Александр Агеев

Очень странно было вдруг встретить на страницах мало кому известного издания “Слово/Word” (2005, № 46) подборку стихов полузабытого у нас, к сожалению, Александра Межирова, — на мой взгляд, одного из самых значительных поэтов советской эпохи. Впрочем, при чем тут “советская эпоха”? Если поэт настоящий, так он легко переходит из эпохи в эпоху, новые времена “вчитывают” в его стихи новые смыслы — была бы прочна и при этом неоднозначна основа, на которой он строил свой поэтический мир. Кое-кто, конечно, до сих пор не может простить Межирову юношеского стихотворения “Коммунисты, вперед!”. Странная штука: Есенину, Маяковскому, Ахматовой, Пастернаку много чего в этом духе простили, простили Симонову и Твардовскому. Не говоря уже о Евтушенко и Вознесенском. Но ведь все вышеназванные — либо интеллигентские иконы, либо “прогрессивные” деятели на литературной ниве. А Межиров на этом фоне что? — младший лейтенант после великой войны, а в мирной жизни — биллиардист, картежник, игрок. На высокие трибуны не взгромождался, громких речей не произносил, подметных писем не подписывал. Даже и на войне его жизнь — частная, отдельная при полном осознании общности судьбы поколения мальчишек, посланных когда-то на заведомый убой.

Но конкретно о подборке: есть там странности. Стихи датированы. Ни в одном из своих сборников Межиров стихи не датировал, во всевозможных “избранных” имел, стало быть, право расставлять их как угодно: последние в начале, ранние в конце, или смесь ранних и последних, смысл которой понятен был только автору. Д. Максимов, тоже теперь полузабытый литературовед, сказал некогда, что есть “поэты позиции” и есть “поэты пути”. “Поэты позиции” к датам равнодушны, для “поэтов пути” точная дата под стихотворением — немаловажная часть текста. Классический “поэт пути” — Блок, а вот Брюсов или там Сологуб, хотя даты и ставили под стихами и стихотворное свое богатство подробно инвентаризировали, — все-таки “поэты позиции”.

Так вот, Межиров всю жизнь притворялся, что он “поэт позиции”, хотя был, конечно, “поэтом пути”. Кажется, я первый раз в жизни увидел дату под хрестоматийным стихотворением “Воспоминание о пехоте” — 1945, оказывается. Роскошные стихи, даром что написаны двадцатидвухлетним мальчишкой:

Как-то так получилось, что Уитмена я прочитал раньше Межирова, и “Воспоминание о пехоте” тут же ассоциировались у меня с разными уитменовскими текстами, да хоть бы и с поэмой “Спящие”:

Не убили. Но и счастья особого не было. Межиров — один из самых “минорных”, если можно так выразиться, поэтов своей эпохи. Один из самых “несоветских”. Выбрал совсем другие игры, нежели большинство его коллег по части словесности, — “человеческие, слишком человеческие”. Вот и подборку открывает слабое, по совести говоря, но искреннее стихотворение под названием “Поэт”:

Дата — 2001, не о себе, но как бы и о себе тоже.

Что за блажь была перепечатать старые стихи о войне — неведомо. Может, издатели попросили (юбилей, однако, нешуточный прошумел). Интересней Межиров 70-х: окольная летопись распада некоей реально существовавшей цельности и попыток жить в этих условиях.

Короче говоря, публикация, о которой речь, — лишний повод вспомнить не последнего на этом свете русского поэта.

Подборка Межирова в “Слове” названа “Стихи военных лет. После войны”. Про “после войны” и статья социолога Льва Гудкова в “Неприкосновенном запасе” (2005, № 2-3) — ““Память” о войне и массовая идентичность россиян”.

Текст, для восприятия довольно сложный, как и почти все, что пишет Гудков, но, справившись с языком автора, понимаешь некоторые простые вещи: то хотя бы, что Война (с большой буквы, ибо так уже отпечаталось в массовом сознании) и наша Победа в ней — до сих пор единственная непротиворечивая точка в отечественной истории, место (время?), где могут еще сосуществовать государство и индивид. Однако гармония эта, считает Гудков, не естественным путем сложилась, поработали над ней и компетентные, и не очень компетентные органы.

Гудков в “теоретическом” предварении своей статьи пишет: “…социолог, исследующий массовую “память”, вынужден, вслед за Морисом Хальбваксом, постоянно спрашивать себя и других: какой институт, какая группа или социальная среда удерживает в своей памяти это “прошлое”, каким образом оно удерживается (воспроизводится), какие при этом используются образно-символические и технические средства? Или, иначе говоря, каковы “социальные рамки коллективной памяти”?

Дальше о чем речь? О том, что “массовую память” о войне нашему народу как бы подменили: каждый воевавший или живший в то время помнил свое (голод, грязь, бессмысленная гибель людей, полицейский режим и т.д.), но это каждый держал “при себе” (настоящие фронтовики не очень-то любили рассказывать о пережитом). Зато советский агитпроп и советские СМИ создали очень убедительный и красивый миф о Войне и Победе (благо, фронтовиков оставалось все меньше и меньше), который стал основой коллективной идентификации невоевавших:

“…всякий раз, когда упоминается “Победа”, речь идет о символе, который выступает для подавляющего большинства опрошенных, для общества в целом, важнейшим элементом коллективной идентификации, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и отчасти — понимания настоящего и будущего. Победа 1945 года — не просто центральный смысловой узел советской истории, начавшейся Октябрьской революцией и завершенной распадом СССР; фактически это единственная позитивная опорная точка национального самосознания постсоветского общества. Победа не только венчает, но как бы очищает и оправдывает войну, одновременно “закрывая” от рационализации ее негативную, обратную сторону… Триумф победителей маскирует двусмысленность самого символа. Победа в войне легитимирует советский тоталитарный режим в целом, бесконтрольную власть как таковую, задним числом, ретроспективно оправдывая “издержки” советской истории”.

При этом мифе до сих пор и живем, потому что “…нет той элиты, которая могла бы предложить другую, столь же систематическую точку зрения на события войны, вообще — другие оценки, другие моральные позиции в отношении прошлого”.

С другой стороны, думаешь иногда: всегда ли полезно рационализировать прошлое? Но что же тогда с ним делать?

Самое страшное, что сказал в своей статье Лев Гудков, может быть, вот это: “Война стала для России суррогатом “культуры” — смысловым полем, где отыгрываются важнейшие темы и сюжеты современности. Речь идет о том, что война дает модели для ценностного выражения основных конфликтов и драматических моделей взаимодействия”. Какой-нибудь сериал по ТВ посмотрите — и убедитесь, что это так.

Впрочем, и до, и после войны хочется время от времени прочитать что-нибудь забавное. Хотя бы и статью Вальдемара Вебера в июльском номере “Иностранки” под бюрократическим названием “Что западный читатель ждет от русской литературы”.

Ай, несчастье, — русскоязычный писатель не мог найти общего языка со славистами, ибо предпочитал “ясность”:

“…Я нарушал своими вопросами какое-то наиважнейшее условие, консенсус, установившийся в последние десятилетия в сфере искусства, установившийся, как уверяют, в результате многолетней борьбы с теми, кто требовал от искусства однозначности, прямолинейности, натурализма, обязательной предметности, с теми, кто отвергал все загадочное и таинственное, все неясное, расплывчатое, отвлеченное, не говоря уж о чистой абстракции или поэтике абсурда”. Ну вот, они победили, хотя и не могут объяснить смысла хотя бы одного стихотворения Геннадия Айги, и Вальдемар Вебер почти в одиночестве.

Нет, ну не счастье ли прочитать вот хоть такой пассаж:

“Несколько лет назад я основал в Аугсбурге небольшое издательство и поэтому много общаюсь с тамошними книготорговцами. Они меня спрашивают, почему в России больше не пишут так хорошо, как когда-то. При этом они вспоминают не обязательно Тургенева, Толстого или Чехова, но и многие имена более позднего периода, например, Андрея Белого, Бабеля, Булгакова, Шолохова, Пастернака, Паустовского; недавно один владелец магазина спросил меня, что пишет сейчас Юрий Казаков, и очень огорчился, узнав, что его уже давно нет в живых. Эти книготорговцы уверяют меня, что миф о русских как нации сугубо литературной среди немцев еще жив, и не только у старшего поколения, несмотря на то, что в настоящее время сами русские пытаются этот миф разрушить”.

Дальше — безжалостный разгром всей нашей “актуальной литературы” с применением слов типа “боевики”, “пропаганда”, “группа захвата” и т.д.

Вебер прав, но где бы взять нового Юрия Казакова?

Александр Агеев