Евгений Ермолин

Игорь Белов. Весь этот джаз

Мир Игоря Белова — мир окраинный, запущенный, он выпал из исторического потока и затянут ряской. Тупики, побережья. Не нужно считать, что причина тому в проживании поэта на самом западном обломке страны-химеры, в городе древних, мертвых королей, с невразумительным именем-псевдонимом, унаследованным от не столь давнего прошлого. Провинциальный тон жизни у Белова — это не столько колорит окраинного пространства, сколько цвет свернувшегося в точку времени. Времени остывшего и остановившегося, замершего у своего предела.

Ойкумена Белова состоит из потерь. Настолько очевидных и непоправимых, что с ними остается только, дернув плечом, согласиться. Минувший век великих исторических судорог, слинявшая в два приема империя, былые заветы и хартии, былую любовь — все смывают “мазутом пропахшие воды забвенья” в это велико- или равнодушное море, рядом с которым обитает поэт.

Легко, например, заметить у Белова вербальные и музыкальные цитаты, обрывки когда-то великих смыслов, ритмическое эхо то ли Пастернака с Мандельштамом, то ли Бродского, а то и (чуть ли не) бездумных советских романтиков Светлова или Корнилова, советский песенный мелос… Легко назвать его за это эпигоном той не снискавшей крупной славы поэтической школы, которая успешно сходила на нет в недавние годы. Но прислушаемся: логика цитаты у Белова на самом деле совсем другая, она не восходит генетически к соц-артовскому карнавалу. “Последняя тяга раскуренной дури. / Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен. / Растоптан окурок. Пора брат, пора. / Мы вышли и хлопнули дверью парадной. / Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный, / спускаемся в черную яму двора”… Его моментальные цитаты — скорей ностальгические поцелуи памяти, которые не всегда даже назначены углубить смысл стиха, но которыми по крайней мере можно осушить слезу или заполнить тишину, когда и если иссякает житейский дрифт.

Шутка, однако, в том, что потеряно не только прошлое, но и еще не наступавшее будущее. Когда-то вымечтанное, но уже не наступившее и потому непостижимое и невыразимое. Как в любимом многими стихотворении “Ералаш”: “Ну, вспомни — целый мир: / неслыханное будущее, / зачитанный до дыр / роман несуществующий <…> весь этот ералаш / в отдельно взятом сердце. / Верни его, и пусть / звучит над променадом / припев, что наизусть / ты помнила когда-то. / Плюнь на взаимосвязь / судьбы и нервных клеток, / любовь не удалась — / станцуем напоследок”… Вот это “ну” в начале фразы: полупросьба или полумольба? Можно ли найти время с помощью искусства? Лечат ли еще хотя бы снадобья Пруста? Или нам удается вспомнить только об ожидании не случившегося счастья (как когда-то утверждал еще один великий француз, Флобер, с его меланхолически-фарсовым “Воспитанием чувств”)?

“Мы убиваем время в кварталах, глухих и диких, / там, где кольцо трамвая и неземной рассвет”… Метафора убийства в криминальных декорациях — драматизированный вариант того способа существования и способа творчества, который предъявлен обитателем внеисторической паузы Беловым. Ею дан намек на ужас летучей смерти каждой секунды бытия. Но поэт все-таки побеждает ужас и не окаменевает, застигнутый своим открытием. Как ему это удается?

Белов нередко переписывает старые стихи, создает новые их варианты, причем я не уверен в том, что из стремления к совершенству. Ему, скорей, хочется привести стихотворение к актуальнейшему самоощущению. Словить момент. И жить не иначе, как на острие этого нового момента, в перманентной прогулке “среди бульваров, площадей, / и глаз печальных”, с мгновенными впечатлениями, в джазовом режиме тотально (фатально) синхронной импровизации. Фиксируя и каталогизируя текучее, скоропреходящее. Компенсируя отсутствие длительности яркостью картинки.

Если есть только некая пауза, есть зависание между секундой и вечностью, то остается, как бы ни то, лишь станцевать напоследок. Так оправдывает себя название сборника, которое сначала кажется случайным. Оно мотивировано уже в первом стихотворении, названном точно так же, как книжка в целом. “Когда весь двор забит оранжевой листвой, / уже нет разницы, что будет с нами завтра. / Ты только посмотри, вон там знакомый твой / наяривает джаз в кафе у драмтеатра. / Ах, летнее кафе, бегущая строка, / большой телеэкран и эхо стадиона! / Уносит прошлое гниющая река, лежащая среди промышленных районов. / Но только с музыкой и это не беда…”

Ну да, горе не беда. Если есть в душе музыка, то вообще никакой беды нет. Плохо, когда она замолкает, но ведь до этого дело не доходит. Или не всегда доходит.

Белов часто рифмует небрежно, беспечно. Не придавая значения, удовлетворяясь глухим отзвуком. Его ненастойчивые, неназойливые рифмы едва слышны. Мне всегда виделся в этом признак подступившего и к уху, и к сердцу хаоса. В книжке есть целые острова такого хаоса — скажем, венок сонетов “Раскольников”. Рвутся ассоциативные цепочки образов, без надежной общей связи. Только плывут куда-то перечисления примет… Но у поэта иной раз есть и своя музыка, об этом красноречиво написал в предисловии к книжке Кирилл Ковальджи.

“…гипсовый пионер играет блюз на жестяной трубе”. Слово не всегда держит. Оно не самодостаточно. А держит — мелодия. Непринужденная музыка сиюминутного настроения, каждосекундного нового трепета. Легкомысленная и героическая музыка непреднамеренного существования, единичного и общего, одного на всех. Жизненные драмы и беды, утраты и невзгоды переводятся в музыку стиха. Но джаз не может быть трагичным. Ему присуща легкость. Белов существует как бы паря над жизнью, не очень, что ли, ею дорожа, со всей ее печалью.

Есть в этом эффект демобилизации (“…меня, заснувшего у самого причала, / разбудит голосом прохожего случайного / судьба моя, такая беспечальная: / “Бери шинель, братан, пошли домой””). Рефлекс исторической неудачи, неслучившегося подвига, от “горькой жажды” которого пересыхают губы. Есть скептические фразы. Собственная цена явно снижена. И к концу книжки этот износ нарастает. “На берегу, где облако и птицы. / Из жизни глупой вырвана страница / очередная. Надо было становиться / убитым службой прапором, а не / пьянчугой в черной вылинявшей майке, / корабликом из жеваной бумаги. / Стать памятью о роковой атаке. / Стать кораблем, скучающим на дне”…

Так, в “Балладе о солдате” критически зарифмованы ископаемый победитель, “старик в бейсболке розовой и в пиджаке потертом с неполным рядом пуговиц и рукавом пустым”, — и его сомнительный потомок, солдат заведомо, может статься, проигрышной войны со временем и с судьбой, почти уже инвалид этой невидимой миру битвы.

“Взгляни, как героически в руке его единственной / дрожит слегка увядшая “Герцеговина Флор””. Это о старике, исполнившем миссию. А вот, со снисходительной грацией, о потомке-гуляке, избирающем для себя неизбежный иронический маршрут — “туда, где неизменная весна и наши женщины, / живущие на улицах разбитых фонарей”: “Закат над новостройками растаял, небо хмурится / и ночь большими звездами на плечи мне легла. / Идет солдат, шатается, по грязной, темной улице, / но от улыбок девичьих вся улица светла”.

Игорь Белов — один из немногих поэтов нового поколения (он родился, кстати, в 75-м году), сумевший дать ряд отчетливо-емких образов того эпохального фазиса, в котором мы зависли над мутной бездной. Иногда он непринужденно вкладывает в непритязательную хронику случайных происшествий далеко уводящий символический смысл. Этот смысл кажется факультативным благодаря той ритмической легкости, с которой струится строка. Но его трудно не опознать, не предположить.

Сегодняшний момент, томительный пролог к суровому и варварскому эону, уже угадываемому еще не болью, но уже странным онемением сердца, отзывается у Белова мимолетными гротесками. “На улицах бухие мужики, / а на календаре восьмое марта”. Или: “Буду с грустью смотреть <…> как на улице на Воздушной своего компаньона / бьют ногами в лицо черножопые “челноки””. Притом Белов нестандартный романтик, он не может оттолкнуться от этой презренной прозы и ее полукриминальных фигурантов. Он срастается с каждым своим персонажем, стоит тому как-то затесаться в его стих. До отождествления. И с тем одноруким солдатом, и с этими даже мужиками, и этими челноками, с их компаньоном…

И с донной Анной. Есть у него такое стихотворение, “Донна Анна” — однажды поразившая меня метафора страны и эпохи в начале XXI века. Небольшое (в сборнике Белов его еще переписал и подсократил сверх всякой меры, сравнительно с публикацией в “Прологе” 2003 года) стихотворение вместило в себя лироэпическую драму потерянной перспективы и отсутствующей сути. Я процитирую его (уж простите) разом по двум опубликованным вариантам: “…Донна Анна, убери в холодильник водку, попробуй лечь спать, / забудь о том, что Бог не бывает в этих местах. / Отчизна спьяну тебя пытается поцеловать, / слегка увядшую сигарету держа в зубах <…> Твои кавалеры бритоголовые дерутся на площадях, / проклиная буржуев и не сочувствуя алкашам, / а разговор о политике и прочих серьезных вещах / давно уже пахнет смертью, как афганская анаша <...> А все остальное забыто — пережито, точней. / Лишь вспоминаются умершие от ран / собутыльники мужа, сгинувшего в Чечне, / да застреленный бандитами Дон Жуан <…> Всякий раз, возвращаясь с дежурства, ты дремлешь в транспорте городском <…> Рядом едут сограждане, наигравшиеся в войну. / Эх, фронтовые сто грамм, гарантированное тепло! / А ты улыбаешься, чувствуя, как через всю страну, / от тоски умирая, плетется трамвай в депо”.

Из меланхолических потемок обыденного существования здесь всплывает глобальная тема русской (а может, и мировой) судьбы, свидетельствуя о том, что случилось в новом столетии с Россией, Прекрасной Дамой и мировой душой, с Революцией и Демократией. Персонаж-архетип вброшен в потемки актуальной жизни и обречен влачить ее тяжесть. Тяжесть томительной пустоты, фатальной необеспеченности самым главным — тем, что называется смыслом общего и личного бытия.

Но важно и другое. Трамвай пусть уходит в стихах Белова в депо или к кольцу, где надолго или навсегда затухает движение, но это еще не повод окончательно скиснуть. Есть в стихотворении стоическая нота. Есть смиренная готовность претерпевать судьбы и Кару, не сдаваясь, но и не трепеща. Есть победа над отчаянием.

Именно такое настроение, эта решимость и абсурдная отвага задают важную ноту беловской лирики. “…разбитые губы шепчут бережно, как во сне: / “Я люблю тебя, жизнь. Я уверен, что это взаимно””, / и играет пластинка в распахнутом настежь окне”. Ее вроде бы и нет у Белова, но она есть — слеза, омывающая мир, освежающая и обновляющая его. Проплакаться один на один с мирозданием. Улыбнуться. Вздохнуть. Пожать плечами. Он строит в пустоте, без фундамента. Но строит. И очевидная легкость проживания лирического события оборачивается подчас не легкомыслием, не игровым пофигизмом в уже испытанной, “кибировской” манере, но и не стремлением грузить вагонами траур.

По крайней мере это шанс нащупать реальность и вытягивать смысл. Не обременяя читателя лишней, добавочной ношей, послать ему тихое слово нежного утешения. Зафиксировать точку своего присутствия, а может, и — создать силой искусства автономный мир, не равный, конечно, вечности, но явно настроенный на диалог с музыкой сфер.

Евгений Ермолин