Александр Люсый

Фредерик Бегбедер. Windows of the World

Этот роман знаменует рождение в литературе нового жанра — постжития. Молодой французский писатель Фредерик Бегбедер, до этого прославившийся романом “99 франков” (о мире рекламы), сумел найти слова, чтобы описать последние минуты жизни простого американского клерка, которого рано утром 11 сентября 2001 года угораздило отправиться с двумя маленькими сыновьями в ресторан “Windows in the World” на вершине одной из башен Всемирного торгового центра. По замыслу автора, поминутно расписанное чтение его текста должно занимать примерно столько же времени, сколько прошло между тараном этой башни самолетом и моментом обрушения здания. “Через два часа я умру — но, быть может, я уже мертв”.

Старший соотечественник Фредерика Бегбедера Жак Бодрийяр утверждает в книге “Символический обмен и смерть” (1976), что в современном мире человеческая безопасность производится за счет безопасного превращения человеческого тела в неорганический предмет. “Капиталу, живущему производством смерти, ничего не стоит производить и безопасность — это ведь одно и то же. Безопасность — это промышленное продолжение смерти, так же как экология — промышленное продолжение загрязненной среды… Предупреждение смерти ценой непрерывного самоомертвления — такова парадоксальная логика безопасности. В истории христианства ту же роль играла аскеза. Накопление страданий и покаянных обрядов могло служить таким же панцирем неуступчивости, защитным саркофагом против ада. Так и наша навязчивая тяга к безопасности может рассматриваться как грандиозная коллективная аскеза, предвосхищение смерти еще при жизни. Содержанием жизни, проходящим через все законодательные решения, институты, материальное устройство наших дней, становятся все новые и новые защитно-предохранительные меры, и жизнь сама оказывается сплошной унылой бухгалтерией защитных действий… Бухгалтерия послежития — вместо радикальной бухгалтерии жизни и смерти”⁵.

11 сентября знаменует, по мнению Бегбедера, конец “капиталистической утопии” так же, как 1989 год (почему-то выбрана эта дата, возможно, связанная с разрушением Берлинской стены) стал окончанием “коммунистической утопии”. В ходе глобального зрелища гипертеррористического акта казавшийся единым мир, сохраняя всю свою неорганичность, раскололся и вступил в состояние вполне органичной постбезопасности (российский вариант: из госбезопасности — в госпостбезопасность). Это аналогично инспирированному кинематографом зрелищу штурма Зимнего дворца, под знаком которого человечество вступало в XX век.

Какую в этих условиях этическую и эстетическую позицию должен занимать писатель? “Почему вам ни разу не показали наши раздробленные руки и ноги, наши разорванные туловища, наши вываленные внутренности? Почему скрывали мертвых? Это не профессиональная этика, это самоцензура или даже просто цензура. Не прошло и пяти минут, как первый самолет врезался в нашу башню, а трагедия уже стала ставкой в информационной войне. Тогда патриотизм? Безусловно. Именно националистический рефлекс заставлял американскую прессу надувать щеки, прятать наши муки, вырезать съемки падающих детей, фотографии обожженных и “фрагментов” тел. Это был стихийный заговор молчания, беспрецедентный со времен первой войны в Заливе… Я отнюдь не уверен, что все жертвы согласились бы вот так взять и исчезнуть. Лично я бы хотел, чтобы нас показали всему миру”.

Это не значит, что Бегбедер пошел по пути натуралистического восполнения вырезанных телережиссерами деталей “распотрошенных туловищ на факсах, мозгов, вытекающих на ксероксы”. Он идет по истинно литературному пути очеловечивания жертв, пытаясь “показать невидимое, говорить несказанное”. Судя по всему, автор — знаток не только сферы рекламного бизнеса, но и по-своему глобальной гегелевской системы жанров и стилей в искусстве и истории как таковой. Общей целью Гегеля было “обосновать переход от постижения трагической природы каждой особой цивилизации к комическому представлению разворачивающейся драмы исторического целого”. Ведь комическое действие нуждается в “разрешении” с большей настоятельностью, чем трагическое. Сущность комического видения должна быть найдена не в сатирической рефлексии контраста между тем, что есть, и тем, что должно быть, но скорее “в бесконечной благожелательности и уверенности в своем безусловном возвышении над собственным противоречием, а не печальном и горестном его переживании”. До последних минут, насколько это было возможно, герой Бегбедера “с бесконечной благожелательностью” пытается сохранить для своих детей убежище из сросшейся с ними виртуальной реальности, находя все новые аргументы, что этот списанный с продукции Голливуда теракт — “игрушечная” атака, входящая в программу посещения ресторана. И они довольно долго пребывают в уверенности, что в самую нужную минуту папа вмешается и быстро все исправит. А когда он впадает в полное отчаяние, сами находят слова, чтобы утешить и ободрить его. “Конец света — это миг, когда сатира становится реальностью, — с гегелевской масштабностью утверждает писатель, — когда метафоры реализуются буквально, а карикатуристы чувствуют себя сопляками”.

В последние минуты герой проклинает свою жизнь “международного плэйбоя”, отнявшую у него полноценную семью (утренний поход в ресторан — дань чувству вины перед детьми). Пытается он понять и то, как могла произойти такая катастрофа, возвыситься до осознания общемировых проблем. “Ты не хотел знать их при жизни? Они станут твоей смертью”. По всей вероятности, позиция Бегбедера аналогична позиции интернационального авторского тандема француза Этьена Балибара и американца Иммануэля Валлерстайна, которые в книге “Раса, нация, класс” (1991) обнажают формы и истинный смысл текущих и намечающихся мировых конфликтов. Вот мысли современного Гамлета (Бегбедера): “Настоящая революция в том, чтобы уйти. Главное — не участвовать. Пора предпочесть пассивному сопротивлению активное дезертирство”.

Внутренняя обстановка гибели жертв теракта напоминала скорее 1941 год, чем 1917-й. Оказывается, в зданиях “атеистических храмов” заведомо не были предусмотрены пожарные лестницы, по которым можно было спастись. Проходы на крышу были намертво заблокированы. Никаких попыток спасать из окон задыхающихся от пожара с помощью вертолетов и веревочных лестниц не предпринималось. Все метания по газовой камере нового Освенцима оказались бессмысленны. Осталось только “свободное падение”. Когда температура в здании становится совершенно невыносимой, герой Бегбедера, взяв за руку оставшегося в живых сына, выбрасывается вниз со 106-го этажа.

⁵ Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 312—313.