Александр Агеев

Ну да — снова национально-государственное самоедство, снова попытки понять причину российских несчастий и отыскать местонахождение вечного тупика, в котором оказывается страна после очередного виража своей истории.

Право, в этом есть даже что-то трогательное — дискуссия идет по меньшей мере пару сотен лет, одно поколение размышляющих сменяется другим. Поиск “русского пути” и “национальной идеи” давно уже стал для многих профессией, а для общественного сознания — традицией. Можно предъявлять иностранцам в качестве достопримечательности — как русский балет или русскую литературу. Как самовары и матрешки (хотя матрешки — это японское изобретение).

Петербургский профессор рассматривает проблему под углом зрения, который можно определить как либерально-националистический. С одной стороны, он считает, что Россию губило и губит имперское сознание, великодержавные амбиции, раз за разом ставившие народ на грань выживания, и, стало быть, распад Советского Союза — наша большая историческая удача. С другой стороны, главная боль автора — демографический кризис, вымирание титульной нации на фоне бурного роста рождаемости в сопредельных и не очень дружественных странах, а также, как раньше бы сказали, у “инородцев” внутри самой империи. Автор с некоторой даже завистью говорит: вот были же великие колониальные империи, но вовремя “отложились” от своих колоний и занялись благоустройством собственно национальных государств. “Даже Турция!” — чуть ли не с обидой восклицает он. У этих империй был свой “национальный дом”, обозначенный четкими границами, дом, где титульная нация доминирует. А вот “русского дома” нет, Россия “размазана” по огромному пространству, большая часть которого все равно пустует. Эпиграф к статье характерный: “…не в обширности тщетной без обитателей сила”. Из Ломоносова, вестимо. Хотя, помнится, Михаил Васильевич говорил что-то про Сибирь, которой сила России прирастать будет.

Словом, некий конфликт между пространством и качеством жизни населения. И не жалко автору ни былой империи, ни Курильских островов. Лишь бы нация отбросила идею Великой России от Калининграда до Кунашира и занялась бы устройством достойной жизни.

Есть в статье, помимо банальностей, и некий спасительный проект, касающийся Дальнего Востока: “Руководствуясь чисто прагматическими соображениями, свободными от груза предубеждений, можно было бы сказать, что на современный геополитический вызов, перед которым мы нынче оказались, возможен только адекватный по масштабу геополитичекий ответ… Ныне вполне возможно совместно с нашими соседями по Дальневосточному региону договорно учредить здесь нового, действительно эффективного хозяина, объединив наши территории, китайские трудовые ресурсы, японские технологии, американские капиталы и влияние. Думается, что такими кооперированными усилиями наш Дальний Восток можно было бы сравнительно быстро превратить в такого мощного экономического “тигра”, рядом с которым все прочие местные тигры оказались бы просто котятами. Западная Европа на одном конце Транссиба и целесообразно сформированный новый дальневосточный тигр на другом с необходимостью потянули бы за собой и европейскую Россию, ибо и экономически, и политически в этом оказались бы заинтересованы все крупные игроки современной международной сцены”.

Красиво, но надо еще жениха уговорить.

Кстати, существовало в годы Гражданской войны такое странное государство — ДВР (Дальневосточная республика), которое большевики придумали как буфер между Советской Россией и Японией. Официально РСФСР с японскими интервентами не воевала, воевала ДВР. Тоже — геополитический ответ на геополитический вызов…

Но возвращаясь к пространству: отвлеченно Сунягин прав — завоевание и удержание шестой части суши обошлось нации непомерно дорого. А вот практически — на что бы мы сегодня жили, если бы Ермак не завоевал Сибири с ее нефтью, золотом и алмазами?

Собственно, та же имперская проблема в другом ракурсе: великая держава, распавшись, оставила в отложившихся колониях большую русскую диаспору. Профессор Сунягин вслед за многими политиками и публицистами считает, что не нужно России тратить кучу денег на модернизацию вооружений, а нужно вернуть всех русских из ближнего зарубежья в Россию, чем поправить демографическую ситуацию. Так вот, Вадим Муратханов рассказывает, как живут сейчас русские в Средней Азии — не первая статья на эту тему, но факт тот, что такого рода статьи становятся все более и более откровенными, резкими, жесткими. Словом, неполиткорректными, если понятие это вообще можно использовать применительно к описанию жизни в полуфеодальных обществах.

Пишет автор бодро, с некоторой как бы усталой иронией, но картинки рисует душераздирающие, для русского национального сознания нестерпимые: “Русских не гонят. Не мажут дегтем калитки, не бьют стекла. Им только вежливо и по-восточному тонко дают понять, что они здесь чужие, что это не их земля, всегда была не их, а они, несмотря на относительную многочисленность и остатки иллюзий, — не более чем загостившиеся здесь иноземцы, независимо от того, кто где родился и вырос. В их компании никто не стесняется говорить по-узбекски — молодые местные, недавно приехавшие из кишлачной глубинки, и не владеют уже никаким иным языком. Жизнь новых республик проходит сквозь русских, не замечая их и не задевая, и они заживо превращаются в тени, иногда не успевая осознать происходящее”.

Раз так плохо, надо, видимо, уезжать, и миллионы уже уехали, но миллионы остались — на исторической родине никто не ждет, государства — и то, и другое — ставят многочисленные бюрократические препоны, да и просто-напросто денег на переезд у большинства оставшихся нет.

Муратханов, разумеется, не может не выставить счета державе, “исторической родине”: “Когда исламские боевики в Ираке берут в заложники несколько испанцев или итальянцев, народ выходит на улицы, а правительства этих стран задумываются над тем, не вывести ли им войска. В Средней Азии у России с 1991 года несколько миллионов заложников, поставленных на грань гуманитарной катастрофы. Сколь угодно можно клеймить Израиль за милитаризм и сионизм, но его отношение к разбросанным по всему свету разноязыким соплеменникам не может не внушать уважения. Так же как пример Франции, не оставившей соотечественников на горящей у них под ногами земле получившего независимость Алжира”.

Счет справедливый, но немножко смешно предъявлять его нынешней России: да полно, была ли она даже в лучшие свои периоды настоящей империей, всерьез дорожащей своими подданными и почитающей за бесчестье оставить их в чужеземном плену? Хотя бы и Сталина вспомнить, отрекшегося во время Великой Отечественной от наших военнопленных, в результате чего немцы имели полное право с ними не церемониться. Россия всегда была псевдоимперией — амбиции были имперские, а реализовывались они на откровенно провинциальном уровне.

Лейтмотивами статьи стали слова “эфемерность”, “призрачность”, “тени”, “неподлинность”: “Сегодня этнические русские как никогда ранее ощущают эфемерность, неподлинность своего азийского бытия. В их памяти еще не стерлись тени прервавшейся на их веку эпохи — кажется, только вчера в глазах окружающих они были достойными и востребованными гражданами большой страны. Они еще не научились, подобно ташкентским армянам, корейцам, евреям, жить национальной общиной. Великое и слишком недавнее прошлое не дает им осознать реальные потери, сомкнуть поредевшие ряды, ощутить себя диаспорой, живущей в своем ритме, своими некрупными, частными заботами и успехами, найти свое место среди громад железа и тонированного стекла, выросших в считаные годы на месте прежних словно бы игрушечных глинобитных построек. Отсюда, видимо, и угнетенность, прострация, потерянность во времени и легкий налет неуверенности и рассеянности на всех действиях и начинаниях...”

Тут, впрочем, и упрек “азиатским русским”: а не будьте вы такими смирными…

С другой стороны, жить национальными общинами — это оборонительная архаика, и возвращать к ней представителей нации, считающей себя великой, есть некое поражение в правах. Когда-то в Китае европейцы жили в сеттльментах — в этаких гетто наоборот — и чувствовали себя не заложниками, а господами. За их спиной, впрочем, стояла вся мощь настоящих империй.

Итак, “сотрудники спецслужб в России являются не просто героями, они, в общем и целом, являются героями положительными…” — утверждает автор, отталкиваясь, увы, не только от наблюдений над современной массовой культурой: “Если в первые постсоветские годы работа в (или, тем более, иные формы сотрудничества) КГБ была прошлым, о котором предпочитали умалчивать, то теперь она превратилась скорее в факт, который приписывают своей биографии даже те, кто не имеет полного права на это”.

Что ж такое случилось? “Почему спецслужбы превратились в институт, вызывающий столько почтения и приковывающий столько внимания?”

Есть три тривиальных ответа: во-первых, наследие советских времен, когда спецслужбы были всесильны; во-вторых, нынешняя социальная реальность, где спецслужбы оказались единственными эффективными структурами на фоне всеобщего распада; в-третьих, навязчивый пиар.

Автор, разумеется, ответами этими не вполне доволен и пытается сформулировать свой, исходя из теории “институциональной харизмы” Эдварда Шилза: “Исследуя истоки харизмы, Шилз предположил, что она есть следствие восприятия кого-либо или чего-либо как приближенного к фундаментальным основам вселенского порядка. В этом смысле харизмой может обладать не только индивид, но и, скажем, целый институт. Она, как особый аромат, присуща всему, что вступает в контакт с реальностью в ее наиболее чистых и важных формах, всему, что имеет дело с действительно серьезными, настоящими вещами. Наука источает этот аромат, поскольку, предположительно, открывает законы бытия, церковь — поскольку осуществляет связь с Творцом, искусство — поскольку обращается к чему-то, что сами мы считаем наиболее важным и подлинным”.

Истоки “институциональной харизмы” наших спецслужб Соколов находит в первой половине 90-х годов, когда власть была слаба, “когда ресурсы для осуществления насилия были в значительной степени приватизированы, а информация о фактах криминальной угрозы стала повсеместно доступной”.

Если проще, без импортных имен, — население испугалось и стало искать некую инстанцию, способную защитить его от хаоса: “Тем, кто однажды стал свидетелем (или хотя бы ощутил правдоподобие) коллапса всего социального порядка к его насильственным основам, свойственно особенно упорно искать под покровом обыденной жизни ее устойчивые опоры — и находить их только в скрытом вооруженном противостоянии”.

Социальный порядок в переходные эпохи хрупок, но необходим большинству для более или менее комфортного выживания, потому в сознании появляется и массовой культурой тиражируется вот этот вот образ: “Человек в безупречном костюме и с кобурой под мышкой, с одинаковой готовностью использующий свое обаяние и свой пистолет, растворяющийся в занятой обыденными делами толпе — но существующий в особой и наиболее реальной реальности, не сдерживаемый никакими из привычных моральных ограничений, но безусловно преданный своей стороне, — именно восхитительная амбивалентность этого образа вселяет надежду и окружает его немеркнущим харизматическим ореолом”.

“Восхитительная амбивалентность” — оно, конечно, красиво звучит, но ведь в основе-то классические “закон и порядок”.

Так и доживем до времен, когда с помощью Шилза, Бурдье или Поланьи будем мирно размышлять на праздную тему: чего ж это нас так уверенно вытесняют со всех полей, где мы еще способны самостоятельно играть?

…Приснилось однажды: Россия — заштатная провинция рейха, но выходит сборник научных трудов N-ского университета, и есть роскошная статья в нем: “К вопросу об истоках харизмы Адольфа Алоизовича в свете концепций левой французской философии”.