Елена Холмогорова

Быт определяет сознание

Однажды в знойную послеобеденную пору в доме творчества писателей “Переделкино” чинили крышу. Дежурная вышла на крыльцо и, закрываясь ладонью от солнца, прокричала вверх: “Ребята, подождите стучать часочек, писатели после обеда отдыхают!”. И загорелый мужичок в кораблике из газеты на голове скомандовал: “Вась, кончай работать! Дармоеды спать хотят!!!” Было обидно, и я всегда при каждом удобном случае с тупым упорством пытаюсь доказывать, что складывание слов в предложения и связывание их в текст — тоже труд. Но не об этом речь. Хотя начну я именно с писания, точнее, переписывания.

Когда-то модно было собственноручно заполнять блокноты любимыми стихами, есть и у меня такие. Но особое удовольствие — переписать отрывок великой прозы, как бы повторяя движение руки гения. Итак, Лев Толстой. “Анна Каренина”. Левин, вполне сносный хозяин, разговаривает с плотником: “Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли покатые, когда ее поставили на место. Теперь рядчик хотел, оставив ту же лестницу, прибавить три ступени.

— Много лучше будет.

— Да куда же она у тебя выйдет с тремя ступенями?

— Помилуйте-с, — с презрительною улыбкой сказал плотник. — В самую тахту выйдет. Как, значит, возьмется снизу, — с убедительным жестом сказал он, — пойдеть, пойдеть и придеть”.

Уже в двадцатом веке “пойдеть, пойдеть и придеть” трансформировалось и дожило до века двадцать первого в форме “все путём, хозяйка, всё путём!”, сопровождаясь неизменной “презрительною улыбкой” и “убедительным жестом”, когда даже мне видно, как криво прилажены полки или что обои с нетерпением дожидаются ухода мастеров, чтобы повиснуть унылыми языками…

Когда-то мы с маленькой дочкой играли в буриме. Первая строчка давала простор фантазии: “В день восьмого марта маме…”. Победило продолжение “…в доме сделаю цунами”. Предсказание сбылось лет двадцать спустя. Ровнехонько восьмого марта у меня разом рухнули повешенные за год до того кухонные шкафчики, стекла дверок разбились на мелкие кусочки, и в образовавшиеся провалы радостно вылетела любовно собираемая мною посуда, покрыв кухню ковром осколков. Очень хотелось быть цивилизованной и потребовать не только возмещения материального ущерба за посуду, но и морального: ведь кроме всего прочего я была уверена, что произошло землетрясение, потому что в кухне раздавался равномерный, идущий из глубины гул (как оказалось, перевернувшись, включилась вытяжка), однако, по лености и из небезосновательного страха перед бюрократической машиной, конечно же, я не пошла ни в какой суд. Зато с фирмой, смонтировавшей и повесившей кухню, наобщалась вдоволь. Приехавшие эксперты, осмотрев следы крепежа, отборным матом аттестовали работу коллег, принесли свои извинения и действительно, правда, после двух месяцев моих непрерывных звонков-напоминаний, привезли и укрепили как следует новую мебель. Но старинную кузнецовскую супницу не вернешь… А ведь когда я предупреждала, что стена кирпичная, надо бы подлиннее шурупы, в ответ раздавалось то самое: “Все путём, хозяйка!”…

Опыт, который я хочу описать, имеют практически все. Даже редкие, особенно среди гуманитариев, семьи, где есть “мужик с руками”, время от времени встают перед необходимостью “звать мастера”. В большинстве же домов эти магические слова звучат довольно часто.

Сейчас жизнь стала куда как комфортнее, есть служба с замечательно придуманным названием “Муж на час”, которая, впрочем, больше нужна не женщинам, а мужчинам, которых она избавляет не только и не столько от забот, сколько от упреков. Поскольку счастливые исключения, которые не только умеют, но и любят делать что-то руками, как и положено исключениям, большая редкость.

Представляю себе, каким длинным могло бы стать это сочинение, если бы мои знакомые добавили и свои истории. Мои же заметки основаны исключительно на личном опыте.

Я всегда восхищаюсь людьми, которые умеют что-то, неподвластное моему пониманию. Мой откровенный пиетет не однажды сослуживал мне дурную службу и стоил массу лишних денег.

Первый в жизни ремонт в квартире обошелся мне втридорога. Да и как было не запросить с меня бешеных денег после первого же обмена репликами:

— А коридор маслом будем покрывать или водоэмульсионкой?

— А я не знаю, в чем разница…

Моя бабушка, умевшая все на свете и, в отличие от меня, державшаяся хозяйкой и всегда свято соблюдавшая дистанцию, сочувственно учила меня:

— Даже если не понимаешь сути, поинтересуйся у знающих людей, как что называется. С тобой уже по-другому будут разговаривать.

И сколько же раз я убеждалась в ее правоте! Уютное, симпатичное слово “штапик”, до поры мне неизвестное, помогло сэкономить на ремонте окон, а “тетива”, открывшееся другим значением, помогло починить прогнившие ступеньки деревенского дома.

Но ярче всего волшебная сила слов засияла, когда потребовалось свалить накренившуюся и угрожавшую дому вековую сосну. Случилось так, что в это время я редактировала рукопись воспоминаний узника ГУЛАГа, работавшего на лесоповале и детально описавшего все тонкости процесса. Каково же было изумление приехавшей из местного лесничества бригады, когда я стала сыпать не просто терминами, профессиональным жаргоном. На растерянный вопрос, откуда мне все это известно, я, пожав плечами, небрежно ответила: “Деревьев я, что ли, никогда не валила…”, заставив лесорубов замереть с разинутыми ртами. Цену они назначили более чем скромную и с небывалой тщательностью убрали все до последней щепочки и вымели опилки на месте изготовленной метлой.

Впрочем, пусть и редко, доводилось мне давать ценные советы и указания. Однажды (в тот самый ремонт, когда мой вокабуляр обогатился словом “штапик”) я попросила под одну руку прибить на окно новый термометр. Зайдя в комнату, я была поражена: градусник красовался внутри. Долго я пыталась убедить молоденького паренька, только-только приехавшего из деревни, что градусник — уличный. “Это что же, — недоверчиво вопрошал он, — вы хотите, не выходя из дому, знать, какая на дворе погода?”…

Но куда чаще бывало наоборот.

Многочисленные встречи с мастерами породили у меня некую, конечно же неполную, классификацию:

Лентяи. По большей части встречаются в деревне: жалуются на нищету, но заработать колкой дров, косьбой или починкой забора не хотят. Однако есть и городские примеры. Однажды портниха, которую я не первую неделю просила сшить мне брюки, ошеломила меня телефонным звонком, сообщив, что купила в магазине как раз такие брюки, как мне надо, и уверена, что они будут впору, поскольку сверилась со снятыми с меня мерками. И добавила, что обойдутся они мне ненамного дороже, чем сшитые ее руками. Или мой парикмахер, к которому я как-то забежала записаться на стрижку, считая, что волосы уже безобразно отросли и на голове черт-те что, критически оглядев меня, сказал, что к нему приходить мне рано, потому что прическа у меня что надо.

Гордые профессионалы. Безусловное лидерство в этой категории принадлежит даме, которая подняла трубку, когда я позвонила по лаконичному объявлению, состоящему из одного, да и то сокращенного слова: “Тарак.”. Соседи делали ремонт, и потревоженные насекомые стадами поползли к нам в квартиру. Я спросила ее, можно ли морить тараканов, если в доме есть животные. “А кто у вас?” — по-деловому осведомилась дама. “Кот и собака”, — честно призналась я. Ответ был четким и профессиональным: “Наши препараты на теплокровных не влияют”. Благословив судьбу, что послала мне млекопитающих, а не каких-нибудь варана да крокодильчика, я доверилась и избавилась от представителей членистоногих на многие годы.

Четкостью формулировок поразил меня и электрик, приехавший на желто-красной аварийной машине ко мне в погрузившуюся во мрак квартиру. Было это поздним вечером, я бродила по дому со свечкой, уныло перебирая в голове погубленные планы. Но мастер, “далеко не ходя” (как говаривал по поводу и без такового наш деревенский печник), деловито покрутившись возле щитка, спокойно затмил ее мерцающий огонек сиянием сотен свечей в люстре. “Горит!!!” — не веря своему счастью, завопила я. Монтер с достоинством возразил: “Горит у пожарных, а у нас светит”.

Замечательный автослесарь, который, как говорили, мог разобрать и собрать машину с закрытыми глазами, однажды участвовал в бурном обсуждении последней местной новости: прошел слух, что в наших краях появились змеи, рассуждали об их повадках. Спросили и у него, как у человека, много на своем веку повидавшего. “Про змею не знаю, — признался он, — вот если бы она была железная…”.

Угрюмые пессимисты. Они входят в твой дом с таким брезгливым видом, что тотчас становится стыдно за не последней марки телевизор и ванну, не похожую на джакузи. Мое желание получить Интернет по выделенной линии призвало мастера, который, посмотрев на мой видавший виды ноутбук, вынес суровый приговор: “У вас все плохо”. С подобострастной улыбкой я позволила себе возразить, что вообще-то у меня все хорошо, и компьютер, хоть и не очень новый, но знаменитой фирмы и ни разу (тьфу-тьфу!) не ломался. “Нет, у вас все очень плохо”, — не отреагировав на мою иронию, упорствовал он. Через полчаса Интернет был подключен. Покидая квартиру, мастер обернулся и назидательно заключил: “Вы даже себе не представляете, насколько у вас все плохо”.

Интеллектуалы. В стародавние социалистические времена нехитро было, пригласив плотника из ЖЭКа, свести приятное знакомство, например, с библиофилом, который при более плотном общении оказывался еще и кладезем сам- и тамиздатских богатств. Однажды именно такой человек зашел к нам в квартиру и замер перед книжным шкафом: “А такого издания Андрея Платонова я ни разу не встречал”. Тут, в свою очередь, замерла я. Но то было в пору сторожей, кочегаров и дворников из вольномыслящих, а сейчас, пока мы еще свободны в выборе слов, таковые повывелись. Зато общий уровень грамотности заметно вырос. И здесь сошлюсь на Пушкина (“наше все”, как чертик из табакерки выскакивает, о чем ни заговори!). Моим деревенским соседям потребовалось поднять на второй этаж по крутой узкой лестнице довольно внушительных размеров холодильник. Тут же нашлись сельские кулибины, додумавшиеся поместить железное чудище в гамак и тащить вверх за сетку. Итак, двое тянули вверх, а третий поддерживал снизу. Дело было в субботу к вечеру, поэтому настроение у мужичков, уже отпраздновавших выходной, было весьма бодрое, зато руки уже не так крепки, как с утра. И вот “верхние” слегка ослабили захват, и всей тяжестью холодильник надавил на “нижнего”. Тот крякнул, взялся ловчее и прокомментировал, обращаясь к столпившимся внизу зрителям: “Бац! И Ленского не стало!”. А знающий меня много лет автомастер однажды польстил мне, когда я верно предположила, что случилось с машиной: “Надо же, сама дефектовку произвела”, а на мое: “Ну, все-таки кое-какой опыт у меня уже есть, в том числе печальный”, согласно кивнул: “Да, опыт — сын ошибок трудных”.

Философы. Тихие, аккуратные малярши на третий день работы, видимо, почувствовав ко мне расположение, стали рьяно вербовать меня в секту “Свидетели Иеговы” и без стеснения распевать гимны, не прекращая ловко белить потолки.

А сантехник, примотав какие-то тряпочки к моему постоянно журчащему бачку, мягко попросил:

— Потерпите немного. Так шуметь будет не сильно, я, как освобожусь, сделаю нормально, а сейчас у меня запарка.

— Вызовов много? — почти сочувственно спросила я.

— Да нет, духовная запарка, вот сегодня в пять часов лекция.

Я обомлела, но тон не оставлял сомнений в том, что мастер будет не в числе слушателей, а, конечно же, стоять на кафедре.

— А на какую тему лекция? — решила уточнить я.

— Тема сегодня “О божественном спасении”, — торжественно объявил он и внимательно посмотрел на меня. — Интересуетесь?

За это время цветные тряпочки слегка намокли, и еще не струйка, но уже веселые капли шлепали на сверкающую белизну унитаза, отмеривая драгоценное время до начала лекции.

Тут же выяснилось, что мой мастер был старостой некоего кружка, а лектором — южнокорейский миссионер, каковых на Руси объявилось в последнее время множество. От приглашения на лекцию я вежливо отказалась, больше мастер у меня не появился, но тряпочки до сих пор волшебным образом сдерживают потоки воды.

Совсем недавно монтер из ДЭЗа, пришедший на мою заполошную заявку о коротком замыкании и почудившемся запахе паленого, сказал раздраженно, прикручивая к потолку шнур с голой лампочкой вместо моей антикварной, а по его мнению, несомненно, просто неприлично старой люстры с полусгнившими (что правда!) проводами: “Как вам не стыдно! Знаете, сколько я за это время заработал бы у новых русских?”. — “Сколько?” — пытаясь выглядеть спокойной, поинтересовалась я. “Рублей пятьсот”, — с толстовской “презрительною улыбкой” издевательски ответствовал он. Задыхаясь от ярости, я вынула из кошелька предпоследнюю пятисотрублевку. Он принял ее молча и сказал, что вообще-то взялся бы довести до ума проводку в люстре, которую похвалил, мол, умели раньше делать вещи. И что вы думаете? Сердцебиение улеглось, и я, почуяв возможное разрешение проблемы, договорилась с ним о приходе на следующей неделе.

Да, бывают чистой воды рвачи, попадаются жаждущие показать свое превосходство и незаменимость “никто не сделает, кроме меня”, заодно набить себе цену, просто хамы, а бывают комплексующие, которым дороже денег твое отношение, которые хотят, чтобы им “оказали уважение”, не обязательно понимая под этим совместное распитие крепких спиртных напитков, хотя бывает и так. Одни мастера неприкрыто издеваются, а другие жалеют тебя, неумеху, как больного. И, соответственно, с мастерами возможны разные рисунки поведения: от пренебрежительного до подобострастного. Впрочем, лично для меня проблемы здесь такие же, как при любом человеческом общении, не больше и не меньше.

Спасибо всем, кто делает возможным мое бытие. Получившие хотя бы среднее образование при советской власти крепко-накрепко знают, что именно оно определяет сознание. Но не только бытие. Быт, пожалуй, куда как больше.

Сколько слов устно и печатно изведено на обсуждение вопроса: есть ли в современной России средний класс? То ли дело раньше! Вот, например, еще в древней Индии додумались разделить общество на касты. Конечно, никакой справедливости (а, впрочем, где ее найдешь?), зато все ясно и четко. Высшие касты, скажем, брахманы, помимо всего прочего, считались “дважды рожденными”. И вот случилось так, что я, не будучи уверена в принадлежности даже к среднему классу, могла бы претендовать на высокое положение в индуистской иерархии, поскольку родилась дважды.

Нет, речь не идет о чудесном спасении или выздоровлении вопреки врачебному приговору, а всего лишь о бумаге, подтверждающей мое появление на свет. Хотя “всего лишь” здесь едва ли уместно. Тем более что прецедент в нашем отечестве уже был: “Одного офицера драгунского полка по ошибке выключили из службы за смертью… Офицер поставлен был в ужасное положение, лишенный всех прав, имени и не смевший назвать себя живым. Тогда он подал прошение на высочайшее имя, на которое последовала такая резолюция: “Исключенному поручику за смертью из службы, просившему принять его опять в службу, потому что жив, а не умер, отказывается по той же причине”. Кстати, этот курьез эпохи Павла I использовал Юрий Тынянов в своем “Подпоручике Киже”.

Моя же история случилась во времена глубокого застоя, когда мы ничего не слыхали про биометрические сведения в документах, считали, что отпечатки пальцев берут только в детективах, мало кому требовался загранпаспорт, а потому практически единственным удостоверением личности был “серпастый и молоткастый”, торжественно или буднично, как кому повезет, вручаемый в отделении милиции и снимающий проблему “детям до шестнадцати”. Для тех, кто не достиг этого счастливого рубежа, существовало “Свидетельство о рождении” — тоже серьезная бумага с водяными знаками и печатями.

Моя судьба сложилась так, что через два брака я пронесла свою девичью фамилию, но когда родилась дочь и была зарегистрирована под фамилией отца, я сразу же почувствовала бюрократические неудобства и решила исправить свой промах.

В ЗАГСЕ меня встретили неласково. “О чем раньше-то думали, когда замуж выходили?” — грозно спросили меня и велели выйти в коридор и списать с доски объявлений на стене, крашенной в унылый, не имеющий названия казенный цвет, все, что требуется для того, чтобы наша молодая семья оказалась под сенью общего имени.

Список, если мне не изменяет память, состоял из девяти пунктов. Мое воображение особенно потрясли два: требовавшаяся в дополнение к справке из отдела кадров характеристика с места работы и сумма, которую надлежало заплатить за осуществление моего желания. Тогда мы еще жили в сознании того, что проезд на транспорте, коммунальные услуги, почта и тому подобное — невеликие расходы даже для зарплаты “молодого специалиста”, каковым в те годы человек неизбежно оставался далеко за пределами того возраста, в каком сегодня руководят банками и входят в советы директоров крупных фирм. Квитанция же, которую надлежало оплатить, весьма ощутимо подрывала бюджет текущего месяца.

Тем не менее, собрав не без усилий требуемые бумаги (хорошо помню очередь, естественно, с записью и перекличкой в нотариальной конторе) и заплатив взнос, я явилась в ЗАГС. Вероятно, дело мое было гораздо сложнее рождения, смерти или создания семьи, поскольку ими занимались рядовые сотрудники, а мои бумаги внимательно рассматривала лично заведующая — дама-гренадер с тяжелой поступью и опереточным именем Сильва. Наверное, ее родители культурно отдыхали под музыку Имре Кальмана и вообще любили все красивое, хотя о гармонии имени дочки с отчеством позаботиться не сумели.

Сильва Трофимовна изучила мои бумаги, посмотрела на меня строго и протянула желтоватый листок. “Пишите заявление на имя министра юстиции”, — и стала диктовать. Послушно дописав до конца “Прошу разрешить мне….”, я не без яду полюбопытствовала: “А что, министр юстиции может не разрешить мне носить фамилию законного супруга?”. На меня обрушился каскад обвинений. Сначала мне рассказали (прямо как в 37-м году, хотя дело происходило на сорок лет позже), сколько вокруг врагов и как они пользуются любой лазейкой, чтобы вершить свои черные дела и подрывать наш социалистический строй, в том числе могут вступить в брак и изменить фамилию, дабы прикрыть содеянное. В конце тирады получалось, что я уже без пяти минут изобличенный враг, и лучше мне не задавать провокационных вопросов, а ехать подобру-поздорову домой, куда через два-три месяца придет принесенная мною открытка с написанным адресом, приглашающая меня явиться за ответом министра...

Открытка легла в мой почтовый ящик через две недели. Учитывая черепашьи темпы передвижения корреспонденции по Москве, было ясно, что отправлена она была вскоре после подачи пресловутого заявления. Несколько удивленная и пристыженная (надо же, как быстро все решилось!), я поехала по знакомому адресу.

Прием ожидал меня королевский. В те поры чашечку кофе в казенных стенах предлагали, главным образом, в зарубежных фильмах, так что меня всего лишь норовили усадить не на стул, а в кресло, разговаривали даже не вежливо, а, скорее, подобострастно, короче говоря, контраст с предыдущим посещением был разительный.

Можно было бы долго и красочно описывать гамму чувств, которая читалась на лице Сильвы Трофимовны, как она тщательно подбирала слова, что давалось ей, привычной к послушно вылетающим из уст штампам, непросто… На этот раз в кабинете суетились еще две дамы, готовые прийти на помощь в трудный момент.

Но если коротко, суть дела была такова. Оказывается, все поданные документы тщательно проверялись (“Ну, вы понимаете, где…”, — кивок в неопределенном направлении), и выяснилось, что произошла некоторая, ну не то чтобы ошибка, так, недоразумение, которое надо устранить. Свидетельство о моем рождении, как полагается, завершалось строкой “о чем сделана запись от такого-то числа за таким-то номером в книге регистраций такого-то ЗАГСА”. Так вот, свидетельство выдали, а записи нет! Так что, по документам, я не родилась, нет меня, и все!

Меня разбирал смех. Не скрою, приятно было зрелище этих напуганных бюрократок. “И что вы предлагаете делать?” — спросила я со всем возможным ехидством.

“Вы должны написать заявление на имя министра юстиции”. Тут я расхохоталась, и они, как китайские болванчики, деланно заулыбались и закивали головами. “И что же писать?” — “Вот мы тут проконсультировались…” — и мне была протянута бумага. Я, конечно же, послушно переписала текст прошения о том, чтобы “привести документы в соответствие с реально существующим положением”, то есть попросту числить меня родившейся.

Как только я поставила подпись и Сильва Трофимовна ловким движением спрятала заявление в ящик стола, лицо ее приобрело привычное надменно-торжественное выражение, а в голос вернулись обличительные нотки. “Скажите спасибо, что это вскрылось сейчас, — угрожающе произнесла она, — открытка придет через два-три месяца”.

Я не стала уточнять, каких страшных последствий счастливо избежала, и покинула ЗАГС под радостное “Поздравляю!” одной из дам-помощниц, встреченных в коридоре.

Через три месяца я буднично, без участия начальства, получила под расписку свидетельство о перемене фамилии. Теперь я могла чувствовать себя полноправным гражданином своего отечества и смело смотреть в глаза любому чиновнику. Так, пусть и со второй попытки, я появилась на свет.

Неизбежную в жизни каждого аббревиатуру ЗАГС пишут то маленькими буквами, то большими. Так вот, господа: большими, большими!