Александр Агеев

Чем была хороша (и плоха одновременно) советская пресса (включая и толстые журналы)? Тем, что была, особенно в первой половине года, предсказуема. Вот, к примеру, январь — в январе умер Ленин, и, значит, дату полагалось отметить какой-нибудь публикацией из разряда “Лениниана” (хотя бы и мемуарами третьего помощника дворника в Горках, который Ленина видел ровно один раз с дистанции 500 метров). Бывало, что и “Кровавое воскресенье” вспоминали. В феврале без вариантов — и о Красной, и о Советской армиях непременно надо было что-то сказать, навешать, по типографским возможностям издания, георгиевских ленточек и гвардейских значков даже на строгую обложку. Февральскую революцию по понятным причинам не вспоминали никогда. В марте теплеет — стало быть, в джазе только девушки: смотришь библиографию и видишь, что поэтессы публиковались у нас в основном в третьих номерах любых журналов. Парижскую коммуну вспоминали гораздо реже (а надо было и 18 марта дать выходной). В апреле никуда не денешься — родился товарищ Ленин, значит, опять мемуары двенадцатой на предмет доступа к телу вождя секретарши (пишбарышни) Совнаркома, которая однажды встретила Ленина в коридоре. Был задумчив, большие пальцы рук в жилетку вставлял, но ничего пишбарышне не сказал. Ну, а май, разумеется, — полная Победа. Ветераны, фронтовики, слезы на глазах, седина на висках, всех жалко, возразить невозможно.

Много чего изменилось с советских времен, но май, особенно в юбилейный год, — это святое. Сижу вот сейчас над майскими журналами и соображаю: это навсегда или когда-нибудь свежие девушки и юноши эту поминальную традицию сотрут? Я ведь здесь не о том говорю, что пора забыть о войне, я о том, что о ней необязательно по календарным поводам вспоминать, можно и в другие месяцы — без фанфар, гусиного шага почетного караула и прочих радостей, государством устроенных. Юбилей юбилею рознь. На почве одних можно устраивать шоу, но с другими лучше перегоревать (от слова “горе”) без лишнего шума. Другое дело, что Победа — та самая, которая в мае, — сделана была долгими усилиями советской пропаганды чем-то вроде опоры государства, чуть ли не единственной гордостью нации. Такие аберрации опасны.

Ну да ладно. Вот открываю я пятый номер “Дружбы народов” и сразу попадаю в стихотворение Александра Тимофеевского, которое называется “Девятое мая 1945 года. Хроника”. Та еще хроника, и вопрос к поэту только один: что ж эта хроника пролежала у него в столе аж 35 лет: “От Спасской башни шли машины. / Но им мешал заслон людей, / Мальчишки, облепив кабины, / Пытались разглядеть вождей. / Военным не было прохода, / Теперь их брали в плен свои. / Впервые за четыре года / Их ждали мирные бои. / На зазевавшихся, как смерчи, / Мы налетали невзначай, / И, обнимая их за плечи, / Кричали бешено — качай! / Вдруг сзади кто-то охнул глухо: / На землю повалясь ничком, / Тряслась и дергалась старуха / И о брусчатку билась лбом, / И женщинам ее державшим, / Все повторяла как спьяна: / — Гуляйте все, сыночкам вашим / Теперь амнистия дана! / И что-то в горле надломилось, / И сам кивал я головой, / Глядя на то, как билась, билась / Она о камни мостовой. / Толпа несла меня к манежу. / Я потерял ее из глаз, / А первый мирный вечер брезжил / И тихо наступал на нас. / Повсюду начинались танцы, / Народ гудел как на толку, / И пьяные американцы / Швыряли доллары в толпу”.

Старуха и пьяные американцы запоминаются как-то четче, чем вся остальная танцующая толпа, не так ли? И какие к черту доллары, хоть в 1945-м, хоть в 1970-м (когда написано стихотворение) году? Где их менять-то было тогда? Но “первый мирный вечер”, который “тихо наступал на нас”, — это очень даже неплохо сказано. Недалеко и до Лермонтова: “Тогда считать мы стали раны”…

Дальше в номере “Дружбы народов” тоже все батальные вещи — взволнованный рассказ (не в жанровом смысле) Льва Аннинского об Ольге Берггольц, статья Владимира Медведева “Энергия Победы” о наших отношениях со странами Балтии в связи с событиями Второй мировой. Сквозь мифы автор пробивается, поминает тартускую семиотику, а в итоге выходит невнятица: “Если не вдаваться в тонкости прибалтийских мифов о Второй мировой войне, то общий сюжет их таков: во Второй мировой войне бились между собой два тоталитарных монстра, и Советский Союз был, пожалуй, чудовищем пострашнее, чем гитлеровская Германия.

Почтить президентским присутствием торжества в Москве означало бы окружить чудовище ореолом сияния. Более того, это значило бы признать, что Россия в прежнем своем воплощении, в образе Советского Союза, была вовсе не драконом, а светлым витязем, который освободил мир (включая и Прибалтику) от фашистского монстра. И это разом запутывает стройный миф. В таком случае, становится не совсем понятным, что все-таки произошло: освободила Россия Прибалтику или закабалила? А может быть, отчасти избавила от гитлеровцев, а отчасти поработила? Или сначала поработила, потом спасла, а затем вновь поработила...

Миф должен быть кристально простым, ясным и последовательным с начала до конца. Признай хоть отчасти заслуги (о подвиге, разумеется, и речи быть не может!) СССР во Второй мировой войне — и пошло-поехало... Русскоязычные жители Латвии и Эстонии тут же освещаются отблеском этих заслуг, что, в свою очередь, резко меняет их образ и роль в государственном мифе, а следовательно, требует иного к ним отношения со стороны государства...”.

Да, собственно, балтийский миф не очень-то и важен для автора — так, лакмусовая бумажка. Речь опять о национальной идентичности, сквозь войну и проблемы с близлежащими государствами она яснее видится, но и банальностей здесь не избежать, и поминания Бердяева, который где-то сказал, что русские — это последние европейцы. Плохо, что академическое познание все равно выливается в газетную агрессию: “Речь идет о жизненно важной проблеме — сохранении национального (от слова нация, а не национальность) российского самосознания, которое испытывает мощный натиск с разных сторон. Не буду углубляться в перечисление — тема у всех на устах: напор американской массовой культуры, поток западных норм, идей и ценностей, натиск криминальной субкультуры, диффузия культур, принесенных в малозаселенные области России мигрантами из стран СНГ и “третьего мира”... Предстоит все это переработать и либо сохранить свои основы, либо... Но никаких других вариантов быть не может”.

Тьфу ты, черт, думаешь, читая такое, — да вариантов много, было бы не лень их искать или создавать. Зачем загонять нацию в область, где царствует принцип “или — или”, надо всегда искать область, где “и — и”. Чем плохи праздники Победы — возбухает вдруг болезненное желание в очередной раз самоидентифицироваться. И непременно под победными знаменами. Ну да, нации приходилось много воевать (причем проигранных войн не меньше, чем выигранных), но как-то не очень хочется признавать, что нация формируется как армия для очередной войны, а не, скажем, как школа или университет, где юноши и девушки к родному языку и культуре приобщаются.

Вот и в майском “Новом мире” Валерия Пустовая на батальную тему пишет: “Человек с ружьем: смертник, бунтарь, писатель”. Подзаголовок: “о молодой военной прозе”.

Читаешь и думаешь: ну, наконец-то наши литературоведы додумались до того, до чего западные их коллеги додумались довольно давно. Вот американец Лесли Фидлер дремучих шестидесятых годов: “Понятия славы, чести и отваги теряют всякий смысл, когда западный человек, номинально оставаясь христианином, приходит к твердому убеждению: самое худшее, что только может с ним случиться, — это смерть, когда впервые за последнее тысячелетие стало возможным заявлять во всеуслышание, что нет такой святыни, ради которой стоило бы умереть. Новое умонастроение, отрицающее наличие идеалов, во имя которых возможно ставить на карту жизнь — человечества, нации или просто многих людей, — принимает разные обличья, но в конечном счете сводится к формуле: “Нет ничего, за что стоило бы людям жертвовать собой, нет ничего, за что стоило бы умереть мне!”.

А вот Валерия Пустовая, с мороза и раскрасневшаяся: “Война вообще — так называемая “сука”-война… Определение невозможное, скажем, в песнях Отечественной, воспевавших светлый долг защитника страны. Современный человек воспринимает войну абстрактно, в отвлечении от ее цели — защиты или нападения. Потому что цели эти из смыслообразующих идей превратились просто в вид стратегии: нападать или защищать — но ради чего? У новых войн идеи нет, и поскольку их нельзя оправдать, отгородившись от правды смерти и убийства верой в насущную необходимость конечной победы и промежуточных потерь, постольку воин в ситуации новых битв оказывается безоружен. В произведениях молодых прозаиков обнажается хрупкость, нестойкость, одиночество человека перед лицом войны”.

Что ж так поздно-то поняли, под аккомпанемент победных салютов?

Александр Агеев