концептуальной статьи и биографического исследования до… рассказа и лирического очерка в духе любимого писателя.

З. Гиппиус не назовешь певцом родной природы и вообще мастером описаний, символистская поэтика вообще трудно поддается предметному анализу — он плавно переходит в анализ подразумеваемых значений… Однако видимое отсутствие литературоведческого сюжета в этом исследовании — намеренный прием. Теоретический инструментарий должен быть универсальным, поэтому отрабатывается на наиболее трудном материале.

Это первооткрывательский сюжет — первая монография о забытом писателе. В первой части прослеживаются традиции фольклорной и авторской сказки в новом индивидуальном преломлении, во второй с опорой на современных писательнице теоретиков (А. Лосев, А. Потебня) анализируются черты, привнесенные в жанр эпохой символизма и, опять же, творческой индивидуальностью актрисы-писательницы. Фея — индоевропейский фольклорный образ, — попав в литературную сказку, переселяется в детскую литературу, при этом все мифологическое в ее дорожном чемодане становится метафорическим.

Сюжет биографический, ставший мифографическим: дуэль повздоривших друзей дворянского сословия, типичный для начала XIX века, но лишивший русскую литературу поэта, признанного классиком, еще раз трактуется здесь в пику клише советской эпохи, по которому Мартынов выходил завистником, намеренно убившим гения. Вот только доказательства автор избрал неудачно: половину книги занимают сочинения Мартынова, действительно беспомощные и подражательные, подтверждающие справедливость оценок лермонтоведов. Но автор утверждает, что рассказ “Гуаша” (сильно смахивающий на “Бэлу”) хорош, а завидовать Лермонтову Мартынов не мог “ввиду трезвого осознания меры данных ему от природы творческих способностей” (без обоснований) и потому, что “Карьера профессионального литератора вряд ли манила его” (очевидно незнание быта и нравов эпохи: “профессиональным литератором” и Лермонтов становиться не собирался).

Поворот литературоведческого макросюжета: задача пушкинистики на данном этапе прочитывается в этом сборнике статей о салонной культуре пушкинского времени и литературно-общественной позиции поэта, а также текстологических и биографических исследований второй половины 90-х — как возвращение к духу и букве пушкинских произведений от тех интерпретаций, которые для самого поэта актуальными быть не могли. На замечание М.Л. Гаспарова о том, что душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как мир древнего ассирийца или собаки Каштанки, автор возражает: “<…> с именем Пушкина оказались связаны те идеальные тенденции русской культуры, которые в двадцатом веке активно вытеснялись из сознания общества”.

Нон-фикшн это или фикшн — трудно судить. Все связанное со знаменитыми людьми мифологизируется. А если происходящее относится к доистории, как в случае с Буддой или Кришной, последними словами не может не быть напутственное обращение к монахам или имя Брахмы на устах…

Забавна рубрикация: за религиозными деятелями мира логично следуют монархи, полководцы и государственные деятели, но вот за ними — они же, только с выборочным уточнением гражданства: римские и византийские, британские, французские, русские. Затем объединены вожди и жертвы разнообразных терроров, начиная с французской революции, поэтому семья Николая II попала сюда, а не в “Русские князья, цари и императоры”... Рубрика “Деятели искусства” дополняется четырьмя последующими: “Русские и советские писатели и поэты”, “Писатели и поэты Европы и Америки” (в основном тексте исправлено на “Зарубежные писатели и поэты”), “Композиторы и музыканты”, “Художники, скульпторы, графики”. На десерт классификаторский гений составителя предлагает рубрики “Знаменитые люди еврейского народа” и “Знаменитые люди армянского народа”.

Забыв объяснить, почему графики не художники, композиторы не музыканты, а все вместе исключены из деятелей искусства, в предисловии составитель выражает благодарность работникам библиотеки им. Михаила Светлова г. Колпино.

Авторское право начиналось как сугубо литературное, потом распространилось на другие искусства и наконец стало правовым институтом, охватившим все творческие результаты. В англо-саксонской традиции это право сугубо имущественное, в романо-германской не соотносится с собственностью как таковой. Российской спецификой авторского права до 1985 года была жесткая привязка к цензурному законодательству, что и иллюстрирует эта подборка извлечений из документов определенного периода истории государства Российского.

Сегодня, в условиях скоростной передачи информации и легкого доступа к ней, авторское право осознается “обязательной частью профессионализма как автора, так и пользователя”: прежде чем использовать скачанные из Интернета картинку, мелодию, текст — стоит подумать о последствиях. Книга учит обращению с чужой интеллектуальной собственностью и защите своей, приложениями даны извлечения из законов, нормативные акты, формы договорной и судебной документации.

Книга собрана из выступлений и реплик участников двухдневной юбилейной дискуссии, проведенной теоретическим клубом “Свободное слово” при Институте философии РАН. Российские философы, историки, политологи и деятели культуры, а также представители Американского университета в Москве много говорили о несправедливости профанного мнения ощущения, что обнищание населения и развал империи начались в 1985 году. Интеллектуалы подробно и точно отделили зерна от плевел — от дел последующих реформаторов — и в большинстве оценили дела Горбачева положительно. Я бы только не согласилась с теми из них, кто разделил пафос заметки В. Третьякова “Пигмеи поднимают руку на гиганта” — ошибки Горбачева, мол, грандиозны, а те, кому приходит в голову его судить, не сомасштабны этой личности. Пока мы не научимся совмещать микроисторию с макроподходом и понимать равноправие больших и малых исторических величин в свете общей ответственности, зерна от плевел у нас не отделятся.

Нон-фикшн этого типа характерен для Западной Европы и Америки. Выдающиеся практики, далекие от литературы, в соавторстве с известными журналистами, помогающими им излагать мысли, рассказывают миру, как они достигли своих вершин. Выходец из Ливана Карлос Гон стал во главе французской автомобилестроительной фирмы “Рено” и добился соединения теряющей прибыль “Рено” с давно убыточным японским “Ниссаном”, а затем вывел обе компании на новый уровень конкурентоспособности. Но книгу читать и скучно, и грустно. Журналист подвел бизнесмена, забыв, что в книгах нон-фикшн фабула должна выходить на уровень сюжета, а факты, перечисляемые без связок, отвечающих на вопросы “как”, “зачем” и “почему”, не придают книге увлекательности. Переводчик же подвел обоих: все это изложено на канцелярском волапюке, перенасыщенном абстрактной лексикой и конструкциями, которые могут значить все что угодно. Но больше всех виноват автор: дело в том, что “рыбацкие рассказы” — про то, что человек поймал во-о-от такую рыбу, — интересны только самим рыбакам.

Того же типа книга, только по-настоящему увлекательная. Леон Ливи — финансист во втором поколении, не имеющий специального финансового образования. Он плохо учился в колледже, в быту был рассеян настолько, что забывал, с женой пришел на пати или без, но на бирже играл безошибочно, поэтому через два года после окончания колледжа его пригласили преподавать предмет, в обучении которому когда-то отказали. В колледже он изучил психологию. И открыл зависимость колебаний финансового рынка от психологического фактора. А разбогател на ценностном инвестировании, связанном с долгосрочной инвестиционной стратегией, — это когда вкладываешься не в то, что очевидно выгодно сейчас, а в то, что даст выгоду через годы — но огромную, связанную с ценностными мотивациями исторического момента, который еще не наступил.

Самое замечательное в книге — объемное видение мира, или перспектива. Рассказывая об отце, автор рисует финансовый мир той эпохи, когда его герои еще заботились о целесообразности своих поступков в свете целого — экономики всего мира или на худой конец, страны, — а не руководствовались спортивным интересом получения прибыли ради нее самой и своего чемпионства. В свете того момента современное состояние мира выглядит особенно жутко, хотя прямо об этом не рассуждается.

Экс-финансист, титан и стоик воспользовался литературным опытом А. Синявского, приложив к эпосу узника эпистолярный жанр и высокие отношения. Обрамление — два интервью; в первом он утверждает, что АО “МММ” было не финансовой пирамидой, а чем-то вроде долларового обменника, только без долларов. Второе для более умных: там говорится о том, что крупное мошенничество бывает удачным, если глава государства захочет в нем поучаствовать — ну, вдруг у него настроение будет хорошее или лицо афериста покажется ему симпатичным… Мавроди просто не повезло.

Есть еще объяснительная записка в 90 страниц — “История МММ”. Развитие формата нон-фикшн в этой книге закономерно завершается поэзой-центоном, вырванными из контекста строчками Высоцкого:

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при Литературном институте им. А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 202-86-08; vn@ropnet.ru).