Александр Алтунян

Безвременье

Об авторе | Александр Генрихович Алтунян родился в 1958 году. Преподаватель, специалист в области политической риторики, истории политической журналистики. Публицист, автор научных статей, книг и учебников.

В последние годы я оказался в ситуации, когда печататься стало значительно труднее, не только из-за понятной редакционной осторожности, но и по соображениям морального порядка. Под последними я имею в виду невозможность критического суждения в адрес предпринимателя Березовского, эколога Григория Пасько и многих других людей, попавших под государственный пресс. Комментатор же, умалчивающий о чем-то, в угоду ли осторожности редактора, или из страха быть неправильно понятым, как заметил один остроумный писатель по другому поводу, теряет квалификацию. Поэтому я не нашел ничего лучшего, чем вести дневник, даже не столько ожидая изменений, сколько следуя естественной потребности обдумывать события, забивая буквами белый экран компьютера. Сегодня на некоторые события я смотрю по-другому, но в этих заметках я старался ничего не менять и прошу читателя обращать внимание на даты написания заметок.

Еще полгода назад Буш и Путин были почти врагами. А сегодня публика с интересом наблюдает, как президенты в родном для Буша Техасе обмениваются комплиментами, и ждет момента, когда Буш назовет Путина “мой друг Владимир”. Ага, уже назвал.

Еще совсем недавно, перед встречей президентов в Любляне (Словения) весной 2001 года, либеральный российский политолог Лидия Шевцова буквально просила американских политиков об “уважении” к их российским коллегам. (Россияне сами не верят в то, что Россия — все еще великая держава, поэтому им особенно важно “уважение” Америки.)

А сегодня российская сторона настолько уверена в успехе встречи, что впервые за последние десять лет ни в прессе, ни среди политологов и политиков не звучат призывы к американцам “уважать” Россию. Потому что знает, что она это уважение получит вне зависимости от уровня ВВП и уровня жизни населения, демократичности политической системы. В составившейся международной коалиции по борьбе с международным терроризмом величина ВВП имеет третьестепенное значение, зато все члены коалиции подчеркнуто внимательны к России как к ключевому участнику, и это внимание можно принять за свидетельство уважения к “великой стране”.

Конечно, комплекс неполноценности не исчез ни из российской политики, ни из журналистики, но принял другую форму. Российские политики и журналисты трактуют сотрудничество с другими членами “цивилизованного мира” в борьбе с терроризмом как запоздавшее признание советской и российской правоты, или, иными словами, как индульгенцию за варварство — и афганское, и чеченское. Они по-детски радуются, что с одиннадцатого сентября советская авантюра 1979—1989 годов стала “полезным военным опытом”. Радуются, что в Америке прозвучали голоса в пользу того, что роль Советского Союза в Афганистане была “по существу” цивилизаторской. Радуются, что лидеры коалиции вдруг каким-то образом убедились в правоте российского президента, который с самого начала новой чеченской войны утверждал, что это борьба с терроризмом. Уже никто не напоминает российской власти про варварские бомбежки, зачистки, про сотни тысяч беженцев, про погромные настроения московских политиков и обывателей.

В Москве первую реакцию американского общества на случившееся 11 сентября, на угрозу отравить Америку сибирской язвой характеризовали однозначно: “паника”, — хотя именно “паники” ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне и не было. А вот представить, что было бы, не дай Бог, в Москве… Российское государство и российское общество несравненно более уязвимы в отношении террористической активности. Если бы террористы потратили сотую долю средств и энергии, затраченных 11 сентября, и организовали теракты в Москве, то все мы жили бы уже в другом мире. До некоторых пор непримиримых чеченских командиров могла удерживать от террористических актов очень большая вероятность того, что это окончательно развяжет руки российским военным, что после них по всей стране прокатится волна античеченских и антикавказских погромов и счет жертв пойдет на тысячи и десятки тысяч. Но для террористов из других стран, для настоящих фанатиков этого сдерживающего момента не существует. Для них чеченец, не участвующий в джихаде, такая же неверная собака, как и московский обыватель. Их не остановят возможные античеченские, антикавказские погромы, и они готовы будут пойти на самые рискованные операции. Поэтому то, что переговорный процесс до сих пор не начался, — свидетельство обыкновенного российского легкомыслия. Взрывы могут стать такой же ежедневной “неожиданностью” для российских правоохранительных органов, как снег для московских городских служб.

Еще полгода назад Путина в Вашингтоне по-другому и не называли как “бывший кагэбэшник”. Сегодня это почти забыто. И поворотным пунктом также стала встреча в Любляне. После этой встречи Буш заявил, что он увидел глаза честного человека и понял душу Путина. И не было во всем Вашингтоне человека, знающего, кто такой Путин, который бы недели две после этого не падал со смеху и не потешался над своим президентом (Бушем). Потому что ни один комментатор в американской прессе, говоря о нем, не забывал заметить: “бывший офицер КГБ”, а то и вовсе “бывший шпион”.

Довольно обидно, что честность российского президента не для всех очевидна, что ее надо отыскивать, пристально вглядываясь в глаза, где-то в глубине души. Но у Путина, наверное, было чувство облегчения. Бывшего советского шпиона в порядочном, то есть религиозном, американском доме могли бы и не принять, а тут вдруг откровенно религиозный президент поглядел ему в глаза и что-то там нашел. А могло и скандалом окончиться.

А почему, собственно, для американцев важно, что Путин из госбезопасности? Мы же не вспоминаем всякий раз, что президент Джордж Буш-младший — бывший бизнесмен или сын своего отца, к тому же имевший проблемы с алкоголем!

Можно было бы, конечно, сослаться на то, что Путин — новый человек в политике, и поэтому его надо как-то представлять зарубежной аудитории. Упоминания о Сильвио Берлускони в американской прессе, например, еще недавно сопровождались пояснением: “консервативный медиамагнат”. Но сейчас Берлускони уже просто “премьер-министр Италии”, как Жак Ширак — президент Франции или Тони Блэр — английский премьер. А вот Путин, будучи уже больше полутора лет Президентом России, все еще — “бывший шпион”. В чем же дело?

А дело не столько в Путине, сколько в КГБ.

Усилиями президента Рейгана наиболее распространенной точкой зрения относительно советского режима была: “империя зла”. И наиболее зловещим символом этой империи для американского общественного мнения являлась и является до сих пор советская тайная полиция, КГБ. Уровень негативных эмоций в отношении к советской тайной полиции сравним разве что с отношением к нацистскому Гестапо.

Поэтому кагэбисты, даже из внешней разведки, для западного обывателя — это не просто, как говорят англичане, “джентльмены замочной скважины”. К сотрудникам секретной полиции советского и нацистского режимов возможно только презрение за саму добровольную причастность к этому институту. Речь, конечно, идет лишь о западном общественном мнении. Поэтому даже когда выражение “бывший агент КГБ” ничего не добавляет собственно к содержанию журналистского материала, оно все же придает рассказу откровенно негативный смысл.

После распада СССР западное общественное мнение, включая американское, ожидало, что советский народ избавится от своих тоталитарных правителей и институтов; они предполагали, что “империя зла” мертва, а Россия возродится как демократическое государство. Этого не случилось. Последним по времени событием, похоронившим надежды на дружественную и демократическую Россию, стало “назначение” Ельциным своего преемника и последовавшие вслед за “назначением” манипулируемые выборы. Появление никому до того не известного полковника КГБ в качестве президента страны произвело на американское и европейское общественное мнение примерно такое же впечатление, как, допустим, появление в конце 1950-х офицера гестапо в качестве канцлера Германии.

Многие из демократически ориентированных молодых американских русистов, которые с энтузиазмом встретили горбачевские реформы, сейчас в приватных беседах выражают презрение к России: “кагэбистское общество”. Их мнение относительно россиян, русской культуры стало, так сказать, менее романтическим. Часть из них журналисты, работают в России, освещают российские темы. Именно для них Путин — прежде всего офицер КГБ.

Волнует ли российскую власть негативный образ президента, пытается ли она как-то повлиять, решить эту проблему? Да, проблема замечена, и на нее даже пытаются реагировать. Спустя несколько дней после встречи в Техасе Путин встречался с иностранными корреспондентами. “Нью-Йорк Таймс” пишет, что “он (Путин) говорил с гордостью о своей карьере, заметив, между прочим, что бывший госсекретарь Генри Киссинджер однажды сказал ему: “Все достойные люди начинали с разведки”. Затем Путин вспомнил об отце нынешнего президента: “Сорок первый президент работал не в прачечной, он работал в ЦРУ”.

Российский президент пытается изменить взгляд американцев на себя и свою службу в КГБ. И выбрал для этого путь самый неподходящий — путь апологии себя как добросовестного и искреннего сотрудника и путь реабилитации КГБ в глазах западной политической аудитории. Он утверждает, что ему “нечего стыдиться”, что он “горд своей карьерой”. Американцев это не убеждает. С точки зрения журналистов-демократов, формирующих общественное мнение, Путин, конечно, мог искренно и верно служить советскому режиму, но ведь и в нацистской Германии офицеры могли быть искренне верующими добросовестными работниками, добрыми друзьями и хорошими семьянинами.

Знаменательно и то, какие именно доводы приводит Путин в доказательство своей правоты. Он ссылается на президента Буша-старшего, на возможность служить в ЦРУ и стать президентом. Проблема, однако, в том, что Буш-старший не был шпионом, он был директором службы, а это политическая должность. (Практически невозможно представить, чтобы бывший реальный агент ЦРУ или ФБР мог бы стать президентом США. Американцы, в целом, хорошо относятся к своим парням из разведки и контрразведки, но на высшую политическую должность они их не выберут. Шпион остается шпионом. Нравы секретных служб несовместимы с нравами публичной политики.)

Замечательно также отчетливое презрение к работе в прачечной, работе тяжелой и, по американским меркам, вполне достойной. Такое презрение мне кажется хамским, а американцам — скорее странным, тем более что официальная идеология ориентировала советскую разведку на служение этим самым пролетариям. Еще более странное впечатление произвело на американскую публику то, что бывший сотрудник КГБ считает свою работу — “достойной”.

Поэтому даже после теплых слов президента Буша о Путине пресса продолжает видеть в российском президенте прежде всего “полковника КГБ”.

Американский журналист обратил внимание, что в ответах Путина звучала странная смесь из “нового” и хорошо знакомого “старого”, то есть советского: “Это как интервьюировать Горбачева в 1987 году”.

И он абсолютно прав. Путин действительно переходная фигура.

В столкновениях с жизненными обстоятельствами мы опытным путем устанавливаем: есть некоторый предел, после которого нужно переставать сопротивляться, иначе можно не сносить головы. Вот только что значит “не сносить головы”, каждый понимает по-своему. Кто-то боится физической агрессии, кто-то не будет рисковать карьерой, кто-то больше всего ценит сложившиеся отношения с друзьями и начальством, и все дорожат жизнью своей и своих близких.

Чувствовать этот предел и не переходить его — это доступно почти всем. Но одни, уклонившись от опасностей противостояния, ясно осознают, чем они пожертвовали. А у других есть счастливое качество — они умеют придавать своему, в общем-то естественному, чувству самосохранения принципиальный характер и искренно начинают отстаивать именно ту позицию, оспаривать которую значило бы рисковать, ну не головой, а, скажем, исключением из числа вменяемых участников процесса.

Сегодня в среде прогрессивно мыслящих либералов таким принципиальным убеждением становится признание естественности происходящего в Чечне. То, что вчера вызывало стыд и негодование, сегодня получает свое законное оправдание: любой народ, начиная борьбу за так называемую независимость, должен представлять, на что он себя обрекает.

У президента Буша, видимо, от удачных операций американских тяжелых бомбардировщиков чрезвычайно вырос уровень самоуважения. Раньше приговаривал: я люблю, когда люди замечают, что недооценили меня. Буш чисто теоретически допускал, что восхищение его умственными способностями испытывают далеко не все граждане его страны.

Раньше Буш поостерегся бы заявить, что главный аргумент в пользу того, что подозреваемых в терроризме надо судить военным судом, то есть как заведомых военных преступников, состоит в том, что Осама бен Ладен вынес свой приговор жертвам 11 сентября несравненно более неправосудным образом. Поостерегся бы просто потому, что не был бы до конца уверен в том, что принцип “око за око, кровь за кровь” органичен американскому законодательству — эти юристы вечно напускают туману в самых простых делах. Сегодня президент избавился от подобных проявлений слабости, в общем, довольно неуместных для лидера современного мира.

А нам остается вместе с поэтом Юлием Кимом повторить: ощущение того, что по мановению твоей руки поднимаются в воздух эскадрильи бомбардировщиков, самым благодетельным образом сказывается на всякой сколько-нибудь закомплексованной психике — у человека распрямляется спина, определяются черты лица, а взгляд становится уверенно-спокойным.

Политкорректность: Иосиф Бродский в своих эссе пишет о других нациях примерно с той же беззаботной бесцеремонностью, с которой евреи рассказывают антисемитские анекдоты. Но, в отличие от еврея—любителя анекдотов, который выглядит добродушно, так как подтрунивает над самим собой, Бродский пишет прозу, наполненную желчью и горечью. Его можно по-человечески понять: автор был физически нездоров, взвинчен. Но как-то уж очень легко это раздражение во многих эссе находит именно расово-этническое выражение: бразильцы — обезьянки, турки — туповатые, японцы — коротконогие.

Замечательный актер Сергей Юрский входит в жюри конкурса на лучший памятник Бродскому: Петербург должен получить памятник Бродскому. Спрашивается: зачем? Зачем нужен еще один заказной памятник? Мало поставлено бездарных и дарных истуканов за последние 15 лет? Вообще, зачем нужны памятники поэтам? Чтобы мы их читали и помнили? Или чтобы их помнили будущие поколения? Чтобы было, где встречаться? (У Бродского!) Или в целях “монументальной пропаганды” на новый лад? Иногда кажется, что жажда ставить памятники — это реакция на советский агитпроп: не Свердлову, а Бродскому. А может быть, это того же рода духовная жажда, которая заставляет человека бескорыстно лезть на отвесную гору, где он, рискуя свалиться, выцарапывает на откосе: “Здесь были Киса и Ося”? Или это общеживотная страсть метить освоенное пространство, так же, как собаки помечают косяки и деревья?

Березовский назвал всех, кто не проспал, а “работал”, как он сам, все эти постперестроечные годы, — “скорее всего преступниками”, поскольку все они обязательно “нарушали законы”. Гусинский ответил на вопрос, откуда у него миллионы, так: я много работал. Березовский тоже много работал. Теперь эти ребята работают в иных краях. Пришло время других, тех, кто работал в те годы, но в других сферах, а может, и спал.

Судят Григория Пасько. Кто такой Григорий Пасько, с точки зрения советского обывателя? Это офицер флота, который, благодаря своему служебному положению, знал факты о выбросах ядерного топлива флотом и передал эти факты японским массмедиа. Офицер передал данные, порочащие армию и страну, и передал их Японии — стране, с которой у нас нет мирного договора. Это, с точки зрения обывателя, выглядит странно. Конечно, это не так странно, как разворовывание армии генералами, как голодные и доводимые до самоубийства солдаты, но все же странно. Офицеру бы уволиться из армии, а потом как частному лицу заключать контракты с кем хочешь. Благо распространение информации об окружающей среде защищено Конституцией. Смешно, конечно, при таких генералах и солдатах, говорить о корпоративной офицерской этике, но…

Закрывают канал ТВ-6. ТВ-6 — это канал Березовского. Защитники канала говорят, что это наступление на демократию. Если Березовский — это и есть демократия, то, как говорил Бродский, “я против”.

Многие зрители любят Светлану Сорокину и Виктора Шендеровича, но очень немногие интересуются судьбой канала ТВ-6. Хотел бы я знать, почему?

Власть, захватывая ТВ-6, решает свои проблемы с телевидением. Для рядового зрителя, обывателя, это не спор демократии с тоталитаризмом. Это спор бандита с жуликом. Это стрелка. И скромному, в общем-то, еще робкому зрителю там делать нечего. Хотя Сорокина и симпатичная, но сила солому ломит, и “сама виновата”.

Наталья Иванова, говоря о судьбах современной литературы и литераторов, привела слова Пастернака, что Россия — страна, которая отмечает и выделяет людей только для того, чтобы затем их душить и мучить.

Но где эти писатели, которых Россия сейчас выделяет, чтобы затем мучить? Мучит она не писателей, а жителей Грозного, некоторых журналистов, некоторых людей из бизнеса. А писатели, что же — кто учительствует, кто преподает, а кто-то даже получает более или менее приличную зарплату. Некоторых награждают премиями, печатают. Не жируют, конечно, но ведь это их выбор.

Валерия Новодворская на организационном съезде партии “Либеральная Россия”, прошедшем в гостинице “Космос”: Березовский — это современный Герцен, эмигрант и борец. Сам Березовский пишет о либерализме и ссылается на Чаадаева как на предшественника. Рассуждения свои он начал записывать на Антибах, а завершает уже в Лондоне.

Партия “Либеральная Россия” создается полностью и благодаря деньгам олигарха. Члены партии летают в Лондон и просят денег на “работу” и осуществление “проектов”. Этим же они занимались и в ходе всего съезда. Практически во всех выступлениях звучало: мы очень активны, а могли бы быть еще более, Б.А., дайте денег! В гостинице “Космос” довольно дорогой зал, но больше всего меня поразило то, что к кофе во время перерыва подавали горячие (!) сливки. Мелочь, но знаменательная. Ни разу до этого, ни на одной конференции, с подобным уровнем комфорта не встречался.

То, как Березовский пытается организовать партию и пропагандировать либерализм, — дискредитация либеральной идеи.

Конец многовековой тоталитарной эпохи. И советское время — лишь часть ее. Мы воистину хороним эпоху, присутствуем при ее конце. Мы — свидетели ее старческого маразма, предсмертных судорог. Новых символов нет, работаем со старыми. Поем старый гимн, воздвигаем монументы советским деятелям. И это смешно. Мы остались прежними, но нет уже ни того государства, нет и той страшной машины.

Душно, нечем дышать. Духота унавоженной, нагретой весенним солнцем земли. Можно только гадать, что вскоре взойдет на этой хорошо удобренной органикой почве. Мы знаем, что семена самых разных культур лежат в этой земле, но какие из них взойдут, какие окажутся наиболее живучими? В ней есть зерна прагматизма, есть идеализм, есть что-то вроде фашистской идеи, а есть и, может быть, взойдет нечто более человеческое.

Коммунистам перестали верить тогда, когда в своей массе они перестали быть идеалистами. Сталину простили самые жестокие пытки не только потому, что привыкли к послушанию, но, как бы это странно ни звучало, ради идеи, ради его “идеализма”. (Сталин внешне был неприхотлив, а уничтожение объяснял необходимостью общей.) Когда, уже в семидесятых, последнему работяге стало очевидно, что коммунистическая идея свелась к списку прикрепленных к распределителю, авторитет этой идеологии упал почти до нуля буквально за несколько лет.

Новое время не смогло предложить никакой идеи с идеальным наполнением, ни одного идеального героя, хотя бы отдаленно похожего на Андрея Сахарова или Лешека Бальцеровича.

Первый президент, который действительно откажется от распределителей, от машин, от дач, от президентских привилегий и уничтожит привилегии чиновников, сразу же получит небывалую поддержку.

Свобода выхода из состава страны, свобода самоопределения — необходимая составляющая современного демократического устройства. Это вытекает из идеи договорной природы государства, лежащей в основе современной демократии. Наше государство, как и многие другие, создавалось на праве сильного, на захвате. У нас не было начала договорного, и мы до самого недавнего времени мало об этом заботились. То, что Ельцин когда-то предложил брать суверенитета столько, “сколько сможете проглотить”, было не глупостью, а естественной необходимостью начать новую историю демократической России. Составляющим государство образованиям была дана возможность добровольно войти/выйти, добровольно признать себя частью страны. Без этого условия невозможно было бы строить новую демократическую Россию. То, что не отпустили без войны Чечню, — трагическая ошибка. Часто вспоминают при этом американскую гражданскую войну, где Север пошел против Юга, желавшего отделиться. Но не надо забывать, что начало Соединенным Штатам было положено добровольным вхождением в него отдельных штатов. В начале был договор о добровольном союзе. Кроме того, все сегодняшние разглагольствования о том, что сделала бы Америка, если бы штат Техас решил отделиться, как кажется, не очень серьезны. Ничего бы не сделала, если бы за это высказалось квалифицированное большинство.

Лужков приехал в Париж и учит мэра Парижа. Решение парижских властей закрыть доступ личных машин в центр города кажется московскому гостю диким. “Люди вас не поймут”, — говорит он. Люди, с его точки зрения, предпочитают передвигаться на своем транспорте.

Для российского обывателя обладание автомашиной — это значительно больше, чем владение средством передвижения. Это мечта и символ благополучия. По сравнению с этой мечтой проблема чистого воздуха — ничего не значащие разговоры.

В комедии “Недовольные” (1834) М.Н. Загоскина речь идет о дворянском семействе Радугиных: промотавшемся отце, дочери, сыне и теще. Они ненавидят все русское и любят все иностранное. Все они представлены хамами, как и их слуги, гости, друзья. (Впрочем, положительные герои — такие же хамы, как и отрицательные.) Положительные герои — любители России и русских — Глинский, Лидин. Они богаты и благонамеренны. Когда Радугину отказали в принятии на службу, а товарищем министра был сделан Глинский, Радугин в ярости прокричал: “Володя мой будет и в Австрии служить!”

Рецензент из тогдашнего журнала: “Есть мысли, которые ни при каких обстоятельствах не придут в голову. Заставьте русского, зараженного иностранным, думать как вам угодно, но чтобы сохранить хоть тень вероятности, не велите ему говорить при вас: “Я поеду служить в чужие края, в Австрию”. Откуда ему взять такую мысль? …Эта мысль западная. Русский не продавал еще за границу ни своей крови, ни своего ума”.¹

Есть что-то глубоко символичное в том, что одни считают, что в стране нечем дышать, а другие говорят о повеявшем свежем воздухе.

Известная фраза президента, произнесенная сразу после штурма театрального центра на Дубровке, захваченного чеченскими смертниками во время спектакля “Норд-Ост”: “Мы доказали, что Россию нельзя поставить на колени”.

При чем здесь вся огромная страна, Россия, ведь реальность в том, что было 800 заложников и из них 150 погибло?

Образ России, борющейся с врагом, задает ситуации новое осмысление: проблема выживания конкретных заложников теряется за величием России, ее громадностью, ценностью и авторитетностью. Заложники, их родственники как заинтересованный субъект переговоров исчезают в огромности “России”. С другой стороны, нет и президента как активного субъекта, есть Россия. Россия решает, встать или не встать на колени, а не президент.

Метафора имела бы основание, если бы заложники сами ощущали себя прежде всего не отдельными людьми, а частью России и расценивали ситуацию не с точки зрения, как сохранить себе жизнь, как выжить, а как это отразится на образе России.

В ситуации, когда террористы выдвинули требование прекратить войну, иначе всех убьем, — единственная сторона, которая могла бы сказать: “Мы доказали, что Россию нельзя поставить на колени”, — это сами заложники. Они, и только они могли “не встать на колени”, но они-то как раз говорили прямо противоположное: они просили начать переговоры. Президент же заявил, что, когда решалась судьба почти тысячи человек, он руководствовался не интересами этих людей, а интересами России (как он их понимает), в соответствии с которыми проводит свой политический курс. Поэтому он выбрал не жизнь тысячи людей, а подтверждение правильности своего курса.

После штурма, завершившегося десятками убитых и отравленных, я несколько раз слышал: “Путин так переживает, даже осунулся”.

В конце восьмидесятых один грузинский фирмач решил завести персональный компьютер — ПЭВМ. Ему достали хорошую машину за большие по тем временам деньги. Через день он вызывает компьютерщика: “Твоя вычислительная машина нэ работает”. — “Как так?” — “Ну, смотри, я ее включаю, и что?” — “И что?” — “Что-что, сам видишь: нэ вычисляет”.

Вот так и мы с нашей демократией.

Разрыв между поддержкой Путина “в целом” и несогласием с некоторыми конкретными решениями, которые принимает президент, объективно существует. Как этот разрыв можно истолковать, что он означает? Можно ли из этого делать какие-либо политические выводы?

К сожалению, нельзя. Война в Чечне давно надоела большинству россиян, но она как шла, так и идет. Зарплату задерживают, но в забастовках большинство не собирается принимать участие так же, как и менять место жительства, работу, так же, как и добиваться смены руководства предприятия, города, страны.

Российские опросы, скажем, о конкретном шаге нашего президента говорят о “настроениях”, о симпатиях, о том, как россияне вообще оценивают его легитимность, что они думают о справедливости того или иного шага, нравственной его оценке. Но они совершенно не дают ответ на вопрос: как эти настроения будут “конвертированы” в конкретное поведение, будут ли россияне поступать так, как они чувствуют, и как они будут голосовать.

Политический смысл социологических опросов в США, в Англии в том, что там можно построить модель, преобразующую “мнение” в “поведение”, в конкретное поведение, в количество участвующих в митингах, в поддержку того или иного законопроекта, в цифры избирательного процесса.

Наше же “мнение” пока не связано с нашим поведением. Мы не только не считаем нужным добиваться, быть активными, но даже голосуем не совсем в соответствии с тем, что думаем. А без конвертации мнений в поступки социологический опрос теряет всякий смысл.

Мнения огромного большинства сегодня основаны прежде всего на чувствах (справедливости, правды, легитимности и т.д.), а не на интересах. То есть наше мнение никак не связано с имущественными, профессиональными интересами, с тем, как мы живем, чем мы занимаемся.

Мы уже понимаем, что наш голос — это политический капитал. Но для огромного большинства из нас он никак не связан с нашей повседневной жизнью и обстоятельствами. Он как ваучер, на котором написано “10 тыс. рублей”, но получить эти деньги нельзя, а за бутылку продать и во всякие золото-алмазы вложить можно.

Мы не вступаем в деловое соглашение с политиком, не инвестируем в него, а как бы дарим ему наш голос в соответствии с нашими симпатиями и чувствами. Соответственно и поведение политиков: лучшие из них стараются поступать “по понятиям” — по своим понятиям о том, что такое хорошо и что такое плохо.

В российском обществе отсутствует стержень демократического устройства — твердая уверенность в необходимости претворять свое мнение в реальную политику и отстаивать свою правоту перед другими точками зрения и другим видением правды. Только тогда, когда “мнение обывателя” становится “действием”, только тогда и возникает этот самый феномен “общественного мнения”, которого боятся и перед которым заискивают политики.

Политологи и аналитики кремлевской школы говорят об окончании революции и начале созидательного процесса. Конечно, они врут. Но какой-то новый режим действительно начинает кристаллизоваться, и внешние его формы сильно напоминают режим советский. В воздухе запахло пылью и затхлостью. Это не время застоя, это безвременье.

Мы не замечаем, что среди нас живут и умирают пророки и святые, нам почти все равно и то, что их убивают.

Политическая жизнь умерла. Область наших интересов сосредоточена в пространстве: зарплата-квартплата. Кто и как правит страной, что происходит в мире — все это по-своему интересно, но находится вне пределов нашего живота, и потому интерес наш сугубо зрительский.

Нас очень устраивает наш президент. Такой не очень заметный. Говорит с трудом, но старается. Положительный. Видно, что хороший сосед и семьянин. Явно не лучше нас, но и не хуже. Энергичный, спортом занимается, но тоже в меру. Не выкинет ничего неожиданного. И сам на рельсы не ляжет, но и от нас не потребует.

Большинство, судя по нашим ответам на вопросы социологов, одобряет проводимую политику в целом (отдельные мероприятия — чуть меньше), и все хотят большего порядка.

Часть интеллектуалов, в основном не очень материально благополучных, злится и нервничает. Интеллектуалы перестают играть роль шаманов, предсказателей, объяснителей и указателей путей. Значение предсказаний и разного рода “экспертных анализов” в области социальной и политической резко девальвировалось. Во-первых, потому, что “сегодня” стало во сто крат важнее, чем “завтра”. Во-вторых, от большинства объяснений, почему сегодня все именно так, как есть, — ровным счетом никакого проку.

Те же из интеллектуалов, кто, продолжая шаманствовать, хотят еще и благополучия, рыщут в непосредственной близости от власти. Причем, чем искреннее они настроены на благополучие, тем больше шансов.

Очень многие люди вдруг заговорили о том, что в обществе как бы исчезла точка отсчета. На самом деле она не исчезла, однако проблема, что такое хорошо и что такое плохо, стала рассматриваться в необычном для многих ракурсе. Суть общепринятых норм морали не в шутку свелась к тому, что хорошо быть здоровым и богатым. Честный — это тот, кто платит за проезд, если штраф существенно выше цены билета. Умный — это тот, кто “в гору не пойдет” и “без денег не работает”; кто учит уроки, чтобы поступить в престижный вуз и тем самым достичь степеней известных. Дети, семья? Это конечно, но по обстоятельствам. Если вас, к примеру, выбрали в Думу, то даже странно продолжать жить с женой из другой жизни. Добросовестность на рабочем месте? “За такие деньги?”.

Все, что хоть немного выступает из этих довольно тесных пределов, подвергается десятикратным испытаниям на прочность.

Неудачники тоскуют и отводят глаза. У всех одно и то же: жалобы, злость и брюзжание. Довольные и удачливые раздражают, тем более, что непонятно, как к ним присоседиться.

Это не разложение, это черствый хлеб трансформации. Не в построениях политологов и социологов, а на самом деле население, нашедшее свое место, получающее достаточную зарплату, занялось обустройством.

Какие магазины нас окружают в любой точке города Москвы: фрукты, обои, сантехника, мебель.

Те, кто получает достаточную зарплату, повернулись лицом к своему животу и поняли, что это хорошо. Их “я”, желающее есть, пить, спать, быть здоровым и богатым, окончательно раскрепостилось, и его желания получили полную и нелицемерную социальную поддержку.

Поэтому и нет пока роста национализма в так называемом среднем классе. Нас не нация сейчас волнует, а состояние нашего желудка и новая мебель у соседа. Ненависть к чужим у нас не от того, что есть какие-то хорошие “мы”, а от того, что у меня лично эти чужие отнимают кусок.

Период роста, освоения нового и интереса к внешнему миру, к политике, сменился периодом округления и набирания веса.

Интерес и сосредоточенность на своем пупке — вещи, конечно, занятные, но ненадолго и не для всех. Захватить на всю жизнь это не может. Когда-нибудь настанет отрезвление.

Когда-нибудь мы вновь осмотримся и вдруг поймем, в какой грязи и сраме прожили эти годы. Начнем думать о душе. Искать пророков и святых. Вот тут-то и появится опасность фашизма как одного из ответов на духовные искания. Настанет это скоро, не все же могут, в самом деле, полностью отдаться радости поглощения бананов, оклейке новыми обоями своих квартир, смене старой советской сантехники и покупке новой мебели. До этого времени фашистские, как и все прочие, идеологи могут искать адептов среди выбитых из жизненной колеи и духовно неудовлетворенных.

Не может страна просто так убивать своих граждан, мучить их, насиловать. Не может просто так пройти приватизация всех национальных богатств. Все это вытесняется из сиюминутного сознания куда-то в подвалы народной памяти, там, возможно, медленно переваривается и в конце концов в каком-то виде выплеснется наружу. Это будет не так, как в конце 80-х, когда народ, которому семьдесят лет затыкали рот, заговорил. Но, безусловно, это будет не менее болезненный процесс. И дети снова не будут понимать, как их родители могли жить в стране, ведущей войну со своим народом. А люди снова будут беседовать друг с другом без тоски в глазах и не отводя взгляда.

Все разговоры о том, что у нас идет какая-то переоценка ценностей, — это самообман. Никакой переоценки ценностей нет. Идет же постепенное исчезновение, утрачивание двоемыслия, когда на неофициальном уровне вся окружающая жизнь — говно, а на официальном — все прекрасно.

Ценность — это буквально: за что человек готов заплатить дорогой ценой. Это вовсе не то, что вы больше цените — колбасу или свободу, а то, из-за чего вы готовы драться и чем не хотите пожертвовать ни за какие блага.

Есть ли в нашем сегодняшнем быту какие-то ценности, ради которых люди были бы готовы драться и жертвовать? Конечно, есть, это дружба, близкие и ценности живота.

Высшие ценности — “свобода”, “индивидуализм”, “права человека” — никогда не станут хоть сколько-нибудь важными, пока за ними не будут стоять люди с высоким, очень высоким моральным авторитетом. Только моральный авторитет способен дать любой ценности, любому устройству санкцию на существование. Мы же утратили все моральные ориентиры. Это не значит, что нет базовых ценностей, мы до сих сохранили идею десяти заповедей. Но лишь как идею, как первичные представления, что такое хорошо, что такое плохо.

Наше общество построено на огромном обмане и лжи. Наверное, как и любое человеческое общество. Но жить в обмане и лжи нестерпимо тоскливо, поэтому в любом обществе можно найти очень высокие идеалы, высокие ценности, можно найти людей, которые были бы олицетворением высоких идей. В любом, но не в нашем.

Во всяком преступлении, совершенном открыто, на глазах у людей, есть конкретный виновник и есть те, кто позволил ему свершиться, те, на чьих глазах произошло преступление, те, кто по самым разным причинам предпочел не вмешиваться.

Поэтому во всем, что произошло в нашей стране в последние 10 лет, виноваты мы все, невиновных нет, несчастные несчастны по вине нас самих и их самих: почему не кричали ором, почему не хватали за штаны и за шиворот? Потому что не понимали, не осознавали, не считали важным.

Когда успокаивающая разумность действительности, сермяжная правда повседневности становится преступлением? Когда выбор народа становится преступным? Когда действия по борьбе с врагами народа становятся преступлением против человечности? “Тогда, когда об этом заявит начальство”, — скажет хам. — “Тогда, когда тебе об этом говорит твоя совесть”, — скажет моралист.

Еще недавно, с начала перестройки, на протяжении 6—7 лет российское общество внимательно прислушивалось к мнению своих формальных и неформальных лидеров: писателей, ученых, экономистов, политиков. Люди знали, что сказали на митинге Юрий Афанасьев, Гавриил Попов, что написали Василий Селюнин, Юрий Буртин, и, конечно, мы все прислушивались к тому, что говорил и писал Андрей Дмитриевич Сахаров. Одним из последних эпизодов этой непродолжительной эпохи популярности отдельных общественных лидеров стало обращение Егора Гайдара к москвичам 3 октября 1993 года. Вечером, когда стало известно, что министр обороны отказался вводить войска в Москву, Егор Гайдар обратился к населению с просьбой прийти к зданию Моссовета и защитить демократию. Сколько тогда собралось? Десять, а может, и двадцать тысяч людей пришли на площадь. Сегодня в это верится с трудом. Все это в прошлом.

Почему в революционное время появляются властители дум, пламенные ораторы, демагоги, публицисты — понятно. Понятно также, почему сегодня нет в России людей, мнение которых было бы настолько влиятельным, чтобы заставить забыть об инстинкте самосохранения даже тысячу взрослых людей. Нельзя же, в самом деле, только тем и заниматься, что митинговать, спасать демократию, надо и о себе подумать. Но почему нет ни одного авторитетного голоса, на который ориентировалась бы значительная часть общества? Почему не стало сегодня в стране ученых, писателей, политиков, публицистов, к мнению которых прислушивались бы люди?

Вот один из ответов: эпоха митингов прошла, интеллигенция потеряла свой высокий статус в общественном сознании, наступило другое время, другие песни и другие люди становятся властителями дум — не литераторы, не интеллигенция, не профессура.

Даже если это так, есть два важных обстоятельства. Первое: никаких “других властителей дум” не появилось. По-прежнему нет среди новых русских людей с “высоким статусом”, обладающих значимым для общества авторитетом. То есть, если и перестали слушать представителей интеллигенции, потому что она потеряла свой статус, то никого другого, имеющего высокий статус, слушать не начали. Второе: далеко не все бывшие лидеры утратили свой социальный статус. Напротив, большинство из них этот статус сохранило или даже поднялось на более высокую ступень. Поэтому, если дело лишь в статусе, в “успешности”, непонятно, почему многие известнейшие и популярные демократические политики и общественные деятели не только утратили свою былую массовую популярность, но не сохранили ни капли своего былого авторитета даже среди своих соратников. Их слушали и слышали в конце 80-х и не слышат сегодня. Но почему?! Ведь все при них: эмоции, ум, образованность, положение…

Есть еще одно объяснение: все дело в трудностях. Для очень многих реформы обернулись тяготами и потерями. Люди не могут простить нашим известным политикам, писателям, пользовавшимся известностью в конце 1980-х годов, того, что они причастны к перенесенным (и переносимым) трудностям.

Это объяснение кажется очень убедительным. Конечно, люди очень тяжело переносят трудности “переходного периода” и готовы возложить всю вину за них на тех, кого время назначило главными ответственными за перемены. Но есть одна важная деталь. Совсем не все реформаторы становились отверженными в своем собственном обществе. Некоторые из таких “ответственных за трудности” реформаторов, например, в Польше, становились если и не народными любимцами, то признанными авторитетами. В Польше все изменения шли при значительно большем, чем у нас, противодействии общества. Напряжение, накал страстей были огромными. Первый польский постсоветский президент Лех Валенса назначил двух основных ответственных за экономические трудности: премьера Тадеуша Мазовецкого и Лешека Бальцеровича — министра экономики первого реформаторского правительства, начавшего и проведшего первый, самый тяжелый этап реформ. Казалось, оба они были обречены на вечную ненависть народа. Но этого не случилось. Премьер Мазовецкий даже не уходил в отставку, а Бальцерович несколько раз возвращался в политику. Они оба были и остаются популярными людьми в Польше. Почему? Мой друг, поляк, рассказал мне историю, которая кому-то покажется неубедительной и даже смешной, но которая, надеюсь, будет хорошо понятна учителям, библиотекарям, врачам — всем тем, кто сознательно в 1991—1993 годах голосовал за реформы и кто сегодня отказывает в доверии нашим российским реформаторам.

Первый министр экономики свободной Польши был до своего назначения обычным профессором экономики Варшавского университета. Он жил с сыном в двухкомнатной панельной квартире на окраине Варшавы. После самого тяжелого этапа реформ, после того, как в стране начались забастовки, но процесс реформирования уже стал необратим, президент Валенса отправил его в отставку, “назначив” ответственным за трудности. Министр вернулся… куда бы вы думали? В ту же самую двухкомнатную квартирку, где жил вместе со своим сыном. В это время народ страдал, боролся за выживание, бастовал, ненавидел реформаторов и так далее всем известное. Но через несколько лет Бальцерович вернулся в правительство, мало этого, он продолжает оставаться одним из популярных политиков. Спрашивается, почему? Потому что поляки за всеми своими трудностями все же успевали краем глаза отмечать такие мелочи, как личное бескорыстие. И народ, который когда-то считался излишне романтичным, а в наше время часто обвиняется в излишней прагматичности, в особенности его прекрасная половина, без всяких акций в поддержку, без рекламы и PR-кампаний признал высокий авторитет бывшего ненавистного министра.

Боюсь, что для наших реформаторов это невозможно. Вряд ли кто-то сомневается в уме Гайдара или Чубайса или в их организаторских способностях. Кто-то даже говорил: именно потому, что умны, их и не любят, умных вообще не любят. Боюсь, что ум здесь ни при чем. А вот такой малозначимый для российской истории и экономики факт, как, в какой квартире остался жить Гайдар после отставки, какой дачей продолжал пользоваться, каков размер собственности, которой пользуется Чубайс, — сыграл некоторую роль в отношении россиян к этим людям.

Конечно, всем нам тяжело дались годы реформ. Но в Польше было чуть легче, и не только потому, что они лучше подготовлены, а просто в силу того факта, что человек, который взял на себя ответственность за трудности, был чист перед лицом народа. На руках министра-хирурга после того, как экономика страны подверглась тяжелейшей полостной операции, была кровь, но не было следов корысти. А наши реформаторы, как говорилось в старом анекдоте, еще “немножечко шили”. И “шили” они как раз в то время, когда учителя умирали оттого, что им не на что было купить лекарства, а пенсионеры — просто оттого, что было нечего есть. Вот этого факта столь обыкновенной бытовой расчетливости россияне забывать пока не хотят. А что было тяжело, так ведь нам особенно не привыкать. Тяжело было всем, все терпели; кто мог, тот, как и в советские времена, приворовывал, кто больше, кто меньше, но эти “все” уже тем отчасти оправданы, что не претендуют на политические дивиденды. Они сами о себе знают, чего достойны, знают и о том уровне грязи, в которую опустились.

Нравственность в природе вещей, как было когда-то сказано. Не в том смысле, что все мы нравственные, а в том, что нравственность, даже когда мы сидим по уши в грязи, остается основой наших оценок. Авторитет политика и общественного деятеля формируется не только на основе его ума или личного мужества, но и на основе нравственной составляющей его поступков.

Вот этой нравственной проверки не выдержал ни один российский реформатор. Все они имели первоначальный политический капитал, полученный ими разными способами в дни революционных перемен. Вопрос в том, как демократические лидеры первой волны перестройки распорядились накопленным политическим капиталом. А распорядились они им банально просто: кто-то обратил свой капитал в дипломатическую синекуру, кто-то в дачи в Бретани и Испании, кто-то в дачу подмосковную, кто-то в государственные краткосрочные облигации, кто-то в беспроцентные займы на развитие гражданского общества…

И сегодня на политическом поле толкутся разные люди, кто-то обделывает свои делишки, кто-то, в меру своего понимания, “спасает Россию”, кто-то подталкивает страну в “нужную сторону”. Что предлагают нам сегодняшние политические деятели? Свои схемы, свои более или менее интересные идеологии, свои нахрапистость и растерянность, свои ум и глупость, свою правду и свою корысть. Но среди них нет ни одного, кто пользовался бы значительным моральным авторитетом, кто заработал бы этот авторитет не в спорах с соседями по телевизионному шоу, а рискуя карьерой, жизнью, заработал его своими страданиями, исканием правды. Во всей постсоветской истории, кажется, только у одного человека был потенциал стать современным российским моральным авторитетом — это Сергей Адамович Ковалев. Его авторитет складывался из правозащитной деятельности, которой он занимался тогда, когда за это сажали в тюрьмы и лагеря; Ковалев провел 12 лет в заключении. И занялся он ею не из молодого куража, не из неумения иным путем утвердиться в жизни, а будучи серьезным и успешным ученым, делая сознательный, нравственный по своей природе выбор. Он стал депутатом, то есть добился успеха и признания политического, и это тоже помогало его авторитету. И еще стояло за ним до сих пор еще не оцененное знаменитое сидение под бомбами в Грозном в 1995 году. Это был прежде всего нравственный выбор, и сделал его человек немолодой, получивший признание и политическое, и житейское, член российского парламента, не нуждавшийся ни в чем — ни в славе, ни в деньгах, не бравируя по молодости лет, не играя в показуху перед экранами телевизоров в камуфляжной форме, а осознанно рискуя жизнью, защищая свое мнение. Как бы люди ни относились к войне, но Ковалев в глазах очень многих и сторонников, и противников войны становился нравственным авторитетом. Почему этот огромный капитал не был использован, мне трудно судить, и я могу только сожалеть об этом.

А сегодня глаз положить не на кого. Пустота будет заполнена скорее поздно, чем рано. Ведь есть простая и банальная правда: в течение десятилетий мы голодали, ходили в заштопанных носках, с мокрыми ногами, стояли в очередях за дефицитом, сметали с прилавков все, вплоть до унитазов и смесителей “елочка”. Я уже не говорю о миллионах, погибших в лагерях и расстрельных подвалах.

Сегодня выжившим, пережившим дана возможность наесться фруктами, свободно купить новый унитаз и даже приличную обувь. Это много. Это надо “переварить”. К этому надо привыкнуть и научиться пользоваться. Надо научиться пользоваться новым краном, надо отремонтировать квартиру. Привыкнув жить в отремонтированной квартире, мы заметим, что в подъезде плохо пахнет и грязно. Потом обратим внимание на окружающее пространство. Потом на город и уж потом на всю страну.

Основная причина того, что народ кажется впавшим в полную апатию — в том, что мы устали, устали как нация, уходили сивку крутые горки. Но это не апатия — это занятость, зацикленность на своем, на ближнем. Людям надо отдохнуть, привыкнуть к совершенно новой реальности, буквально освоить ее. Постепенно люди выйдут из своих берлог и каморок и вновь почувствуют интерес к окружающей жизни, к политическим новостям, начнут замечать, что творят власть имущие, и, самое главное, — реагировать на это.

В России уважали некоторых представителей интеллигенции и даже прислушивались к их словам. Но не сама принадлежность к сословию интеллигенции заставляла людей внимательно слушать их. Не талант писателя, ум ученого делали их слово весомым для десятков тысяч. За каждым из этих людей стояло нечто большее, чем просто профессионализм, знания, умение. Их слово несло еще что-то, кроме силы знания, чувства языка и умения оратора. Мы могли бы это “что-то” определить как нравственный, моральный авторитет. Авторитет этот возникал как оценка обществом их поступков. Поступков, диктуемых нравственными побуждениями, поступков, за которые им приходилось расплачиваться благополучием, здоровьем, иногда жизнью. Только тогда слово становится значимо для общественного мнения, когда за него заплачено дорогой ценой, когда оно не оплачено гонораром. Тогда у этого голоса появляется нравственный авторитет. Именно нравственный авторитет придает слову особый вес и силу.

Волнующаяся погромная полтавская толпа слушала Короленко не только потому, что он был интеллигентом и писателем (это было важным, но недостаточным условием: косноязычного бы просто смяли), а потому, что он осмелился выйти перед погромщиками. В его словах была огромная нравственная сила, потому что он реально мог быть растерзан за то, что считал правдой, и был готов к этому. И его правда была правдой нравственной, которая в природе вещей и которую понимают даже погромщики. И за каждым его словом стояли его личный тяжкий житейский опыт и испытания. Теоретических борцов с антисемитизмом в России было много, но сколькие из них лично пытались остановить даже не погромы, а погромщика? Людей, говорящих “правильные” слова о душе и добре, в России всегда было много, но слова скольких из них весили больше, чем букварные прописи?

Люди, прильнув к экранам телевизоров, слушали Сахарова, выступающего перед Съездом Народных депутатов. Конечно, у него была огромная сила интеллекта, но был и огромный нравственный авторитет. За ним стояла нравственная правда. И за каждое свое слово он был готов заплатить самым дорогим. И люди чувствовали и эту силу, и нравственный авторитет, и правду. И заработан был этот авторитет прежде всего действием, действием буквально бескорыстным, то есть без всякой корысти, и даже опасным для личного благополучия; действием, совершаемым под влиянием нравственного голоса. Не созданием водородной бомбы славен Сахаров, а тем, что, будучи создателем, увенчанным наградами, он начал критиковать награждавшую его систему, начал защищать жертв этой системы и, в конце концов, придя к выводу о невозможности усовершенствования системы, начал выступать против ее основ. Тем, что два дня он, создатель советской водородной бомбы, простоял под дверью калужского суда во время закрытого суда над одним из первых диссидентов — Александром Гинзбургом, стучался в эту закрытую для всех, кроме кагэбистских прихвостней, дверь и повторял: “Я академик Сахаров, я требую допустить меня на процесс”. Тем, что осмелился настаивать, а потом и требовать от руководства страны прекратить испытания атомного оружия. Тем, что заступался за людей, преследуемых властью, и сам подвергся жестоким преследованиям.

Раньше одним из экспортных подразделений “Газпрома” командовал сын Вяхирева, а сегодня — сын Геннадия Селезнева. И это, безусловно, прогресс.

Рассмотрим дело с точки зрения капитала, которым обладает человек. У каждого есть капитал политический (его связи, влияние), капитал знаний, капитал административный, управленческий и т.д. Сын Вяхирева — не приносил ничего компании. Его связи — это связи его отца, главы компании. Сын — начальник подразделения в фирме, где главным начальником отец, это чисто феодальные отношения типа Туркменбаши. А вот сын Селезнева на том же посту, при всем внешнем непотребстве ситуации, — это уже более прагматичный вариант: он приносит компании дополнительный капитал. В нашем обществе пока действуют законы не капиталистические, а аристократическо-монархические. Роль играют происхождение, связи, положение при дворе, но уже не феодальные отношения. И то хлеб.

В основу российских политических институтов и в основу всех наших ожиданий положен один принцип: надежда на здравый смысл одного человека. Если эта надежда не сбывается, все летит к черту.

Единственным гарантом всех российских прав и свобод является пока здравый смысл российского начальства. В противном случае, если сломается “органчик”…

Нет власти без ответственности. Сейчас власть сосредоточена в одном месте, в частности и потому, что только один человек несет ответственность. Эта ответственность своеобразная, на уровне народных чувств, а не на уровне политическом, но все же она была и есть. Только признав, что и на нас лежит часть ответственности, только приняв эту ответственность, только будучи готовыми отвечать за свои провалы, не взваливая на власть все свои проблемы, мы сможем с известным правом требовать часть полномочий.

Сегодня в электричке, о празднике Независимости:

— От чего независимости?

— Жидов от русских.

Еще один вариант:

— От зарплаты, от колбасы по два двадцать, от водки по девять. Но я себе нашел замену.

— ?

— Настойка боярышника. 67 градусов, 12 рублей сто грамм. И для здоровья полезно.

— Есть люди, которые умеют себя поставить.

— И есть люди, которые умеют себя посадить.

Реклама лекарства: “Способствует! Предотвращает! Растворяет! Выводит! Исправляет ошибки природы и папы с мамой!”.

Виктор Шендерович начал кампанию “Митинги без политиков за мир в Чечне”. На митингах выступала интеллигенция — театральная, литературная, музыкальная, научная, правозащитники, но не было политиков.

Сайт “Колокол” — правозащитный, часть проекта “Грани”, субсидируемый Березовским (это тоже замечательная отсылка: новый “Колокол”, издаваемый новым Герценом. Шутники, или, как сказал Чаадаев о шефе третьего отделения, шалуны), замечает, что движение за мир в Чечне начало привлекать успешных обеспеченных молодых людей, которые “тратят свое время” на то, чтобы остановить войну. И это правда, ведь время — деньги. И они его “тратят”.

У современности отвратительные шатания, отвратительные призывы: правозащитники призывают к партнерству с властью, а чиновники — к партнерству с бизнесом.

В любом случае, через несколько лет мы будем жить в совершенно другом обществе. Любопытно, что называется, посмотреть.

То, на чем Путин зарабатывает очки: несправедливость, неправильность того, что произошло при приватизации, — дисгармония социальная, неприспособленность, тоска по привычному укладу. Он как бы идеальный представитель прошлого: молодой, энергичный, сильная рука, некоррумпированный, верный, патриотичный и т.д. Но то, КАК он делает то, что многие хотят, чтобы он делал (восстанавливает справедливость), приведет к тому, что сама идея справедливости опротивеет. ТАКОЙ справедливости не захочется. ТАКИХ средств мало не покажется. Он пришел, чтобы дать стране отдышаться, в этом был, так сказать, и социальный на него заказ, но, оказывается, страна уже успела уйти значительно дальше. Он не просто сохраняет стабильность, то есть застой, он начал очевидное движение назад. А этого уже достаточно большая часть общества (будем надеяться) не воспримет.

У нас нет политиков, но у нас есть специалисты по “управлению имиджем политиков”. У нас нет ни одной стоящей ежедневной газеты, но у нас есть сотни центров по изучению массмедиа. У нас нет политики, но есть политтехнологи и тысячи политологов. У нас нет общественного мнения, но есть сотни центров по его изучению и сотни контор по управлению им. У нас полно экспертов, но нет людей, к которым прислушивается публика. У нас нет запретных тем, у нас все всем известно, у нас печатаются самые громкие разоблачения, но реакции на эти публикации — и со стороны власти, и со стороны “общественного мнения” — никакой. У нас нет ни одного по-настоящему хорошего писателя, но у нас есть сотни критиков и десятки литературных премий. У нас нет рынка, но зато у нас есть биржа. У нас нет гражданского общества, зато у нас есть десятки тысяч неправительственных организаций, которые его развивают. У нас нет демократии, зато у нас есть демократически выбранный президент. У нас нет политзаключенных, зато у нас есть политэмигранты.

Проблема отсталых стран. Уезжают лучшие, туда, где лучше. Остаются идейные люди и приспособленцы. Первых мало, вторых слишком много. Отсталые страны подолгу остаются в застое, потому что те, кто раньше работал на изменения, добившись изменений, перестают идеалистично жертвовать собой ради родины и предпочитают удовлетворять свои амбиции в иных, более человечных условиях существования. Поэтому растет разрыв. Лучший материал едет в процветающие страны, худший — приходит к власти. А вот из Америки уезжать уже некуда, поэтому там занимаются реформами.

У нас уехало 1,5 млн человек — те, кто сделал перестройку, кто отстоял свой выбор в августе 91-го года. Они были сознательной и активной силой перемен. Их отъезд в значительной степени подорвал смысл происходившего. А сегодняшняя ситуация порождает и закрепляет иной тип поведения: конформизм, маленькие ценности маленьких людей. Конечно, есть сопротивление отдельных людей, есть попытка противостоять, и это уже много.

Этой осенью Путин встречался с молодежью и ответил на вопрос, не надо ли остановить утечку мозгов: “Люди должны жить там, где им удобно. И наша задача — создать для них такую возможность”.

Он мог бы подчеркнуть, что Россия нуждается в этих людях: “Конечно, мы не можем дать вам зарплат, адекватных американским, но мы сделаем все, чтобы обстановка в стране была комфортной для молодежи, для стремящихся к лучшему молодых людей. Новую демократическую Россию должны строить молодые, амбициозные, убежденные люди, здесь ваша Родина, вы ей нужны!”. Но он так не сказал.

Сознательно или бессознательно, в его словах была совсем иная идея: все те, кто может уехать и устроиться на Западе, то есть лучшие специалисты и активные, нацеленные на успех молодые люди, — это потенциально деструктивный элемент для сегодняшней России. Этих людей лучше отпускать или даже выдавливать.

Один из профессоров РГГУ назвал проблемой университета в сложившейся ситуации отсутствие университетской автономии, зависимость университета от министерства, в частности, невозможность самостоятельно решать кадровые вопросы. Частично автономия все же есть: ректора избирает совет. Проблема в том, что любая автономия, как и любые права, никогда не дается раз и навсегда. Права сохраняются только при условии, что кто-то готов их защищать, бастовать, бойкотировать. Формально существовавшую автономию российских университетов государство все время нарушало. На протяжении всего XIX и начала XX веков самые лучшие, самые честные профессора боролись с этим вмешательством, уходили в отставку, лишаясь при этом средств к существованию. Без готовности на протест, и без протеста, и без жертв никакая автономия не поможет. Так же, как и формально существующая демократия не поможет, если некому ее защищать.

Встреча Путина с правозащитниками. Алексей Симонов: “Вы понимаете нас лучше, чем чиновники, которые по долгу службы должны бы…”. Путин: “Это потому, что я в душе демократ”. В этом человеке, оказывается, есть и чувство юмора, но только от шуток его не смеешься.

Светлана Ганнушкина: “А к кому же обращаться, если плохо? Только к президенту как единственной реальной силе”.

“Еще и еще раз: к обществу, не к президенту”.

“А общество не слышит, не хочет слышать. А делать что-то надо, так как люди ждать не могут, и помочь может только президент”.

Все правильно.

У американских политологов — пожелания и планы действий. У наших — прогнозы. Они, как метеорологи, прогнозируют события, причины которых от них абсолютно не зависят.

Вот вам и анекдот: “Что общего между современным российским политологом и метеорологом?” — “Оба прогнозируют события, причины которых находятся в полной от них независимости”.

Американцы (консультанты Буша) не боятся говорить, что они будут делать, как вести кампанию по дискредитации лидера демократов Ховарда Дина, не боятся говорить об основных идеях новой президентской кампании. Дин, с их точки зрения, пессимист, критик, а не конструктивный политик. Они будут настаивать не на персональных качествах Буша, а на том, что все идет так, как надо. Они делают политику в борьбе с общественным мнением, с реальными политическим сопротивлением. Наши технологи практикуют в стране, где население решительно не хочет принимать участие в политическом процессе, где все лидеры подконтрольны. Им остается устраивать состав Думы, нейтрализовывать оппонентов, вести переговоры, придумывать новые партии и т.д. Но нет важнейшего: им не нужно убеждать общество.

Разговоры на встрече в Центре Сахарова: “Путин не будет давить оставшуюся прессу, у него есть идея умеренности. А вот после него придет Сергей Иванов, этот уже совсем другое дело. Этот может”. Сергей Ковалев тоже считает, что давить не будут, поскольку они научились управлять без цензуры внешней, без жестких репрессий. И что эти люди, из КГБ, пришли не для того, чтобы уходить.

Все это правильно, но есть такая вещь как логика политической борьбы, как логика системы. Эта логика говорит, что при неполном контроле трудно держать общество в состоянии молчаливого послушания. Чтобы молчали, придется усиливать репрессии. Ослабление репрессий приносит оживление в обществе. Существующий уровень контроля достаточен для организации голосования 90—95 процентов населения. Но что делать с пятью процентами, которые не захотят подчиняться? Чтобы активное недовольство не выходило за пять процентов, нужно будет усилить давление. И жесткость скоро проявится.

Людям из Кремля приходится все время решать: усиливать реакцию или поддерживать ее на прежнем уровне? В начале 90-х мы получили “не по чину много свобод”. Власть, так долго державшая общество за горло, вдруг отступила, разрешила гласность, потом свободу слова, потом и другие свободы, но общество не двигалось вслед за властью, не наступало на нее, и власть почувствовала себя свободной. Она пошла в наступление и заняла ту “нейтральную полосу”, которую общество само не потрудилось занять. Сегодня обозначена четкая граница между властью и обществом и уже никакой нейтральной полосы не осталось. Власть и общество сошлись (т.е. уровень демократизма, гласности, дозволяемый властью, практически совпадает с тем, на что претендует общество), и дальше история будет развиваться во вполне осознанном режиме противостояния. Они сошлись, но общество не показало, что оно больше отступать не будет. Для этого нужно какое-то событие: например, выборы, на которые никто не придет, или Хакамада проведет резко антипутинскую избирательную кампанию и наберет голоса. Потом, возможно, придут новые политики, которые выведут на площади новые массы народа.

Лучшее, что могут придумать люди Путина, если они не нацелены на новые эксперименты, — готовить своего демократического кандидата.

Две ухоженные породистые собаки сплетничают в кафе.

Одна: “Вот интересно, тысячи брошенных собак никому не нужны, а как путинская лабрадориха принесла помет, так целая очередь из президентов выстроилась”.

Вторая: “А давай разошлем им наших бездомных в качестве путинских щенков?!”.

Картинка. Балда с лицом Жириновского говорит бесу-Путину, протягивая ему зайца с лицом своего охранника—кандидата в президенты Малышкина: “Где тебе тягаться со мною, со мною, с самим Балдою. …Ты догони-ка моего меньшого брата”.

Ясин сказал между прочим: “Возня диссидентов”. (Якобы диссиденты не сыграли никакой роли в том, что началась перестройка, и в перестройке. И без них бы все произошло). Вот поэтому правые и проиграли. Они не понимают, что есть правда. Вне зависимости от того, что сегодня считается здравым смыслом. И, по большому счету, не понимают, что значит слово “совесть”. А значительная часть “населения” все же сохраняет память об этих вещах. И поскольку демократия — это обращение к этому самому населению, то правые и будут проигрывать, пока не поймут, не начнут “о душе думать”.

И Сергей Ковалев туда же: “Демократия — это элитарное правление. Кухарка не может управлять государством”. А мне кажется, управлять государством смогли бы многие кухарки, не все, конечно, но многие. А вот стать у плиты и кухарить весь день, да чтобы не только свиньям было вкусно, — вот это действительно работка не для каждого.

То ли я не замечал, то ли это сейчас появилось. Какое-то презрение к обществу и общественному конформизму. К примеру: “В нашем обществе это невозможно”, “общество не понимает”, “не готово”, “не осознает” и т.д. “Творческая интеллигенция, конечно, подличает, но она лучше слесаря уже тем, что мыслит”.

Значительная часть творческой интеллигенции все последние годы жила в безвоздушном пространстве. Жила на гранты, получаемые от зарубежных филантропов, на деньги наших бизнесменов. Жила, не особенно заботясь, чтобы ее понимало общество, чтобы народ интересовался ее статьями, исследованиями, мнением и мыслями, чтобы читал, смотрел, покупал. Платили за газеты, журналы, исследования, статьи не народ, а олигархи, владельцы изданий, филантропы. Была ситуация, сходная отчасти с феодальной (художник, покровительствуемый властью, меценатом, творящий не для “толпы”), отчасти с постиндустриальной, где общество само выделяет деньги, средства для творческой интеллигенции, которой уже не нужно быть поденщиками в газетах, рекламных агентствах, киноиндустрии. Наше же общество состоит из значительного числа бедных, не говорю нищих, все институты этого общества либо уродливы, либо в зародышевом состоянии, а интеллигенция, политики — в течение последних десяти лет были как бы вне этого. Они относительно процветали: писали, проводили исследования, критиковали.

Вчера общество, наконец, решило: нужно отдохнуть, нужно заняться своими делами. Оно перестало вообще интересоваться мыслями и мнениями интеллигенции, витий. И одновременно общество осознало: его надули в процессе приватизации. Пришел человек из самой стабильной, в прошлом некоррумпированной организации, который казался воплощением знакомого, старого, стабильного прошлого. Осознание произошедшего обмана пришло очень зависимо от этого человека из КГБ.

Антисемитизм. Года два назад вдруг стал слышен говорок на улицах: “Все украли, разворовали, деньги за границей, дачи в Подмосковье”. “И кто же украл?” “Абрамовичи, березовские, эльцины”.

Власть сама себя переиграла: она манипулирует, устраивает, проводит, составляет Думу. Но надо будет дело делать, а вот с этим уже будут проблемы.

Я все время гадал: как пойдет дело после 14 марта, будут ли давить или отпустят. Да пусть они сами гадают, пусть нервничают на тему, как жить после того, как опять пойдет иракская нефть, как им управлять после 14 марта. Пусть думают о том, будут ли продолжать их слушаться, если цены на нефть будут по-прежнему высокими; и будут ли, если упадут. Пусть рассуждают: стоит ли им пойти на риск и начать давить или и так будут слушаться.

Григорий Остер, автор замечательной детской книжки “Вредные советы”, оказывается, один из создателей президентского сайта для детей. “Значит, он еще и циник”. “Почему?” “Потому что “вредные советы” тем и хороши, что за шутками о псевдонормах, за осмеиванием советских страхов стоит твердая нравственная основа, твердое знание, что такое хорошо и что такое плохо. А если человек начинает эксплуатировать свой авторитет, — значит, он, различая, что такое хорошо, не считает нужным для себя этого придерживаться. Потому и циник”.

Стилистика декларации “Комитет 2008 — свободный выбор”.

Комитет — “не партия, а клуб”. Клуб — нечто необязательное, праздное.

“Цели клуба, нам кажется, из этого обращения абсолютно ясны”. А если мне все же не совсем ясны, то это мои проблемы? Здесь звучит какая-то полупрезрительная нотка в отношении аудитории.

“Жить в России было опасно и раньше — теперь стало еще и противно”. “Противно” — это не характеристика жизни, оно не о том, как в стране, а о том, какие мы, как мы чувствуем, это характеристика писавших, их высокой чувствительности. А если грубо, то их нарциссизма, высокомерия. Им противно, а большинство терпит, стало быть, им противно само большинство. Если противно большинство, то выйди на воздух, оздорови обстановку, проветри помещение, но оскорблять это самое большинство — ради чего? И добро бы это было значимое слово Чернышевского: “Нация рабов, снизу доверху — все рабы”. А здесь просто высокомерное чванство.

А сотрудница в университете сказала об этой фразе: “Обеими руками “за””. Ей тоже очень противно и гадко.

СМЕРТЬ ТИРАНАМ!

История недельной давности: в городе Курган милиция вломилась в комнату общежития, задержали двух молодых людей, жениха и невесту. Жениха пытали, на следующий день отпустили. Молодой человек подал в суд. Во время суда один из милиционеров-наблюдателей докладывал по сотовому: “Да вот, из-за каких-то козлов хорошего человека засудить могут”.

Для милиции эти люди — “козлы”, и она их презирает. Милиция, ФСБ — княжеская дружина, элита. Таковой она себя и ощущает. Потому они и не боятся говорить открыто о своем презрении к “козлам”, к смердам, к навозу истории. Менты не воспринимают народ как силу. Они служат не ему.

Здравый смысл.

Шойгу в своем программном выступлении в качестве лидера “Единства” говорил о необходимости “диктатуры здравого смысла”. Здравый смысл — для него и для многих бюрократов прошлых и нынешних — это высшая проверка качества идеи, документа. Когда в начале перестройки выдвинули лозунг: “Назад, к здравому смыслу”, имелось в виду: уйти от иррациональной идеологической догматики идеологии к реальности жизни. Но сегодня уже любой школьник может объяснить, что “здравый смысл” у всех разный: у рабочего — один, а у работодателя — другой. И у обоих он здравый!

Новый заместитель министра культуры и массовых коммуникаций, бывший сотрудник внешней разведки, рассказывал в интервью: “Во время перестройки на Западе меня спрашивали, что такое “перестройка”. Я им отвечал, что это возвращение к здравому смыслу. Я вообще-то обо всем сужу с точки зрения здравого смысла. Проходит решение через этот тест или нет”.

В ходе реформ старая бюрократия не эволюционировала. Она осталась на уровне ценности “здравого смысла”. Это тот максимум, который она себе позволила в своем революционном порыве. К большему продвижению бюрократия, как и значительная часть общества, не готова. В этом смысл всей Путинской кампании — вернуться к тому пункту, в котором значительная часть общества проявляла себя солидарной. Возможно, этим пунктом, этим историческим моментом и является точка зрения, что лучше полные прилавки магазинов, чем “светлое будущее” и пустые полки.

Автобус, на котором Джордж Буш объезжает Америку во время своей кампании, ехал под лозунгом: “Yes, America can!” (Да, Америка может!). В “Economist” от 8 мая комментарий: “Watch out, world!” (Мир, будь осторожен!).

Леонид Радзиховский 29 июля на “Свободе”: Путин никогда не пошлет войска в Ирак в поддержку союзников, так как на него тогда ополчатся все. Все будут кричать об американской агрессии, и Путин потеряет в общественном мнении. А Путин к нему очень чувствителен. По мнению Радзиховского, нужно посылать войска в Ирак, чтобы показать Америке, республиканской Америке, точнее, Бушу, что мы его поддерживаем. Потому что единственная наша надежда — на доброжелательное отношение к нам Америки, в противном случае мы станем сырьевым придатком Китая и Индии. Надо перестать считаться с общественным мнением, плюнуть на него и делать то, что нужно.

Основной посыл этих рассуждений: Путину нужно делать то-то и то-то. Для сколько-нибудь нормального человека давать советы Путину, в особенности, по поводу внешней политики, — самое подлое холопство. И еще это гадкое презрение к мнению людей. Народ — быдло, ничего не понимает. Народ не понимает, что нужно стране. Народ не понимает ценностей демократии. Народ хочет цензуры, несмотря на то, что мы ему много раз объясняли, что цензура — это плохо. И т.д.

Народ все прекрасно понял. Понял, что журналисты и политики — это часть сложившегося истеблишмента. Что вся информация — продается и покупается, хотя бывают и исключения, когда за то, что честные журналисты рассказывают, как было на самом деле, их убивают. Народ заговорил о цензуре, когда он ошалел от голых девок, рекламы, от разоблачений и слива информации, от “тайн” и пустословия.

Развитие демократии идет очень медленно. Для ее развития необходима активная позиция большинства населения, необходимы свободная пресса и хотя бы отчасти свободный суд или идея доверия к закону, важности закона. Ничего этого нет. А без них демократии не бывает. Если режим Путина хоть сколько-нибудь укрепится, нас ждут впереди новые катастрофы. И подобные “советчики” открыто предлагают: давайте я поработаю ради вашего укрепления на троне.

Потенциальная многовекторность, многовариантность исторического процесса. В обществе, мире всегда идет множество процессов — экономических, идейных, политических. В какой-то момент важным (то, что появляется на поверхности) оказывается тот или иной идейный процесс, в какой-то момент — экономическое развитие, в какой-то момент — политика властей. Это как ветер или погода — она складывается из множества явлений: времени года, процессов в земной коре, действий человека. Но в каждый момент — она такая, как есть. И метеорологи в каждый момент пытаются понять причины: холодный фронт, антициклон, тайфун.

Создать новый идейный вектор может каждый. Нужно лишь отчетливо предъявить его людям. И в этом смысле фраза, что каждый из нас влияет на историю, — не просто банальность. Но для этого нужно быть предельно настойчивым. Чем более свободна страна, тем более многочисленны заявленные и осуществляемые стремления, и направленность, и интенции разных людей. Чем менее страна свободна, тем у??же спектр возможных направлений. В пределе это: “за” или “против”. А кроме того, есть и экономика — сотни и тысячи факторов, от нефти до разницы в зарплатах в разных регионах. Есть и обычаи, и социальное, и местное разнообразие, и региональное.

Поэтому сказать, что Путин — виноват, или Гайдар — виноват, и кто-то еще, так же верно, как и то, что виновник глобального потепления — президент Буш и его политика в отношении окружающей среды. Он, конечно, тоже, но и очень много других факторов. В частности, попустительство американского общественного мнения.

Путин делает то, что считает нужным. Но есть общество, есть отдельные люди, есть активное и пассивное сопротивление. Действия Путина будут оценены по их результатам. Опять же, по тем результатам, которые покажутся важными обществу, а не по тем результатам, которые кажутся важными мне или Путину. Кто-то оценит их по своему уровню дохода, кто-то — в соответствии со своими идеями, кто-то просто искренно любит любое начальство. (Страна рабов. Снизу доверху — все рабы.) Виноваты — мы все. Вернее, все те, кто знал, что власть делает неправильно, но не счел нужным выразить свое мнение. Или не сделал это более активно.

Общество оказывает влияние на правителей, но и правители оказывают влияние на общество. Больной, параноидальный Сталин постепенно сделал больным все общество: искренно искали шпионов, врагов, везде видели заговоры; жестокость, эгоцентричность, доносительство стали официальной нормой правильного поведения; мания величия и мания же уничижения: “Спасибо товарищу Сталину!”. Пионеры искали “коричневую пуговку” иностранного производства, чтобы разоблачить шпиона, хотя бы и отца родного. Общество, в значительной части состоящее из таких бывших пионеров, больно до сих пор. Все эти поиски заговора были у нас и раньше. Первое, как кажется, в литературе — подозрение в шпионстве Чичикова. Но, даже при царской цензуре, на этот бред был Гоголь.

Про болезнь общества — это не преувеличение. Плакаты о шпионах 30-х годов — это для современного человека только смешно и можно свести к феномену коммунистической пропаганды. Но это была повседневная реальность существования в течение трех сталинских десятилетий. Воспитание всеобщей подозрительности — это следствие сталинской маниакальной подозрительности. И эта маниакальная подозрительность стала чертой общества. Мы больны. Нам разнообразие мнений — как лекарство для душевнобольного, которое возвращает его к реальному миру. Это больно, это разрушительно. Иногда настолько больно, что готовы сажать и стрелять, лишь бы вернуться в прежнему состоянию.

Столь же болезненно воспринимаются любые действия, разрушающие привычное состояние всеобщей безответственности. Наше общество, попав в мир сложных отношений, где многое уже зависит от тебя самого, растерялось.

То, что творится при Путине, может кому-то показаться рациональным: демократия у недавних больных — это нонсенс. Им понемногу надо разрешать пользоваться плодами цивилизации, учить, чтобы не гадили в подъездах и не мочились под окнами. Вот пример образа, доведенного до абсурда.

Но то, что делается сейчас, — это стремление вновь вернуть только-только начавшее выздоравливать общество за стены психлечебницы.

Первого сентября захвачены заложники в Беслане.

Министр иностранных дел Австралии о взрыве возле их посольства в Джакарте, Индонезия: “В тот момент, когда мы начнем выполнять требования террористов, мы потеряем контроль за будущим нашей страны”.

А что делать, если захвачены дети?

Между прочим, террористы, берущие заложников, захватывают в основном граждан демократических стран. Вопрос: почему? Ответ не столь уж тривиален: только там идея важности человеческой жизни, сострадание, имеет сколько-нибудь серьезный вес и может повлиять на общественное мнение и потому на принятие решений. В тоталитарных странах заложников не захватывают, в частности, потому, что ни один диктатор и не подумает о спасении их жизней. Он просто уничтожит тот дом, школу, корабль, который захватили, и отрапортует о своей победе.

В нашей стране можно захватить в заложники полстраны. Власть просто шарахнет атомной бомбой по захватчикам. И объяснит свои действия необходимостью уберечь достоинство России и спасти ее честь. И оставшиеся в живых скажут: “Так и надо”.

Но ведь и я считаю, что нельзя идти на поводу у шантажистов. Но надо предотвращать и, если уж произошло, идти на всё ради спасения. Или все-таки не на всё?

Березовский очень похож на проект Кремля. Все, к чему он прикасается, оказывается дискредитированным: партия, люди, идеи, газеты, посредничество в переговорах с чеченскими сепаратистами. Он стал такой черной меткой. Все кончается грязью, смертью, позором. При этом обществу перед каждым его заявлением старательно напоминают о его инфернальности, подбрасывают негативные черты: связь с убийствами, связь с боевиками, украденные миллионы, поддержка коммунистов. Выгодно это только Кремлю — идет дискредитация тех сил, которые потенциально могут быть опасными: либералов, коммунистов, правозащитников. Спрашивается, почему Березовскому с десятками обвинений против него позволяется иметь здесь бизнес, делать заявления, издавать ежедневную газету и т.д.? Очень возможно, что с Гусинским договорились на одних условиях, а с Березовским — на других.

Наташа С.: Есть дышащий на ладан, а есть “пишущий на ладан”.

Предложение властей: запретить трансляцию о заложниках и терактах до окончания операции по их освобождению. Чтобы людей не травмировать. Чтобы не делать террору publicity. Чтобы террористы не знали, что происходит.

Часть людей действительно не хочет, чтобы их травмировали. Им легче не знать, не думать. И у них есть право и возможность выключить телевизор и не знать. Но у других есть право на информацию, записанное в Конституции. И его надо обеспечивать.

Право на незнание помогает прожить жизнь спокойно, зато знание происходящего дает человеку возможность осмысленно подходить к происходящему. При возможности получения информации удовлетворены будут и желающие знать, и не желающие. При отсутствии информации выиграют только не желающие знать.

Еще один важный вопрос: паблисити террористов. Аргументы тех, кто “за”: если не показывать террористов, то и террор исчезнет, так как эти люди прежде всего хотят известности. Им хочется погибнуть на глазах, чтобы о них все знали. А если об этом никто и знать не будет, то отпадет основная мотивация — жажда славы, известности.

Но дело в том, что желание стать известным — отнюдь не основная мотивация у этих людей. Кто-то взрывает себя и других из мести, кто-то от отчаяния, кто-то из религиозных соображений. Но ни один из тех, кого засняло ТВ, не старался выказать себя, открыть свое лицо, назвать свое имя. Никто из них, как кажется, не ищет славы стать звездой ТВ.

О Беслане. В Беслане Остапа Бендера сняли с поезда.

Первого сентября в Беслане чеченские боевики захватили школу. Власти устроили информационную блокаду. Боевики требовали отставки Путина, вывода войск и встречи с рядом политиков. Власти заявляли, что никаких требований боевики не выдвигают. В результате погибло несколько сот детей, родителей и педагогов.

После Беслана вооруженное сопротивление зашло в тупик: основная боевая сила убивает детей. Руководство притворяется, что не знает о происходящем и не может ничего сделать с отморозками. Дальше будет только бессмысленная и безнадежная борьба: взрывы, убийства и т.д. Рутина без сколько-нибудь внятной идейной позиции. Потому что никакая идея убийства детей не оправдывает, так же, как и бессилие Масхадова не оправдывает его неспособности обуздать убийц.

После Беслана толстовский “Хаджи-Мурат” (описание отношения чеченцев к тем гадостям, которые творила русская армия) перестал объяснять идеологию сопротивления и, боюсь, перестал быть аргументом в пользу мира. То есть гуманизм Толстого, сумевшего ощутить, что могут чувствовать горцы, и объяснявший для меня и многих людей причины войны, поведение чеченцев, не может объяснить того, что случилось в Беслане. То, что там произошло, — страшнее трагедии. Эти люди противопоставили себя всему живому, прикрываясь знаменем борьбы с оккупацией, с благословения или при бездействии своего высшего руководства. Конечно, часть российской армии и внутренних войск, наемники — не лучше, чем эти нелюди. Но за чеченским сопротивлением с начала войны 1995 года была внутренняя правота: они боролись с агрессором. Подлый захват больницы в Буденновске поставил все на грань. Но там лихость победила и окончание войны все списало. Здесь попытка достичь того же привела только к тому, что для обыкновенного русского человека, сочувствовавшего чеченскому народу и в принципе признававшего право народа бороться против агрессора, за чеченским сопротивлением не осталось никакой правоты. Это страшнее, чем убийство, здесь заранее готовились убивать детей. Масхадов лукавил: мы с детьми не воюем. Люди, за которых он отвечает, и не воевали с детьми, но они пришли, готовые их убивать.

Сейчас явно время для окончания войны. Исчезновения, растворения на просторах, самоустранения (не хочу говорить: “устранения”) лидеров и прекращения организованного сопротивления. С тем, чтобы дальше сами чеченцы договаривались друг с другом на политическом поле. В противном случае нас ждет столетняя война по аналогии с войной за независимость Ирландии, в которой проигравшие все: убитые и живые, Англия и Ирландия, жертвы и палачи. Когда и те, и другие плохо понимают, за что одни воюют и убивают, а что другие защищают, также убивая и погибая.

Но и Россия не победитель. Нравственное уродство нашей политики привело только к одному: сортир разбомблен, террористы не пострадали, все в дерьме. Еще Россия добилась того, что чеченское сопротивление показало себя всему миру такими же бессмысленными убийцами, как и российское политическое руководство.

Для России это такое же поражение, как для Чечни. Это такой же позор и безнадежность. Путину нужно уходить вместе с чеченскими бандитами. Продолжать в том же духе — это вовлекать Россию в бессмысленную воронку бессмысленной войны, террора, уничтожения и самоуничтожения. Но Россия не собирается ни прекращать, ни уходить.

Выступление Суркова. Обвинение оппозиции в том, что она пятая колонна. Государство — осажденная крепость. Это уже последние шаги, дальше ведь пугать нечем. Дальше уже придется действовать, то есть “бороться с врагами”, давить их (в смысле — нас) в буквальном смысле.

Путин довольно быстро дошел до предела — реставрация должна кончиться в естественном своем продолжении террором, на который он еще может и не решится. Я не думал, что все пойдет так быстро.

Скоро им зададут вопрос: если мы в осажденной крепости, а оппозиция — это пятая колонна, то почему вы ее буквально не уничтожили? И если вы ее не уничтожили, то вы, видимо, ее боитесь, вы слабы, и нам нужны другие.

Социолог Борис Дубин пишет об отношении россиян к Западу, о стремлении к “собственному пути”. В то, что Запад — партнер, верят только 32 процента.

Суждения российского “общественного мнения” об отношении Запада к России — это то же, что суждения этого же самого общественного мнения на тему “есть ли жизнь на Марсе”. В 99,9% ответ зависит от самоощущения человека, и познавательная ценность опроса стремится к нулю. В том, что российское общество думает об отношении Запада к России, Запад абсолютно ни при чем. Запада, как заметил один литературный герой, вообще нет, это миф. Там не бывали, а если бывали, то не понимали или понимали превратно. Вопрос социологов: партнер нам Запад или нет, среднестатистический респондент понимает так: хочет кто-нибудь на Западе подарить мне лично “Мерседес”? Сначала, когда отвечали: да, партнер, — верили, что, значит, хотят подарить, а теперь поняли: хрен дождешься. И поэтому не друг он нам, а только и ждет, как мы ослабеем.

Люди, не знающие, в чем состоит их собственный интерес, чего они сами хотят, еще меньше знающие, что такое интерес общий, отвечая на вопрос об отношении Запада к России, имеют в виду нечто совсем иное, чем, скажем, американцы, отвечающие на аналогичный вопрос об отношении России к США. Если американец говорит, что русский — враг, то он будет поддерживать политику против русских, он будет поддерживать меры, направленные против России, он будет следить за Россией и за тем, как ее правительство реагирует на происходящее в России. Россиянин же завтра забудет о своей оценке. Он никакого внимания не обратит, если его президент будет целоваться с Бушем, а не спорить с ним. Так же и с предпочтением россиянами “особого пути”. Это путь в “оставьте меня в покое”, “американцы хотят захватить наши богатства”. Кроме того, особый путь — это реакция на прошедшие реформы. Может быть, это самое главное. То есть реформы, реформаторов, их западных советников и друзей мы уже видели, путь советский — тоже. Поэтому пойдем особым путем. А в устах идеологов “особый путь” может значить то, что значил у Сергея Станкевича: мобилизация и авторитарная власть, то есть путь советский, но уже с патриотизмом вместо социализма.

На Украине Ющенко против Януковича. Митинги, сотни тысяч людей стоят уже несколько дней на украинских площадях. В Киеве и в других городах — эйфория и радость, свободный народ, сделавший свой выбор и отстаивающий его. В Харькове, русскоязычном городе, большинство интеллигенции, молодежи — за Ющенко, то есть против власти и силы. 23-го числа вышли 50—80 тысяч человек на митинг. Такого не было никогда. Ветер истории дует в наши паруса.

По “Эху Москвы” пускают слушателей в прямой эфир без фильтрации. Поэтому можно услышать: “Вы там (на “Эхе”) все жиды и поддерживаете жидов на Украине, то есть Ющенко”. За несколько минут двое позвонили и обвиняли ведущего именно в этих терминах.

Недавно на конференции в РГГУ всерьез говорили о жидомасонском заговоре. Вдруг проявившееся юдофобство — это результат сознательной политики. И внедрялась она с начала президентства Путина. “Проект Березовский” мне кажется одним из возможных ее ходов.

Сегодня во Флориде транспортный самолет, на борту которого было написано: “Голосуйте за Дж. Буша!”, сразу после взлета упал в озеро. Команда выбралась на фюзеляж и была спасена.

При этом Дж. Керри в непосредственной близости от озера замечен не был.

Гадкое презрение российского обывателя к украинцам как к нации. Курица не птица, Украина не заграница. “Сказать по правде, я к украинцам как-то не очень хорошо отношусь. То есть украинцы, которых я знал, были симпатичными людьми, но вот вообще эта нация…”

Юлия Латынина: Ющенко и Янукович — два клана, два бандита.

То, что называется запутаться в трех соснах, за деревьями леса не видеть.

Сейчас говорят, что есть сходство между российским 1991 годом и украинским 2004-м. (Юлия Калинина из МК именно поэтому настроена скептически в отношении “оранжевой революции”. Она спрашивала у украинцев, кто такой Ющенко, “на кого из российских политиков он похож?” “Возможно, немного на Явлинского”.)

Но важнее, скорее, разница между нами и украинцами. Мы тогда получили шанс и не использовали. Украинцы его используют. Мы победили и не реализовали ничего, что могло переломить старинные отношения власти и народа. Часть либеральной интеллигенции, мозг и душа нации, сразу предпочла уехать. А на Украину сейчас начнут возвращаться. Начнется реэмиграция потомков тех, кто покинул ее сто лет назад. Это источник энтузиазма, огромного энергетического и нравственного подъема. Российская либеральная элита в конце 1980-х боролась за свободный рынок. Так получилось, что именно свободный рынок был самым понятным и самым лучшим доводом против советской власти. Мы получили свободный рынок. А украинцы борются за свободную нацию. За то, чтобы перестать быть “быдлом”. И они получат то, за что борются. Энергия созидания нации, честных отношений — огромна, несравнимо больше, чем энергия народа, голосующего за свободу торговли. Русский народ пока не корыстолюбив, а идея свободного рынка — это идея, в конечном счете, корыстолюбия. Другое дело, что свобода связана с рынком. Но свобода первичнее. Сейчас, во всяком случае. Страна (рабов?) может жить и без рынка, и терпеть, и обходиться, если искренно верит, что это важно. Без рынка тоже бывает эффективно. Мы сделали упор на рынок, надеясь, что он приведет к свободе. Украинцы, кажется, начали со свободы. И это должно привести и к рынку, и к свободе. А свобода — это честность, это ответственность, это любовь, это гордость, это идеализм, вера в Бога.

Ющенко смог реабилитировать слово “демократия”: “Мы строим демократическое правовое государство”, — сказал он полгода назад. И к нему потянулась интеллигенция.

Сейчас рождается не только нация. Сейчас рождается самодостаточное государство. Интеллигенция на Украине все последние годы жила культурой русской, политикой русской, русскими проблемами. Она читала русские газеты, смотрела русское ТВ, она спорила о русских делах. Сейчас тираж всех русских газет, потребляемых Украиной, упадет, как и телеаудитория российских каналов. Украинское государство, внутренняя политика, события дают почву, дают события для интереса. Мы потеряли Украину как страну, где элита жила российскими делами. Сейчас Россия интересует их лишь в качестве негативного и презираемого старшего брата — дурака.

Мои третьекурсники дали название газете: “Реалист”. Коллега заметил: “Некреативно”. А это отражение их настроя, их состояния. Реалист — очень верное слово для нового поколения. Они видят себя как реалистов, а не прагматиков, или циников, или безразличных. (Кстати, “реалист” — это слово из словаря Писарева.)

Кремлевско-бюрократическая камарилья настолько неадекватна, настолько жадна, совершенно вне рамок целесообразности, настолько презирает свой народ и не умеет и не хочет реально считаться с ним, именно считаться, а не управлять, что в какой-то момент она вдруг с удивлением обнаружит себя посреди народного моря, и тогда уже “спасайся, кто и как может”.

Мы все время говорим, что Россия проиграла, президент опозорился, политтехнологи опозорили Россию, внешнеполитическое поражение и т.д. А надо говорить о том, что и как выиграла Украина. Какое это счастье, что люди решили: это важно, и мы не должны уступать. А проиграла не Россия, проиграли павловские, гельманы и иже с ними.

Марат Гельман, вернувшись из Украины, тут же занялся новым художественным проектом. “Вот если мне скажут: граждане направо, мужчины налево, я пойду налево”. А я все о политике. Смех и только.

Наташина сопалатница по глазной клинике: “Сейчас тревожное время. Люди говорят, что евреи самые умные. Я очень боюсь, что про моих Бершадских (у которых она в юности работала няней и которые “как родные”) тоже кто-нибудь скажет: самые умные”.

Шофер-татарин: “Русские хотят, чтобы мы их любили, а за что? За то, что повсюду нас оскорбляют?”.

Немосквичи чувствуют себя в Москве гражданами второго сорта — и татары, и приезжие из Владивостока. Либо в результате народной революции возникнет общенациональное российское государство с братским отношением между народами, с покаянием, с признанием своей вины, либо Россия развалится как карточный домик. Ни “своекорыстные национальные элиты”, ни деньги Белого дома, ни злодей Бжезинский не развалят Россию. Ее может развалить только глупость властей и наше безразличие и легкомыслие.

Манипуляции, запланированные антисемитские выступления, погромные настроения, нагнетаемые властью, революцию не предотвратят. Даже, наоборот, приблизят, так как сделают режим более ненавистным для одних, а в других укоренят идею: все позволено.

Один умный немец в середине девятнадцатого века заметил, что в английском устройстве самое главное и чего нет в других европейских (демократических) странах — это местное самоуправление.

Демократические институты не могут вырастать поодиночке. Невозможна свободная пресса в стране с неразвитой демократической системой, зависимым судом и т.д. Демократия — это прежде всего выбор и желание народа самому решать свою судьбу. Разделение властей, независимый суд и пресса — это следствие, это вытекает из твердого желания сохранить систему народоправия. Но что же нам делать, если мы еще не развиты, если народ не готов твердо защищать свой выбор? Если нам спустили демократию, как декорацию к спектаклю? Не отказываться от идеи, а по возможности укреплять местное самоуправление и институты суда, свободной прессы, выборных органов.

Можно ввести демократию за один день, но только люди, привыкшие управлять своим домом, районом, селом, городом, будут ее поддерживать, охранять, защищать и знать в ней толк.

Украинцы, как в болезни, прошли уже кризисную точку. Они оглянулись, подивились на своих новых украинцев, на их порядки и все вместе сказали: хватит. А мы еще не удивились, но мы уже очень скоро будем изумляться, как же это возможно. Как возможно, что самое дорогое нефтяное месторождение в России покупает контора, зарегистрированная в Твери по адресу распивочной (!), и у конторы даже вывески нет.

По всей Европе день траура и солидарности с народами, которые пострадали от цунами. На Шри-Ланке, в Индонезии, на Суматре погибло более 160 тысяч жителей. Плюс многие тысячи туристов. В 12 часов по всей Европе на три минуты спущены флаги, гудки и пр. Все зарубежные радиостанции говорят о трагедии. А у нас — только в новостях и только про количество жертв.

Мы и своих-то не жалеем. Где уж нам думать о чужих.

Недавно мне привели в качестве анекдота выражение, которое я придумал в начале 90-х годов: “Меняю жидовскую морду на лицо кавказской национальности”.

Пенсионеры начали массовые акции, и власть идет на попятную.

¹ Московский Наблюдатель, 1835, ч. 4, кн. 1, с. 440—441.