Гаврил Заполянский

Борис Рыжий. Оправдание жизни

Об одной жизни

Большой том — 832 страницы! — в прекрасном полиграфическом исполнении продается в одном из самых престижных книжных магазинов Москвы на Тверской. Как указано на титуле, он включает: лирику, прозу, критику, интервью, письма. Не упомянуты фотографии, а они составляют одну из самых волнующих граней хроники.

По нашим временам — это уже знаменитый поэт. Его трагическая ранняя смерть придает его поэзии те черты загадочности, которые открывают пути к новой мифологии. Смерть певца во все века рассматривалась как драма поколения, осознавалась как уход от жизни недолжной и нередко вызывала волну самоубийств. На памяти старшего поколения уходы из жизни Надсона и Есенина сопровождались массовыми психозами в среде молодежи и студенчества. Я в сороковые годы застал в живых свидетельницу волнений и самоубийств в г. Проскурове по случаю ранней смерти Надсона…

Перед нами книга столь сложная, наполненная столь неравноценными фрагментами ушедшей мысли, остановленного мышления, не исчерпавшего себя чувства — теряешься: что??, если по правде, в итоге главное? Поразили фотографии — свидетельство устрашающего объективизма. Вот снимок 2000 года. Поэту вручают престижную и громковещательную премию — Антибукер. Премию вручает почти культовый Евгений Рейн. Видна буденновская грозная бровь и выразительный глаз Рейна.

Этот взгляд (виден только один глаз!) как бы отменяет необходимость и возможность любых рецензий. Перед ним невозможное, фатально назревающее, должное, раннее и чем-то пугающее. Во взгляде прочитывается озадаченность и страх. Мэтр одним из первых отважился признать идущего на всех парах нового “горлана и главаря” — одного из лидеров новейшей поэзии. Отношения между ними не были безоблачны — не так-то просты эти характеры. “…Я понял, что он поэт “трагической забавы” …Я видел, что с ним творится что-то неладное… А потом мы разъехались… Его не стало… В моем нынешнем представлении Борис Рыжий был самый талантливый поэт своего поколения”. Так говорил Рейн Татьяне Бек (читайте ее предпоследнюю книгу “До свиданья, алфавит” — там большое интервью…) И далее: “Он писал внятные, эмоциональные и как бы “фатальные” (разрядка моя. — Г.З.) стихи… Он описал свой мир… себя изобразил типом вроде раннего Лимонова… дружба с уголовниками, пивные… А сам он был сыном академика!”. И еще: “Ему нужна была маска… и я это отнюдь не осуждаю”.

Есть смысл тут помедлить. Положение рецензента не из завидных. В самом деле, существующие практика и традиция ставят пишущего о писателях, художниках, артистах в положение ходящего по углям. Надо учесть “общий вектор” изданий, писавших о данном персонаже, его личную среду, мнение профессиональной среды и “широкой аудитории”, мнение которой на самом деле — тайна за семью печатями. Попытка внести это читательское мнение в художественный процесс дорого обошлась в свое время Адриану Торопову, автору книги “Крестьяне о писателях”. Этот опыт теперь забыт и отброшен. Увы, мои читательские представления далеко не безупречны. При первом чтении крупной посмертной публикации меня взяла оторопь: студенческие опыты первокурсника-филолога, маскарад, опыты стилизации под блатной фольклор пригородов. С сомнением взял я в руки этот большой том. Магазин ходуном ходит. Молодая поэтесса поет-причитает свои стихи, дама шмаляет на гитаре… Читаю страницу за страницей: неузнаваемо! Живая поэзия!

Доверительность и неподдельность чувства, живость интонаций, неброскость замысла, решительный отказ от эффектов гремящей метафоры, нигде луч не защемляется дверью, нигде стакан крови не шагает четверкой дубовых ножек; нет авторских рифм и других режиссерских и хореографических приемов новейшей, неоавангардной поэзии, этих “высоких технологий”, которые вы обнаружите на первой же открывшейся странице многочисленных антологий футуристов и т.д. Решительный уход от требований поэтической моды. Доверительность тона. Юмор с горчинкой, но без скабрезностей…

В Екатеринбурге есть круг талантливых поэтов и знатоков поэзии, один из них несомненно Юрий Казарин — автор чудесной повести о поэте. Б.Р. шел “наверх”, совершенствовался, но на пути к еще только рождающемуся мастерству — сам оборвал этот порыв. Почему стало неинтересно жизнелюбу Б.Р. дальнейшее? Ю. Казарин высказывает важную мысль, которая приобретает все большее значение в современной литературной ситуации: это осознанный Б.Р. (для себя ли только?) кризис публичности. Трудно писать, трудно пробиться, но еще труднее решиться на обнародование действительно сокровенного. Здесь много неясного. Как будет понято. Допустима ли полная исповедь поэта, как на лобном месте, какой язык нужен сегодня “толпе”… Но: поэту наверняка уже нужен другой язык! Чем выше и важнее для поэта — тем труднее для понимания черни. Значит, поэзия приходит к неразрешимым вопросам: как? для кого? зачем? не впустую ли? для себя — стоит ли? То есть высшие монологи поэзии как бы становятся только средством самопознания поэта и закрыты для всех иных. Это перечеркивает сам смысл поэзии (в ее максимальных требованиях к себе).

Философия “полноты жизни” и способности возрождаться в новом качестве имеет отношение к судьбе Бориса Рыжего, поэта есенинского склада, с поправкой на новые веянья, близкие к “барачной поэзии”. В чем драма этой личности? Она в драме современного русского языка, активный словарь которого обнищал и потускнел. Это драма невозможности полноты выражения. Тут сленг не спасение, а только помеха. Б.Р. как человек большой внутренней искренности понял свое абсолютное бессилие преодолеть обстоятельства, вырваться из сетей современных новых “канонов”, общих потуг на новую “авангардность”; понял, что его поэзия не более чем еще одна “делянка” пригородной босяцкой экзотики — с любовью и надрывом. Дело довершил алкоголь, который разрушил только начавший складываться интеллект.

Возможно, он видел в поэзии пути новых связей, понимания, сближения. Но встал вопрос: что выражать и чем: языком утраченным или еще не рожденным:

И дальше:

Стихи Б.Р. трудно цитировать, не нанося ущерба обаянию и смыслу целого. Они образуют порою дневниковые циклы, в которых есть чувство времени и тонкие, медитативные, музыкальные пульсации и свечения. Среди современных поэтов у него все же довольно чистый словарь; он, склонный порой к дерзкой шутке, не позволяет себе фривольностей.

Биографический очерк Ю. Казарина является одновременно и лирической повестью, и исследованием; может быть, местами со слишком категорическими оценками и интерпретациями. Это написано с редким в наше время чувством любви и благодарности за дружбу и талант.

Как личность универсальных встревоженных поисков, как поэт, нащупывавший в свободном и искреннем поиске новые ритмические, интонационные и синтаксические структуры и высказавший многое с античной простотой, ясностью и дерзостью, он, живя в кинической среде философов и остряков “вторчермета”, не мог не стать и выразителем этого низового сознания. “Величие замысла” еще едва прикасалось к его стихам, сохраняющим обаяние, близкое к лицейской пушкинской лирике. Сегодня это не так уж и мало.

Чрезвычайно интересны в книге интервью, критические заметки, письма поэта… Как друг своих друзей он высоко и искренне верит в талант поэтов, творчество которых хорошо знает: Романа Тягунова, Елены Тиновской, Дмитрия Рябоконя, Юрия Казарина, Евгения Ройзмана, Олега Дозморова. К поэтам известным он относится порой с подростковым вызовом. И тем не менее он замечает, что со смертью Иосифа Бродского “В поэзии все стало дозволено, некого стало стыдиться”…

Хотелось бы надеяться, что издательство подготовит книгу и “круга поэта”, она несомненно будет интересна и стихами, и воспоминаниями о личности уникальной, не нашедшей опоры в своем времени, но ставшей опорой другим.

Гаврил Заполянский