Анна Кузнецова

Абсолютное стихотворение: Маленькая антология европейской поэзии. Составление, комментарии: Борис Хазанов. — М.: Время (Триумфы), 2005.

Абсолютное стихотворение, как и все абсолютное, стремится к избавлению от случайности в виде человеческой составляющей. Европейская поэзия, частью которой составитель почел и русскую, взяв от Пушкина и Державина по стихотворению, наиболее очищенному от индивидуальных поэтик, выглядела бы в заявленной концепции единым корпусом рифмованных сентенций абсолютного Автора… если бы не эпоха модернизма. Книжка получилась противоречивой в самом задании, не вписанной в собственную концепцию, милой, авторской, слишком человеческой в своей претензии. Еще одной неразрешимостью здесь стала проблема перевода: антология эта, по-видимому, предназначена полиглотам, владеющим древними и европейскими языками. Широкому же читателю в качестве переводов поэзии предлагаются прозаические подстрочники.

Вчерашний день сегодня, поставангардные упражнения по сдвигологии: “<…> игла-з-мужской / не-жжет”. Приведение к одному знаменателю далековатых образов тела и леса лучше получается у Алексея Лазарева, который рисует то ли ветер, то ли ню, — но художественного открытия нет и здесь: красиво, культурно.

Бренд “Анатолий Лукьянов” раскручен куда лучше, чем псевдоним Анатолий Осенев. Поэтика же экс-политика остается в рамках типовой советской пейзажной меланхолии. В этой системе особенно выигрывает часто встречающееся в книге словосочетание “Матросская тишина”, полное таинственной героики.

Фотиния Кокушкина — фонетика отсылает в архаику, семантика возвращает в советское прошлое, когда имена детям стали давать произвольно (родители Фотинии любили фотографировать), а в фамилиях меняли буквы, чтобы скрыть историю семьи, — уже в имени героини содержится формула этого повествования с достоинствами специфически женского нарратива (пристальность, сердечность, изящество жеста), с учетом новейших литературных теорий (понимание невозможности простого рассказа с прямой композицией, органичное смешение вековечного и ультрасовременного), с вкраплениями самых разнородных жанровых элементов, от духовной прозы до детектива. Движение сюжета здесь — перемещения героини в пространственно-временном единстве бытия-сознания, которое и называется жизнью современного человека с развитым интеллектом, вмещающим историческую перспективу.

Записки геолога, хорошо беллетризированные, частью публиковавшиеся с 1970-х в “Урале” под псевдонимом Мария Челнокова. А также вымыслы и вирши, но без интеллектуальной рамки, — так, как они слагались в текст и жизнь. Книга-памятник ушедшей из жизни в 1997 году писательнице 1910 года рождения, прошедшей в 20-е литературную школу, недолго работавшей как профессиональный литератор — до ареста отца-дворянина, лесохимика, организатора производства канифоли в России — и после всю кочевую жизнь не устававшей таскать с собой по весям чемоданы рукописей.

Мемуары профессионала, где жизнь до профессии и вне профессии редуцируется до скупого перечисления основных биографических фактов, событий, связанных с сильными переживаниями, и вех становления личности. А вот о социологии науки, у истоков которой стоял автор, о любимом детище — Международной школе социологии науки и техники, об интеллектуальной элите, о проблеме утечки умов рассказывается с аппетитом, воспоминания плавно переходят в статьи и сообщения.

Записки филолога и журналиста, главного редактора газеты “Литература” ИД “Первое сентября”, чей жизненный путь пролегал по значительным литературно-культурным местам: ГК Совмина СССР по кинематографии, журналам “Семья и школа”, “Кругозор”, “РТ-программа”, “Литературной газете” — в эпоху, когда “редакторская работа <…> оказалась попросту цензорской”, и после, в более либеральные времена. Книгу лучше было бы назвать “властные нравы” — о литературе в ней немного, все больше об управлении. Ценны самохарактеристики и свидетельства, которые иногда приходят в противоречие: “Я прекрасно в то время сознавал, что такое советская власть, но в свои младые лета был законченным циником”; “Я впервые очутился в Дубултах в конце шестидесятых и очень удивился тому, что у нас в стране смог сохраниться островок, на котором царили явно не советские, явно буржуазные нравы”. То есть вдруг перестал сознавать, что у власти есть разноуровневая элита, в которую стремился и попал?

Борис, лишивший сакральности царскую власть, — такой же самозванец, как и Самозванец; Дон Гуан, игрой привлекший женщину, приученную к скуке… Разборы пушкинских пьес ведутся в постоянном диалоге с другими исследователями, что создает дополнительный драматургический сюжет внутри книги, действительно способной содействовать “поступлению в любой вуз” (анн. к серии) продвинутого школьника.

“Многие вещи, написанные в наши дни, заслуживают подробного исследования ничуть не менее, чем вещи классиков”, утверждает автор в толковании к “Литовскому дивертисменту”, где поясняются вильнюсские реалии в топографии стихотворения. В другой статье не слишком уверенно, но убедительно поэтика Бродского характеризуется барочной. Весьма интересно и опять с оговорками описывается “кенигсбергский текст русской литературы” — по аналогии с “московским” и “петербургским”.

Мемуары Катаева написаны витиевато и иносказательно. Комментаторы вернулись из “лабиринта” усталые, но довольные: “<…> разгадав большинство загадок “Алмазного венца”, в некотором удивлении и смущении признаешься себе: пышным катаевским “мовизмом” действительно прикрыт смысл “короткий и бедный””. Но — перечислив ряд достоинств катаевского текста, исследователи радостно сообщают, что перелопатили массу газетного, архивного и мемуарного материала, который помог “высветить “хоть с одного боку”, но цельную картину” литературной жизни 1920-х годов.

Если существует такой надчеловеческий жанр как абсолютное стихотворение, то не приходится удивляться и явлению абсолютного дневника, написанного идеально обобщенным советским солдатом, любящим природу и литературу: “Сейчас замечательная ночь. Спокойно. Большая луна. Только вдруг где-то рядом застрочит автомат, и взовьется в небо ракета. Немец совсем близко, километрах в двух. Уже сегодня из нашего сарая его было хорошо видно невооруженным глазом. Настроение самое приниженное. Опять оставляем нашу родную землю. Доколе?” (с. 73).

Блестящие филологические штудии, парадоксально сочетающие истинную научную ценность с легкостью и остроумием фельетона. “Подтекстный метод” распознавания мотивов появления того или иного текста позволил автору на газетно-журнальном материале проследить некоторые аспекты взаимоотношений поэзии русского модернизма и массовой культуры Серебряного века, разобраться в некоторых курьезах литературного быта разных периодов ХХ века, установить по газетным заголовкам рейтинг популярности поэтов-модернистов у перестроечных журналистов, написать типовую газетную статью на смерть Бродского и определить параметры инструментального участия Интернета в работе школы Тарановского.

Замечательная попытка описать все, что происходит в современной прозе, с учетом новейших факторов процесса вроде политики издательств, периодики и премий. Книга делится на две почти равные части: “Основные направления литературного процесса” и “Монографические статьи” — первая дает концептуальную экспозицию, вторая — ее разработку в персоналиях. Наиболее интересна трудоемкая глава о фантастике; методологическую уязвимость главы о “женской прозе” иллюстрирует признание творений Денежкиной одновременно женскими и молодежными; наименее уместна глава о “деревенской прозе” — хотя бы потому, что во введении заданы совсем другие временные рамки; забавен разбор прохановских опусов в контексте “военной прозы” — со вздохом в конце, что вот такое теперь народу подавай… Ошибок не то чтобы много, но досадные: то Куницкий вместо Кузьминского (с. 31), то “Знание” вместо “Знамени” (с. 177)…

Окопная — так окопная, без всяких кавычек; стержневая — и тоже никаких гвоздей. Аннотация еще серьезнее: “<…> эта книга, написанная ведущим литературным критиком современности <…>”. Ну, и главный тезис без тени юмора: “…главным мировым открытием в русской литературе на века уже останутся впервые за тысячу лет услышанные голоса крестьянских детей, к тому же, по преимуществу, сирот”.

Голоса крестьянских детей, а также отцов, лучше слышатся из книг талантливых популяризаторов. Книга структурирована по пяти разделам: Языческие персонажи; Фольклорные персонажи; Народное православие. Христианские персонажи; Ритуалы и таинства, компактна и информативна, выдерживает четвертое издание.

Странная книга. Фрагменты хрестоматийных исследований Веселовского, Потебни и др. перемежаются здесь с цитатником писательских мнений, отсылающим к эпохе сочинений на вольную тему, в которые надо было вставлять авторитетные высказывания вроде такого горьковского: “…Эта бессмертная поэзия, родоначальница книжной литературы, очень помогла мне ознакомиться с обаятельной красотой и богатством нашего языка… (О сказках)” (с. 13).

Автор вводит в научный оборот важнейшие, с ее точки зрения, работы западных теоретиков конца 50-х — конца 80-х, которых наш читатель недополучил, перемежает их с известнейшими, вроде бодрийяровской “Симуляции…”, и предлагает пособие по “сокращению разрыва в сферах исследовательских интересов” с западным литературоведением, рассматривающим литературу с внеположных ей точек зрения (психоанализ, феминизм, неомарксизм) или отрабатывающим на ней философские методологии (постструктурализм, постмодернизм, феноменология). Парадоксально сходство работ западных “ведущих критиков” как раз того периода, на который приходится “серебряный век простонародья”, с бондаренковским опусом — литературу используют в посторонних ей целях: для социальной адаптации групп граждан, для отработки инструментов других дисциплин…

Исходным посылом автор здраво разделяет постоянное (литературу) и преходящее (постмодернизм), выражая таким образом свое отношение к общим местам вроде “смерти автора” и “смерти литературы”; затем разделяет западный (философский) постмодернизм и одноименные тенденции русской литературы, которым больше подходит термин М. Эпштейна “поставангард”, утверждая на примерах литературы девяностых-нулевых, что описываемое явление русская литература пережила с достоинством и с пользой для себя: “Литература стала шире, многообразнее и разнообразнее, из нее ушли догматизм и нормативность”. Приложение “Хроника русской литературы (1980—2002)”, больше похоже на “Материалы к хронике”, причем в самом первом наброске.

Заметив, что с эпохи модернизма в России абсурд стал постоянной величиной, автор трактует данную литературную эпоху как начальную стадию этой величины и разрабатывает универсальную — применимую и для древних эпох — модель абсурда как трансформационного механизма кризисных состояний, обладающего не только разрушительной силой, но и “созидательной моторикой”, творящей параллельную реальность. Наиболее убедительна глава о переходе символистского театра в театр абсурда. Наиболее увлекательны главы о графоманке Надежде Санджарь и о репрезентации абсурдной телесности, в частности, летающего человеческого тела.

Двадцать семь лет от эстетической вехи (возникновение модернизма в России) до политической — временны€€е рамки этого по-немецки скрупулезного труда, осуществленного бохумским славистом, собравшим и систематизировавшим сведения о столичных литературных и окололитературных обществах, кружках, салонах и группировках, а также сыгравших заметную роль в культуре этого периода фиктивных группировках, состоящих из одного человека или только названия. Хорошо изданная, иллюстрированная, удобная в пользовании книга-инструмент с приложением воспоминаний и манифестов, снабженная именным и систематическим указателем (классификацией по объединяющему принципу).

В основу книги немецкого автора, вышедшей в 1963 году, легла “Автобиография” основоположника антропософии — теории и практики (лечебной, педагогической, творческой) пробуждения в человеке его духовного начала, рассчитанной на широкие массы, а не на посвященных. Учение, повлиявшее на русский Серебряный век, имеет общую основу с ницшеанством — пробуждение и утверждение индивидуальности; но во всех частностях ему противоположно: никакого аристократизма, имморализма, превосходства кого-то над кем-то, антихристианизма — в 40-х годах в Германии антропософское движение было запрещено. Утверждение примата христианства стало причиной размежевания и с теософией, в лоне которой антропософия созревала, — учение Блаватской предполагало равноправие религий. Истоком же антропософии были биологические изыскания Гете, утверждавшего неправомерность перенесения на познание человека методов изучения низшего мира, для которого физики и химии достаточно, — с их утверждения и разработки и начал Штайнер свое становление как мыслителя.

Книгой-фантомом и книгой-пульсаром называет ненаписанный итоговый труд Ницше автор маленькой монографии, вошедшей в данное издание на правах послесловия, где увлекательно излагается история создания компиляции из Посмертных фрагментов сестрой философа Элизабет Ферстер-Ницше и ее соредактором П. Гастом, а также дальнейшие приключения получившейся книги, судьбы ее главных идей в политическом преломлении, связанных с поведением Элизабет, и ее издательскую судьбу — в начале ХХI века вышло немецкое издание, где пятицветная печать иллюстрирует ее подлинную текстологическую историю. В русском издании (1910) с книгой произошли две вещи, не случившиеся в континентальной Европе: во-первых, цензурный запрет на издание третьей (“Воля к власти как общество”) и четвертой (“Воля к власти как искусство”) частей Книги третьей и всей Книги четвертой, где речь идет о евгенике, а во-вторых — перевод немецкого Macht как власть, а не как мощь, чем значение термина было сужено и локализовано в политической сфере.

Издание книги с окончанием через 95 лет после его изъятия, по прошествии всех предваренных ею событий, в том числе и в России, оставленной без публикации “Воли к власти как общество”, похоже на усталый жест, поскольку прав Лев Шестов: “<…> идеи неистребимы, даже самые простые идеи. Живого кролика или живую божью коровку всякий убьет. Но кто может убить кролика вообще или геометрическую истину?” (Тысяча и одна ночь. — “Современные Записки”, 1921, № 3. с.135—136).

Биография композитора, бывшего и ницшеацем, и штайнерианцем, и ярким представителем символистского абсурда, написана не только с привлечением большого количества материалов, но и с редким проникновением в суть его личности — с вниманием к нюансам и оттенкам.

“Философский пароход” В. Тополянский назвал иррациональной депортацией интеллектуального потенциала государства. Еще более иррациональным с этой точки зрения должно выглядеть планомерное уничтожение профессиональной элиты практически всех областей знания, вплоть до военного дела. Думается, что понимание нового качества политической власти, единственной ценностью которой является самосохранение, придаст событиям вполне рациональный вид: “<…> На происходивших весной с.г. в Москве Всероссийских Съездах Врачебных Секций Всемедикосантруда, агрономов сельско-хозяйственной (так. — А.К.) кооперации звучали ноты резкой политической оппозиции против Советского режима; принимались контрреволюционные резолюции о восстановлении земского и городского самоуправлений, упразднении советской медицины и возвращении к медицине земской и городской. Принят целый ряд других буржуазно-реставраторских постановлений.

Подобный же процесс политического пробуждения наблюдается в высшей школе. <…>” — из секретного циркулярного письма ГПУ “Об антисоветском движении среди интеллигенции” от 23 ноября 1922 года.

Документы, иллюстрирующие один и тот же канонический сюжет: математик (медик, географ, философ, etc) отвечает на анкетные вопросы о лояльности к власти, задаче интеллигенции и отношении к эмиграции, затем пишет прошение-вопль о том, что у него нет ни средств, ни других возможностей жить за границей, затем освобождается из-под стражи по причине отбытия за границу… Статистические отчеты, сметы на содержание политработников во время осуществления операции, тюремные фотографии в фас и профиль профессоров с окладистыми бородами…

Ежегодный сборник по иудаике в первом выпуске имеет три раздела: Воспоминания; Исследования; Документы. Наиболее интересны для широкого круга специалистов, отнюдь не только этнологов, хорошо подготовленные О. Демидовой воспоминания петербургского издателя А.С. Кагана, умершего знаменитым американским издателем психоаналитической литературы, сидевшего в одной камере, а затем покидавшего Россию в одной каюте с Л. Карсавиным; а также документы по “еврейскому вопросу” из архива С.Ю. Витте, подготовленные В.В. Чепарухиным.

Первый том аннотированной библиографической росписи дневниковых и мемуарных публикаций русского зарубежья вышел в 2003 году. Всего за два года почти весь этот фундаментальный научный труд по систематизации материала, рассеянного в огромном географическом пространстве, издан. Все, кто занимается историческими изысканиями по ХХ веку или изучением “литературы документа”, получили для своей работы самый необходимый инструмент — информацию что, где, о чем.

Проблема традиции и новаторства является общим местом разговора о культуре. Но в культуре русской эмиграции она создала сюжет — противостояние двух поколений первой волны. Поэтому сборник трудов об эмиграции, сложенный по первому, общему принципу, кажется книгой неправильной — хотя сами по себе материалы интересны.

Сборник открывается разделом Эмигрантология и одноименным эссе Ю.Б. Борева, где задаются параметры термина и выраженной в нем реальности, а также утверждается вера в особые возможности эмигранта-творца: “Творчество эмигранта — видение своей родины изнутри и извне, объемное видение мира с двух точек (точки исхода и точки нового житья). Культурный потенциал эмиграции огромен”. Из других примечательных материалов — большой раздел, посвященный Г. Газданову и Б. Поплавскому в честь их столетних юбилеев (2003), и первая публикация на русском языке воспоминаний Д.И. Чижевского о Пражском лингвистическом кружке, переведенных с немецкого и подготовленных В. Янценом.

Истинная жизнь писателя — Сирина ли, Себастьяна ли Найта — в его творчестве: книга объединяет маленькую монографию, статьи и предисловия к публикациям введенных А. Долининым в научный оборот текстов Набокова в метасюжет, прослеживающий путь писателя из поэтов в прозаики, из россов в англы, из эпигонов в новаторы.

Набоковиана идет сквозным сюжетом через многие теоретические труды — у этого писателя каждый находит свою тему: Ольга Буренина — абсурд (параграф “Символистский абсурд в романе Владимира Набокова “Отчаяние””), Александр Коваленко — постмодернизм (глава “Бинарные игры В. Набокова”)… Анатолий Ливри нашел ницшеанство.

Мало кто из заставших ницшеанский бум, случившийся в России на рубеже веков, обошелся без влияния Ницше, так что работа могла бы состояться. Трудно, однако, принимать всерьез исследование, автор которого слишком занят посторонними вещами: кокетничаньем с собирательной “избранной читательницей”, сведением счетов с какими-то “тугодумными литературоведами”, “сократическими монстрами” и др.

Большинство материалов посвящено Парижу: мемуары В.Я. Парнаха (публикация П. Нерлера, А. Парнаха, Н. Поболя и О. Шамфаровой), где живописуется быт парижского пансиона; исследование архива Ассоциации русских студентов в Париже (Б. Черный. “Посоветуйте, куда лучше пристроиться…”), статья Леонида Ливака о том, что происходило в русском поэтическом Париже, когда столицей нашего зарубежья считался Берлин — в 1920—1926; переписка П. Боранецкого с К. Чхеидзе, подготовленная А. Гачевой, и П. Милюкова с В. Познером, подготовленная О. Демидовой и В. Кельнером, сюжет о противостоянии В. Набокова и Г. Иванова в исследовании Р. Янгирова... “Непарижские” материалы также чрезвычайно интересны: В. Юзефович оканчивает публикацию исследования о Российском музыкальном издательстве; О. Будницкий вводит в научный оборот эпистолярии из архива Е. Саблина, бывшего дипломата, центральной фигуры английской эмиграции; М. Сорокина публикует переписку С. Елисеева (потомка знаменитой купеческой семьи, ставшего первым профессиональным японистом на Западе) и дает материалы для биобиблиографического словаря “Российское научное зарубежье”, Э. Каркконен публикует материалы к библиографии поэта Ивана Савина (“Кто украл мою молодость, даже / Не оставив следа у дверей? / Я рассказывал Богу о краже. / Я рассказывал людям о ней <…>”); а вот “гвоздь” номера для широкого читателя: А. Рогачевский публикует только что рассекреченное английское досье М. Будберг.

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при Литературном институте им. А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 202-86-08; vn@ropnet.ru).