|
Олег Дозморов
Когда вода исчезнет из чернил...
Об авторе | Олег Витальевич Дозморов родился в 1974 году в Свердловске. Здесь же окончил филологический факультет и аспирантуру университета. Преподавал в вузе. Стихи печатались в “Знамени”, “Звезде”, “Арионе”, “Urbi”, “Новой Юности”, “Урале”, “Уральской нови”. В 1999 году в Екатеринбурге вышла книжка стихотворений “Пробел”, в 2001-м — там же — “Стихи” (предисловие Бориса Рыжего). С сентября 2004 года живет в Москве.
* * *
Что-то не снятся ни Рома, ни Боря.
Я виноват перед вами, не спорю.
Думал, что умный, а вышел дурак.
Круглый отличник, я удалён с поля
двоечниками, впустившими мрак
стихослагательства в кровь, пацанами,
что поднимали стихами цунами,
что понимали друг друга на раз,
гнали волну, натолкнулись на камень
низеньких гор, тектонических масс.
Воспоминание дарит картины:
лужи в разводах кладбищенской глины,
ветви рябин, самолётика нить
в небе, снежок на побегах малины.
Всё это мне никогда не забыть.
Был я помладше, а выглядел старше.
Форменный зритель, зевака, на марше
зрящий идущих на гибель солдат,
тех, что исчезнут в бессмысленном фарше
и населят поэтический ад.
Есть у истории литературы,
тётки медлительной, хоть и не дуры,
тип наблюдателя. Он для меня.
Я очевидец убитой культуры,
страж, ископаемое и родня.
* * *
Когда я музыку не слышал,
когда мелодия спала,
а я из молодости вышел,
где ты была, где ты была?
Куда летала, с кем сидела
за полной рюмкой и столом
с настольной лампой, в чьи глядела
тетради, оживала в ком?
Чьей старой пишущей машинкой
или компьютером была,
к кому стучалась в дверь ошибкой,
кому звонила от угла?
Забей мой номер телефона
в свой краткий список, и тогда
растяпой, как во время оно,
клянусь, не буду никогда.
Я сын сплочённого союза
кондовости и глухоты,
снобизма трезвого, но, муза,
я не прощу тебе, что ты
другого не остановила
и не меня на смертный бой,
трезвеющего, вдохновила
и бросила во тьме сырой.
* * *
Серьезный Бунин, бравый Гумилёв,
ещё раз повторю: серьёзный, бравый.
Ах, отчего на подбиранье слов
не поглядеть как на забаву?
Я сам гляжу, причём с недавних пор:
ну сор так сор, забава так забава,
с лица сошёл лирический позор?
Гуляй на славу. Бух в канаву.
Ну, фигурально. Там ведь сильно пьют,
верёвка с мылом завсегда готова.
Так отчего ж в канаву не берут
поэта Дозморова?
* * *
Несу вдоль сообщенья “Рома —
козёл” помойное ведро.
Стихи записываю дома,
а сочиняю их в метро.
О, здесь меня никто не знает,
я совершенно одинок.
Четырёхстопным ямбом занят
в мозгу последний уголок.
А почему четырёхстопным?
А потому, что Владислав
Фелицианович подобным
качнул в зашоренных мозгах
не перья страуса склонённые,
не очарованную даль —
метро вагона окна тёмные
и безупречную печаль.
* * *
Природа Бунина и Фета филиграни.
Злость Ходасевича, Иванова тоска.
Тихонько булькает вода в кухонном кране,
разделочная на столе лежит доска.
В тарелке овощи, порезанные ловко
на части ровные, в плетёнке белый хлеб.
Стоит на Сырника в расчёте мышеловка
(вам, Владислав, поклон), готовится обед.
Ах, нелиричен быт, но если в этом быте
сумеешь разглядеть певучее зерно,
(не столь разумное, сколь мудрое оно),
иди путём зерна, не прекословь планиде.
Скажу рецепт. Банан. Немного молока,
мороженое, пол миндальной шоколадки.
И блендер нужен тут, и верная рука.
И хищный глазомер. Десерт в порядке.
* * *
Как женщина беременная на
нерегулируемом перекрестке:
бегут три девки, маляры в извёстке,
мужик с портфелем, женщина, она.
Что есть беременность? — затор, затык, пожар
внутри законопаченного пуза,
нерастаможенного груза муза,
хватай руками крутобокий шар.
Какая тяжесть! Сколько молока
хранят нераспечатанные груди,
какие прилагательные! Будет,
довольно, Муза, подожди пока.
* * *
Каждый день хожу мимо двух храмов и парка
на работу, но не захожу, однако.
Сегодня среда, было особенно жарко.
Зато иногда захаживаю в “Букинист”,
где в прохладе стою, раскрыв рот, как гимназист.
Здравствуйте, Львов, Петров, Державин, Княжнин, Капнист.
В книжных рядах никакого нету порядка,
что за войска, а? Вострепещи, тетрадка.
Попробую перечислить иных хоть кратко.
Батюшков, Ходасевич, Набоков, Некрасов, Бродский,
Баратынский, Случевский, Григорьев, Жуковский,
Цветаева, Лермонтов, Гандлевский, Слуцкий, Полонский,
Ахматова, Тютчев, Мей, Штейнберг, Парнок,
Мандельштам, Пастернак, Заболоцкий, Фет, Рейн, Блок,
силлабическая поэзия, вирши. ОК?
Нет, не ОК. Почему-то забыт Есенин и,
как обычно, Рубцов, Кузмин — за грехи свои.
Я выхожу на Вайнера — и огни, огни.
* * *
Лене Тиновской
В предотъездной тоске сверхпромышленный город
озираю стою,
но его абсолютный лирический холод,
Лена, не воспою.
Даже эти кварталы, аллеи, вокзалы,
даже мини-метро,
где уборщица с надписью “Розы от Аллы”
потащила ведро.
Я любил все его рестораны и бары
и сегодня люблю.
В каталог помещу их прапамяти, лары
щедростью подкуплю.
Где похож на талантливого и живого
был, потом непохож,
а затем вновь похож, но убого, убого.
Но не ворон, не нож.
Подмывало сходить в казино с ползарплаты,
но так и не сходил.
Негасимый рассвет ноль седьмого ноль пятого
на века наступил.
* * *
Я дом твой посетил,
я постоял над ним.
Ты всеми был любим,
теперь невозвратим.
Мы встретимся, Ахилл,
тогда, когда вода
исчезнет из чернил,
и ты мне скажешь: “Да”.
* * *
Старуха-жизнь со мной играет в прятки,
а я её за это не люблю,
то сотовый запрячет, то перчатки,
то где-нибудь допустит опечатки,
а я потом неловкости терплю.
Ещё одна задача у досужей:
следить, чтобы не получался стих —
к примеру, этот; чтоб любимым мужем
не стал Леиле, никому не нужен,
сидел бы дома, горестен и тих.
Судьба рассчитывает: я не справлюсь.
И я не справлюсь, но не с ней, с собой,
когда далёко из дому отправлюсь,
найду перчатки, сотовый, исправлю
ошибки в гранках, “бог” на “боже мой”.
Не думал я однажды человеком
быть перестать, а сделаться лицом
с предательски — вот так — дрожащим веком,
лысеющим мужчиною Олегом
в традиционном зеркале пустом.
Полонский, помнится, про няньку злую
повествовал, и Ходасевич пел
о зеркале известное… Впустую,
предупреждали гении, рискую.
Да, я, увы, не этого хотел.
* * *
Усну во сне, и я тогда увижу
того, кого люблю и ненавижу.
Учителя заочный ученик
и блоковский шестёрка и двойник.
Шёл, тая, снег. Ревели аониды,
что сразу на тебя имели виды.
А самая твоя из аонид
терпела, не показывала вид.
Вы встретились, и что ты ей расскажешь?
Иль в ноги у бесплотной тени ляжешь?
Ты прав, ты прав. И всё-таки ты прав.
О молодости беспокойный нрав!
Рациональность, но и сумасшедшесть,
алкоголизм и ангельская внешность.
На “Боровицкой” выйти и учесть
и божество, и родовую спесь.
* * *
Лене Тиновской
Всё-таки нет. Удивительно выстроен мир.
Элементарное есть в красоте и в успехе.
Странен на кладбище Нижнеисетском ампир.
Враз передёргивает при заливистом смехе.
Все тебя любят? Усни и проснись мудрецом,
в критике литературные выдай расклады.
Если не любят, поссорься с приёмным отцом —
русским анапестом, и волноваться не надо.
В книжке учителя масса прекрасных стихов.
Мы в интернет не полезем за “знаменской” прозой.
Чтил на досуге я литературных отцов.
Многое ты объяснишь романтической позой.
Есть ресторанчик, там морсы и чай хороши.
Мы заходили туда с литератором Л. Костюковым.
Город понравился Лёне: “Ведь можно, скажи,
здесь жить?” Не знаю, я вырос больным и суровым.
|
