Елена Иваницкая

Вспомним о контексте!

Уверена, что все читатели “Знамени” радуются и предвкушают огромное интеллектуальное удовольствие, открывая каждую новую статью Николая Работнова. И я, конечно, тоже. С пристальным вниманием прочтя его “бенефис” в седьмом номере, не могу тем не менее не возразить любимому критику, сурово отвергнувшему роман Юлии Латыниной “Промзона”. Приводимые им обоснования убийственно-убедительны — на первый взгляд, но давайте бросим и второй.

Что касается приоритета в создании жанра “экономического триллера”, то вряд ли справедливо отдавать его Юлию Дубову. Хотя его роман “Большая пайка” вышел раньше “Промзоны”, но “Промзона” — это не первое повествование о жизни и необычайных приключениях “Ахтарского металлургического комбината”, ему предшествовали два других в том же жанре — “Охота на изюбря” и “Стальной король”.

Торопливость, “скорописательство” в романе очевидны, и могу привести еще немало примеров вдобавок к тем, которые отметил Николай Работнов. (У меня в руках двухтомник “Промзона”, кн. 1, кн. 2 — М.: “ОЛМА-ПРЕСС Экслибрис”, 2003. Тираж 10000.) Перекупленный соперниками “гендиректор Галкин, сдавший всю информацию по шахте” (52), превращается в “заместителя директора Гусенко, который сдал всю информацию по шахте” (125). Сохраняя только “птичью” фамилию. Рисуя внешность персонажей, писательница одному примеряет то “серые” глаза, то “черные”, то “цвета грецкого ореха”, другому — то смуглое лицо с узкими скулами, то “белоснежное и круглое, как луна”, героине — то “длинные волосы, собранные на затылке в роскошный конский хвост”, то “короткие, топорщащиеся на ветру”, — и весь набор вариантов остается в тексте. Герои постоянно моргают — эмоции “сдержанных сильных мужчин” передаются формулой “такой-то сморгнул”. Но недосмотры такого рода — это именно недосмотры и устраняются легчайшим движением. Если только... Если только автор и редактор не оставили знаки скорописательства намеренно, как характернейшую примету “криминального” текста.

С основными же претензиями критика к роману я в целом согласиться не могу.

“Нагромождение экстремальных, а зачастую и просто невозможных, противоестественных и противоречивых черт и ситуаций в характерах и судьбах героев” создают, по мнению Николая Работнова, нестерпимую фальшь. ““В 1994 году в домодедовском порту, — цитирует критик, — охрана поймала небритого человека в стоптанных башмаках и джинсах. В руках у человека был чемоданчик, в чемоданчике два миллиарда рублей наличными”. Это был Ахрозов с зарплатой рабочим”. Следует комментарий: “Но в девяносто четвертом году самой крупной купюрой была пятидесятитысячная, и два миллиарда рублей в нормальной зарплатной раскладке по номиналам весили не меньше центнера”. Беда в том, что при цитировании критик опустил два слова. Только два, но принципиально важных и меняющих всю картину. Эти слова: легенда гласила.

“Легенда гласила, что однажды 1994 году в Домодедовском аэропорту охрана поймала...” (1, с. 58—59).

Те черты и ситуации, которые критик счел “противоестественными” и “фальшивыми”, оказываются в подавляющем большинстве случаев не авторской констатацией факта, а легендой, недоуменной молвой, завистливой фантазией, злой шуткой или прямой клеветой. Тот самый Ахрозов не насиловал прилюдно и всепублично девушку своего друга и соратника — это на него наговаривает его злейший враг. И олигарх Цой не “умудрился сбежать еще в советские годы в Южную Корею. Бросился вплавь с российского танкера...”. Это только слухи, которые мысленно перебирает один из главных героев, увидев олигарха впервые: “В прошлом его была какая-то неясная, фантастическая история — чуть ли Цой не умудрился сбежать еще в советские годы в Южную Корею”. Париж не дрожал перед бандитом Бельским — это восторженно-завистливая молва расписывала его “подвиги”. И Бельского не автор объявляет английским бароном, а все тот же Ахрозов в пьяном виде: “говорят, что Степа Бельский... у нас теперь аглицкий барон” (2, с. 41—42). И “аглицкий барон” не собирался изменять законодательство, чтобы призывать в армию только лиц с высшим образованием: он раздраженно шутил, что срок службы надо ограничить шестью месяцами, но зато призывать только студентов: “Поступил в институт — будь добр на полгода в армию. Вот это была бы армия. Элита”. И, кстати, шесть месяцев нормальной военной подготовки для студентов в нормальной здоровой армии — вместо двух-то лет тюремного заключения с принудительными работами... может быть, это вовсе не глупо? Проблема ведь не в том (хотя нам не первый год внушают обратное), что недостаточно патриотичная молодежь не хочет идти в армию защищать родину, а в том, что не хочет идти в такую армию, которая вместо военной подготовки к защите родины дает опыт зверства и унижения. Но это реплика в сторону. Наконец, даже нелепость с перепутанными квадратными и кубическими метрами вполне находит объяснение: это не “инженерный гений” ведет расчеты, а озлобленный человек отвечает на вопрос, который ему показался глупым. Через пару страниц, уже серьезно, речь идет о чем положено, о “кубометрах в секунду”. И об утонувших при аварии людях не автор говорит: “этого добра еще наловят” — это несобственно-прямая речь персонажа, которого в отчаянном положении хватил приступ висельного юмора.

Противоречивые, странные, фантастические, зловещие, комические слухи — значительный слой повествования. “Говорили, что он... говорили, что он...” (1, с. 42), “еще говорили” (1, с. 37), “в Оренбурге рассказывали” (1, с. 64), “злые языки болтали” (1, с. 98), “при этом шептались” (1, с. 130), “поползли слухи... шепотом рассказывали” (2, с. 134), “никто не знал достоверно... поговаривали” и т.д. Специфика повествования как в раз в том и заключается, что повествователь не обладает полнотой знания и понимания ситуации — вплоть до итоговой разгадки. Романный повествователь — не объективный автор. А кто? Иными словами, как строится образ автора? Учитывая, что он знает и чего не знает, о чем догадывается и в чем заблуждается, что правдоподобно предполагает и в чем ограничивается слухами, какие сцены достоверно воссоздает, а какие — нет, мы попадаем на одного из главных героев — на Дениса Черягу, шефа безопасности металлургической империи. По сути это он ведет повествование, хоть и в третьем лице. Это “его” текст. С той же условностью авторский голос конструировался и в предыдущих романах цикла. В “Промзоне” заданное условие выдерживается не до конца — в одном случае нарушается: о том, что Ахрозов в наркотическом бреду совершил убийство, шефу безопасности становится известно только по окончании событий, а читателю — сразу.

“Многие действия персонажей непредсказуемы и необъяснимы, так же, как последствия этих действий, — пишет критик. — Вот Олег Самарин — офицер милиции — назначает встречу авторитету Мансуру и, не говоря худого слова, стреляет ему в голову”. Но давайте присмотримся. Выстрел был, конечно, непредсказуем — но для кого? Для всех действующих лиц, кроме того одного, кто спланировал и организовал провокацию. Был и необъясним, но до поры до времени, а когда вскрылась зловещая интрига, то оказался звеном в трагической цепи.

“Выстрел в упор “около виска” из “Макарова” должен был разнести голову Мансура, — продолжает критик. — Но тот, в лучших традициях богатырей Латыниной, нажал на газ и уехал, и сомлел не раньше, чем успел сказать охране, что в него стрелял Самарин”. Но ведь исполнитель именно что не хотел убивать: по плану требовалось, чтобы раненый назвал стрелявшего. Эта странность и сбивает с толку тех, кого он “подставил” своим непредсказуемым выстрелом: “— Ты уверен, что Самарин тебя не подставил? — Денис сам задавал себе этот вопрос. Но как ни крути, это было маловероятно. Надо было пройти неведомо какие курсы по подготовке Джеймсов Бондов и Терминаторов, чтобы выстрелить человеку в голову и оставить его в живых”. Разгадка в итоге заключается в том, что Олег Самарин был не просто офицер милиции, а внедренный в ряды милиции специально подготовленный гэбэшник. Так что “курсы Бондов” он проходил. Понятно, что эта “бондиана” — дань жанру, но мотивировки выстроены крепко.

Еще одна дань жанру — постоянный прием: напряженная сцена ничем не разрешается, но внезапно обрывается “посторонней” катастрофой: “Ахрозов неожиданно опустился на колени и теперь смотрел на Настю снизу вверх. Насте стало страшно. Очень страшно. В серых глазах Ахрозова разгоралась какая-то непонятная заря. В пансионате внезапно погас свет. Ахрозов вскочил с колен и метнулся к столу. — Они отключили комбинат!”

Но важнейшую, кровавую дань богу паралитературы писательница не приносит: в романе не падают десятки-сотни-тысячи убитых, не громоздятся горы трупов, то есть не происходит того главного, что отличает сегодняшнюю доморощенную паралитературу. Того, что заставило Наталью Иванову сделать категорический, но совершенно справедливый вывод, что массовой литературы у нас нет. Нет! — пишет исследовательница в статье, которая так и названа: “У нас нет массовой литературы” (см. polit.ru), — “потому что в сочинениях, выпускаемых под ее именем, торжествует культ садизма, нетерпимости, насилия и агрессии”, и фальшивка “не выполняет важнейших социальных функций массовой литературы”.

Литературоведы и культурологи, защищающие массовую литературу, словно бы не видят всего этого. “В массовой литературе, как правило, можно обнаружить очерки общественных нравов, картину жизни города. ...самые броские, хроникальные приметы нынешнего дня. Герои действуют в узнаваемых социальных ситуациях и типовой обстановке, сталкиваясь с проблемами, близкими массовому читателю, — безмятежно вещают авторы новейшего учебника “Современная русская литература (1990-е гг. — начало ХХI в.), подготовленного на филологическом факультете СПбГУ (СПб, 2005). — Массовая литература не только социальна, жизнеподобна, но и жизнеутверждающа” (с. 213—214).

Как бы не так! А что касается “города”, то меня давно интересовало, отыщется ли в коммерческих сочинениях российский город, помимо Москвы и Петербурга, названный собственным именем? Долго, настырно искала и нашла. Результатами могу поделиться. В сочинении Максима Гарина и Андрея Воронина “Атаман: Эндшпиль по-питерски” (Минск: Современный литератор, 2004. Тираж 15000) местом действия оказался не только Петербург, но и Ростов-на-Дону. Мой родной город, кстати. В Петербурге читатель получил семь трупов, а в Ростове произошло нечто... Непостижное уму. В общем, так. Действие происходит “сейчас”. Отвратительный олигарх, фактический хозяин Ростова, не поделил с казаками ларек (я не шучу) и лично расстрелял из гранатометов и огнеметов целый хутор. Всех насмерть! Кроме Атамана. Так как городские и областные власти у злодея-богатея в кармане, “происшествие на Семеновском списали на нападение банды чеченцев, пробиравшихся в Москву. ...Народ, как всегда, послушно проглотил официальную версию” (с. 13). Но это только начало бреда. Потом у богатея возникает конфликт еще и с местными криминальными авторитетами. Вот, например, один из них: “Сергей Лапицкий по прозвищу Спиннинг” (с. 103), “Спиннинг (в миру — Андрей Петров)” (с. 180). В Ростове и пригородах идут кровопролитные бои — “Не хватало только объявления по местному телевидению чрезвычайного положения” (с. 122). Казаки в справедливой борьбе с олигархом хватили через край: расстреляли и сожгли всех его рабов. На него, чтоб вы знали, гнули спину несколько десятков (не уточняется) китайских рабов. Всколебавшаяся казачья вольница грозит идти на Ростов (“Завтра мы пойдем в город и гада этого зажравшегося порвем на тряпки прямо в его вонючей конторе!” — с. 214), но наперерез выступает ОМОН, и происходит битва у станицы Заречной: “двадцать семь человек убитых, более тридцати тяжелораненых. Остальные попали с лапы ОМОНа относительно целыми. Милиция потеряла пятерых убитыми, десяток бойцов получили ранения” (с. 225). Что-что-что? “События в Ростове получили довольно мощный резонанс. В телевизионных новостях им было посвящено аж целых два репортажа” (с. 259). Пока дописывала, прочитала о реальном, типичном и не имевшем, увы, никакого резонанса конфликте: “За несколько часов атаманы собрали 400 “штыков” и двинулись в Ремонтненский район “выселять чеченцев”. Однако ОМОН успел прибыть раньше и взять под охрану... село Валуевка, где разворачивались эти события. Так что поход получился потешным — атаманы отправили “войско” по домам” (“Новая газета”, № 57, 808. —10.08.2005).

Впрочем, когда богатея тоже пристрелили (с помощью потусторонних сил), соавторы признались, какими же богатствами владел хозяин Ростова: “это была мощнейшая структура, включавшая более двух десятков магазинов, три собственные фермы, поставляющие для этих магазинов молоко и мясо, и еще несколько вспомогательных предприятий” (с. 258). Структура, что и говорить, мощнейшая, еще бы ларек не забыть, из-за которого произошла битва при Семеновском. Какой же воображают себе сочинители столицу Юга, если ее “хозяином” может быть владелец нескольких ферм и магазинов?

Сочинители никогда в Ростове не были и даже не звонили в Ростов никогда. Только “через пятые руки слышали”, как они умудрились сказануть по другому поводу (с. 101). Нехороший киллер (в массовых сочинениях водятся и сугубо положительные киллеры), раненный Атаманом, дополз до телефона: “Этот номер не был помечен в его записной книжке, но зато намертво был впечатан в память. Мартынов набрал шесть цифр и потерял сознание” (с. 70). В соответствии с ростовскими реалиями это может значить только одно: на седьмую цифру сил не хватило, он истек кровью и помер. Но соавторы даже не потрудились выяснить, что в Ростове номера семизначные. И прямого поезда “Ростов — Петербург”, на котором Атаман отбывает служить в “питерской уголовке”, не существует в природе. А если бы существовал, то не отправлялся бы днем, потому что до Питера тридцать с лишним часов пути, и поезд прибыл бы к полуночи или за полночь. А герой прикатил утречком и сразу поехал знакомиться с начальством. Представляют ли сочинители, где Ростов находится?

“Это же не документальное расследование, а художественная фантазия”, — возразила читательница, которой я все это возмущенно излагала. Насчет художественной — вряд ли. Дефективная, клиническая — куда точнее. Но ведь многочисленные сочинители, не встречая возражений и даже при полной поддержке теоретиков, не первый год убеждают нас, что по их фантазиям можно изучать сегодняшний городской быт и саму жизнь...

О Ростове авторы знают две вещи: там есть степь и казаки. Степь — это, похоже, что-то вроде дебрей Амазонки: ОМОН, разгромивший при Заречной казачье войско, не рискнул в степи преследовать убегавших: “В степь не лезли” (с. 225). О казаках авторы знают, что у них должен быть атаман. Так что Атаман — это не прозвище главного героя, а должность. “Атаман я, — сообщил Юрий. На него посмотрели все. Пристально, фотографически. Не каждый день опером в питерскую уголовку является настоящий казачий атаман” (с. 95). “— Самый настоящий. Только все мои знаки отличия остались в станице Орликовской” (с. 162). Позвольте, атаманы бывают разные. Юрий, он какой — хуторской, станичный, окружной, Великого Войска Донского? Сотрудники питерской уголовки этот вопрос не задают, сочинители тоже. О герое как-то не очень внятно говорится, что он в ответе за все казачество (“Как бы не прижали казачество под горячую-то руку” — с. 260; “Я — атаман. Мое место рядом с казаками, когда им тяжело” — с. 261), во всяком случае, в сочинении он единственный на Дону атаман. Понятно, что ни к жизни, ни к настоящей массовой литературе все это не имеет никакого отношения.

После двух лет изучения так называемых массовых сочинений могу твердо сказать, что таковы же — по степени кровавой бессмыслицы — практически все наши боевики, детективы и прочие криминальные сочинения. Очерки общественных нравов и картину жизни города можно обнаружить в них не “как правило”, а как редчайшее исключение. Вот на каком фоне существуют “экономические триллеры” Юлии Латыниной, имеющие и смысл, и отношение к жизни.