Владимир Цивунин

Лариса Щиголь. Вид из чужого окна

Зачем человек пишет стихи? Зачем ему это, когда есть много других путей высказать себя? Что ж, на этот вопрос и ответов может быть много.

Иногда появляется потребность не просто изобразить себя и свою жизнь, но и глубже себя в ней понять. Эпистолярно-дневниковые откровения способны дать очень точные штрихи, но глубину, объемность пространства между этими линиями они отразить едва ли могут. Ибо суть графика.

Поэзия же, в таком вот сравнении, занимает роль скорее живописи. Потребность в ней тогда, когда одного рисунка — недостаточно, нужны оттенки, полутона, тени. И тогда человек “берется за кисть” и как может воссоздает свой эмоционально и эстетически окрашенный мир. Счастлив тот, кому это дается. И неважно, что при этом человека могут ждать совсем иные испытания, зависящие как раз от его выбора в сторону творчества. Важно, что “портрет на фоне” должен быть выписан.

Большинство людей стихов не пишет. Им достаточно собственной устоявшейся определенности. Их мир адекватен им самим. Для одних — мир плох, и они, соответственно, несчастливы. Для других — и мир хорош, и они в нем — очень даже довольны собой. Для третьих — все как-то средненько, обычно, “нормально”: и мир вокруг, и они сами.

Страсть к перу появляется тогда, когда человек, будучи “полностью несчастным”, начинает подозревать, что и в его невеселой жизни есть нечто настолько ценное, что променять его на судьбу другую — никак нельзя. Или же наоборот: когда абсолютно, казалось бы, счастливый человек не может не замечать какой-то тайно гложущей его неудовлетворенности, некоей печали, почти обреченности — даже в этом радостном мире. Словом, когда обнаруживается то, что выразить вряд ли вообще можно, но что своего выражения все равно ждет. И человек может не ощущать это в себе как призванность — он просто садится и пишет стихи. Хорошие и не очень, шедевры и самопародии, оригинальные или обычные — всякие...

Такие примерно мысли возникли у меня после знакомства с книгой стихов Ларисы Щиголь, поэта, прежде мне почти неизвестного. Почти — потому, что сильная подборка ее стихов в “Знамени” 2002 года успела выделить для меня этого автора в ряду других поэтических имен.

Первое же стихотворение книги — и оно мне видится программным в ней — встречает читателя сравнениями едва ли не шокирующими. Кто не пройдет через спровоцированную ими “щекотливую ситуацию”, через это “Неопределение творчества”, тому книгу рекомендовать, вероятно, не стоит.

Конечно, автор мог бы и не разочаровывать тех, кто полагает, что булки растут на дереве, а стихи вдохновенно льются, когда поэт / поэтесса — непременно в бальном платье или во фраке на фоне романтического окна в сад (вариант: в свитере и затертых джинсах на фоне ночного полуподвального окна). Мог бы. Когда бы не… Когда бы — да, не вламывались по душу поэта они сами:

Впрочем, все эти житейские перипетии читателя могут и не касаться. Допустим, что он ленив и нелюбопытен и обстановка мастерской его не интересует. Он вправе знакомиться с художником по его работам, выставленным на вернисаже, то есть в книге. Однако если продолжить параллель с живописным портретом, то ни полутонов, ни глубины в приведенном стихотворении еще нет. Есть резкость штриховки, некий эскизный рисунок, на который и будет наслаиваться все остальное (потому и стихотворение — программное). Не исключая, кстати, и некоторых чисто стиховых приемов.

С этого и начнем — с “кисти” художника. Что увидим? Что, например, то же оборванное “Я всю ночь не спа…” обернется чересчур многократно — и потому уже неинтересно — повторенным приемом. В следующем же стихотворении — коза, которая “очень может забода…”, конечно, хорошо рифмуется с поездами, но начинаешь думать, что иногда поэт… ну, мог бы обойтись и без рифмы, что ли.

И, собственно, вся интонация книги тоже задается с первой же вещи. Поэтесса говорит точно, почти прямолинейно, и при этом — иногда с мягкой иронией, иногда с иронией нарочито суховатой. Хорошо владея и стихотворной формой и поэтической интонацией, она и подает читателю стихи по-простому внятные и тем сразу располагающие к себе.

Но это не легкое расположение. Ирония и чувство юмора у Щиголь вовсе не означают несерьезности сказанного. Иногда между произнесенным и подразумевающимся даже возникает трудный для слушателя диссонанс. Поэтому, признаюсь, я как читатель не все стихи поэтессы готов принять. Например, очень мешает мне почти физиологический натурализм некоторых образов. Для того, чтобы видеть какие-то специфические стороны человеческого бытия (и человеческого организма), мне вполне хватает знаний сугубо биологических — поэзия, ее средствами, к ним ничего добавить не сможет.

Физиология же наша и психология (а еще условия конкретного существования) приводят, очевидно, и к тому, что автор — чаще как бы поневоле и вынужденно — говорит чуть больше, чем ровно столько, сколько нужно, чтобы поэтический образ всего им сказанного был уже увиден и при этом не успел чуть рассеяться в деталях (скажем так: переводя цельно поданное творение — из жанра портрета в жанр альбомной фотографии). Будь я редактором этой книги, очень посоветовал бы автору сделать ее чуть поменьше (в крайнем случае — оставив часть стихов для другой книги). Но свою волю здесь диктуют не непрошеные советчики, а как раз те условия, в которые человек попадает и в которых вынужден существовать. Потому на “общелитературные” оценки я и не претендую, но лишь на то, что может найти отзыв в сходном со мной читателе.

Что людей надежней всего объединяет? Иногда — общая радость, чаще — общая боль (тем более что и общая радость, действительно общая, покупается обыкновенно такой силы болью, что и пожелать такой радости заранее — не можешь). Потому что — понятна она. Безо всяких околичностей понятна.

Выросшая и прожившая бо€€льшую часть жизни на Украине, теперь Лариса Щиголь живет в Мюнхене. То есть не на родине. Ни на вросшей в нее всем своим бытием, ни даже на “исторической”. И свою книгу она назвала — “Вид из чужого окна”. Худо-бедно сытая, более-менее благополучная и вроде бы спокойная жизнь поэтессы — быть просто радостной уже не может. По определению. Когда вид из окна, может, и замечательный, да только окно — чужое.

Но странно: я-то, ее читатель — никуда не уезжал. И не очень сыто, не шибко благополучно, но живу — здесь, у себя на родине, — дома. И тем, в общем-то, счастлив, если угодно. Но и с поэтессой что-то же меня крепко объединяет. Что? А то, что был бы целиком счастлив, когда бы… что-то не мешало. И не появлялась бы нужда в поэзии. Даже в таких, например, строчках издалека:

Ведь даже отсюда чувствуешь властную горечь сильно (хоть и по-женски сильно) выписанных поэтических строк:

И еще кое-что хочется сказать мне об этом авторе. Когда, открыв нового для себя поэта, чувствуешь внутренний резонанс с его стихами, это — словно распахнуть в себе, в доме своем, — новые окна для того, чтобы приблизить себя к радости. Но когда узнаешь, что встреча могла бы произойти много-много раньше — но не состоялась, ибо трудны пути русских поэтов к читателю, — тогда к радости подмешиваются и грустные нотки. И поэзия поневоле оказывается вдруг не то чтобы горькой, но как-то “занапрасно” горьковатой. И, Господи, как же это знакомо! Отчего — так?! Для того ли, чтобы и сама поэзия всегда оставалась остро щемящей?

Горько читать такое? Горько. Ну, и слава Богу, что так.