Из переписки М.М. Бахтина с В.Н. Турбиным (1962—1966). Окончание

23

26.09.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Все-то я думаю — трактат Ваш обдумываю...

Знаете, Ваше счастье и Ваше несчастье, что Вы никогда не говорили с Бахтиным, не слушали Бахтина, не читали его (кто-то из современников Достоевского говорил, что «Федор Михайлович любил Диккенса оттого, что он никогда Достоевского не читал»). И Вы не представляете себе, как медленно, постепенно доходят до сознания Ваши концепции; но уж как дойдут — завладевают мыслями и не отпускают...

Я — о Пушкине. Замечали ли Вы когда-нибудь, как много у Пушкина... ударов по голове? Не в переносном, а в самом буквальном смысле:

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

В «Сказке о ... Балде» — знаменитые «три щелчка».

В «Сказке о золотом петушке»:

Царь хватил его жезлом

По лбу; тот упал ничком

Да и дух вон.

..........................................

Петушок спорхнул со спицы;

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя...

В «Борисе Годунове» — эпизод, когда мальчишки щелкают юродивого по железной шапке (вообще, сама эта железная шапка, колпак — антитеза «шапке Мономаха»; метафорическое «тяжела ты, шапка Мономаха» реализуется здесь в реальную, физическую тяжесть, «телесность»; а в то же время — юродивый, шут юмористически варьирует тему венчания, т.е., в сущности, украшения, символического убранства головы, которая проходит через всю трагедию). В пушкинском цирке — а я все больше убеждаюсь, что Пушкину свойственно систематическое обращение к цирковым конструкциям, и, главное, все отчетливее начинаю видеть их — эти щелчки, «щелки» по лбу начинают занимать место традиционного буффонадного пинка в зад.

Далее — пушкинские казни. Удивительно любил Пушкин их описывать: казнь Кочубея, казнь Пугачева — какая-то «потешная казнь», с явными элементами буффонады. Изумительные стихи о том, как, оказалось, «делибаш уже на пике, а казак — без головы». Вешают у Пушкина только, помнится, в «Капитанской дочке»; протыкают друг дружку почаще («Каменный гость», несостоявшаяся дуэль в той же «Капитанской дочке», «Делибаш»). А так — все больше: «и покатилась голова». И ситуация разъятия головы и тела у Пушкина постоянна и, если можно так выразиться, системообразующа, системогенна.

Как-то это связано, несомненно, с движением искусства «вверх», «к голове»: утверждение купола в архитектуре (купол — голова архитектурного сооружения, «глава», «маковка» — макушка), портрета в живописи, музыки — искусства, где, по-моему, принципиально нет ни «низа», ни «верха», но которое явно каким-то образом тяготеет к «верху» (хорошую музыку мы называем «небесной музыкой»)¹.

Общество воздействует на личность, на индивидуум все еще через «низ»: как там ни говори, например, а смысл всех социальных переворотов до сих пор сводился к тому, чтобы насытить людей, «набить утробу», ублажить «чрево»; тот же всемогущий «низ» в конце концов и рождает, плодит это самое общество. Отсечение головы — тоже средство воздействия общества на человека, крайняя мера социальной защиты. Но с развитием цивилизации «низ» с неумолимой последовательностью все-таки отмирает: додумаются до синтетического питания (к счастью, не доживу — на мой век еще хватит бифштексов, буду «докушивать»), а там, глядишь, и до гомункулюса. И станет «низ» чем-то вроде аппендикса — так, неизвест-но для чего... Головы, так сказать, «отделятся», они уже «отделяются» — происходит какая-то гигантская «казнь», «усекновение главы». Хемингуэй волен писать что угодно, но герой его «Фиесты» — «бестелесный» человек будущего, попавший в общество настоящего²...

Все это у меня — необработанные наброски, эскизы чего-то. Может быть, вставлю в книгу о юморе; может быть — в книгу о Лермонтове. Если что-то пригодится Вам, натолкнет на какие-то мысли — рад буду несказанно.

Еще — мелочишки. Знаете ли Вы, что у среднеазиатских народов самое страшное проклятие — пожелание помереть «кверху задом»? Это мне в Ташкенте один умный этнограф говорил. И — совсем непристойность, но уж очень интересная — ходил когда-то анекдот о том, что такое поцелуй; там было определение поцелуя с точки зрения, кажется, пожарного, милиционера; запомнилось мне только определение поцелуя с точки зрения дворника: «звонок в верхний этаж для того, чтобы попасть в нижний».

Последнее — о животных. У них-то ведь топография тела — совершенно иная; «верха» и «низа» у них нет. В этом отношении они — далеко впереди нас, они, как это ни удивительно, «четырехмернее» (мои космонавты будут людьми «верха» только с точки зрения их собратьев, оставшихся «внизу», в сущности же в их мире принципиально не будет ни «верха», ни «низа»). И демократичнее — у животных может быть своя иерархия, свои отношения между вожаком и стадом, но по сути дела их тело моделирует какие-то глубоко внеиерархические социальные структуры. Об этом Вы, конечно, думали.

Вот и все пока. Как-то вдруг захотелось изложить Вам это все, изложить хотя бы в таком растрепанном виде.

Господи, мудро как-то судьба устроила, что я Вас нашел именно сейчас, когда сам уже относительно сформировался духовно — раньше бы я помимо своей и Вашей воли мог бы превратиться в Вашего эпигона, а эпигонов у Вас и без меня будет предостаточно. А тут — все очень логично получается, и я почти перестаю жалеть, что не был знаком с Вами раньше.

Желаю Вам хорошо-хорошо работать и быть здоровым — Вам и Елене Александровне.

Ваш В. Турбин.

Редакторшу, оказывается, зовут не Сарра Матвеевна, а Сарра Львовна — это я делаю «исправление опечатки» прошлого письма.

1 Полное утверждение портрета в живописи (см. примеч. 13 к предыдущему письму) произошло в Новое время. Купол в европейской архитектуре утвердился гораздо раньше, в эпоху Раннего Средневековья: «С победой христианства и усилением церкви перед культовой монументальной архитектурой встали новые задачи. Начала меняться вся система богослужения — литургия, а вместе с ней и вся структура храма, центром которого стал купол» (Якобсон А.Л. Закономерности в развитии Средневековой архитектуры IX—XV вв. Византия. Греция. Южнославянские страны. Русь. Закавказье. Л.: «Наука», 1987, с. 4).

Купол как принадлежность культовых сооружений, разумеется, традиционно ассоциировался с «верхом» (небом). Более оригинальна выдвинутая Турбиным ассоциация «купол — голова», хотя и об этом писали до него. Например, выдающийся американский архитектор Ф.Л. Райт (F.L.Wright, 1869—1959) в одной из своих статей 1930-х годов, размышляя о специфике архитектуры Египта и Персии древних времен, прямо использовал не только этот образ, но и сопоставление тела и головы: «Египетская архитектура, за исключением пирамиды и обелиска (они, вероятно, принадлежат более ранней эпохе), обладала плавностью линий и сравнительным изяществом, что могло быть внушено художнику человеческой фигурой. Египетская архитектура представляла в облагороженном виде каменное тело». И далее: «…вздымая ввысь к небу <…> купола с тонко прочувствованными выпуклостями, персы делали их совершенно человечными. Персу так нравился купол, что он надевал на голову тюрбан, ассоциирующийся с куполообразной формой, и облачался в длинные до пят одежды, уподобляя их простым каменным стенам, несущим свои узорчатые украшения <…>» (см. сборник статей Райта «Будущее архитектуры», переведенный А.Ф. Гольдштейном и напечатанный Государственным издательством по строительству, архитектуре и строительным материалам в 1960 году, — с. 44, 45. Курсив автора цитируемой статьи).

Древнее происхождение купола, — так же как и музыки, тоже отнесенной Турбиным к сфере «неба», — пожалуй, не позволяет согласиться с его красивой мыслью об эволюции искусства от «низа» к «верху» (отмиранию «низа»). Но, возможно, что-то в этом и есть! Ср. соображения Н.А. Бердяева о тенденциях в развитии искусства ХХ века: «Пикассо — гениальный выразитель разложения, распластования, распыления физиче-ского, телесного, воплощенного мира. <...> Ныне живопись переживает небывалый кризис. Если глубже вникнуть в этот кризис, то его нельзя назвать иначе как дематериализацией, развоплощением живописи. <...> Искусство окончательно отрывается от античности. Начинается процесс проникновения живописи за грани материального плана бытия» (Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 1. М.: «Искусство», ИЧП «Лига», 1994, с. 420, 421. Курсив Н.А. Бердяева).

2 Судя по всему, Турбин колебался в своем отношении к проблеме «телесности» искусства. Упрекая Бахтина в предыдущем письме за «абсолютизацию» тела, он обосновывал и, кажется, внутренне поддерживал закономерность развития искусства от доминанты «низа» к преобладанию «верха». В комментируемом пассаже уверенность в победе этой тенденции сочетается с ностальгией по «уходящему» в прошлое «материально-телесному низу». В опубликованной через полгода статье «Из Конотопа в Братск» Турбин снова вернется к этой проблеме, заявив, что «XIX век полностью устранил из поэзии, из искусства телесность», и противопоставив ему «телесное» Средневековье («Молодая гвардия», 1964, № 3, с. 314. Только Пушкин из всех художников XIX века был назван «буйно телесным»). Это даже заставит В.М. Пискунова в отклике на «молодогвардейский» цикл статей Турбина взять под защиту «обиженный» им XIX век: «Гоголевский Тарас Бульба, толстовские казаки, репинские запорожцы, музыка Мусоргского — все это “буйно телесно”, — найдено в народе и далеко от рассуждений о “бесплотном человеке” в искусстве XIX века» (Пискунов В.М. Цена парадоксов. О статьях Владимира Турбина в журнале «Молодая гвардия» // «Литературная Россия», 1964, № 35, 28 августа, с. 15).

24

12.10.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Пользуюсь случайной оказией, очень тороплюсь, а рассказать хочется многое...

Посмотрел недавно американский фильм «Гневное око»¹. Странный какой-то фильм, какой-то искривленный, но светлый-светлый и умно гуманистический. Фабула — намеренно тривиальная: героине изменил муж, она случайно узнала об этом и решила бежать — куда глаза глядят. Мы застаем ее, когда она сходит с трапа самолета в Нью-Йорке. Дальше — сплошной кошмар, мерно нагнетаемое изображение разных сторон человеческого тела: какие-то косметические кабинеты, где героиня ищет забвения, пластическая операция: массажная клиника (машины в нарастающем темпе мнут, гладят, шлифуют чьи-то тела); ринг и борьба — по-американски, с выворачиванием рук и ног, с головой одного противника, зажатой в коленях другого. Стриптиз — обнажается женщина, и кругом — голодные, пожирающие ее тело глаза мужчин; первая часть фильма — реализация метафор «пожирать тело», «тело-тюрьма». Героиня садится в автомобиль, мчится куда-то, врезается в грузовик. Полицейские сирены, карета «скорой помощи». И начинается вторая часть — исцеление, исцеление телесное как синоним духовного исцеления. Но венец всего — финал: переливание крови... На одном столе — потерявшая себя, измученная цивилизацией и по-своему утонченная женщина; рядом, на другом — ее доноры: безработный, сутенер, негр-грузчик... После сумасшедших ритмов стриптиза — мерный, умиротворяющий ритм машины, насоса, который перекачивает кровь из тела в тело. Прозаический шланг метафоризируется как «узы», «связующая нить»; тело — «сосуд», эта вековечная метафора оживает по-новому и реализуется по законам кино — зримо, реально, буквально. Этот финал — что-то величественное, святое просто: грубые рожи каких-то бродяг из рассказов О’Генри², их руки, которые мерно сжимаются и разжимаются как бы в поисках другой руки — для рукопожатия (опять-таки: «протянули руку помощи»). В общем, Вы все понимаете, конечно. Но как удивительно! Словно постановщики Вашего «Рабле» начитались! Вот уж где — амбивалентность-то...

А сидели вокруг редакторы-специалисты — и ржали, откровенно ничего не понимая... Фильм и вправду на широком экране показать невозможно — воображаю, как повалил бы на него Саранск! — а ведь какой чистый и откровенно антикапиталистиче-ский фильм, очень, кстати сказать, целенаправленный и локализованный социально...

А еще — пригласили меня давеча на одно совещание в ССП³. И первым делом представили... Грибачеву⁴ — стало ясно, что затем и пригласили. И он увел меня в уголок и — мир полон тайн и неожиданностей! — стал меня уверять, что он мою книгу читал «с горячим одобрением», что он ею в общем-то упоен просто книгой⁵, что я пишу как раз так, «как сейчас нужно» и т.д. Дал телефон. Через два дня — иду к Грибачеву для того, чтобы «продолжить разговор в более непринужденной обстановке». А после совещания? Создали комиссию по подготовке проспекта книги по эстетике для широких масс, и в комиссию — по заранее подготовленному и явно «согласованному» списку ввели в числе других... Грибачева, Кожинова (!) и Турбина. Так-то! Вы с Еленой Александровной нас не сумели объединить⁶, а вот Грибачев — так он сумел! Я — ничего не понимаю, очень хотел бы с Вами посоветоваться (вспоминается и несколько озадачивший меня разговор с Марвичем⁷). Разумеется, ничем не обольщаюсь, свято помня, что мир наш амбивалентен. Но — диво все-таки...

Очень-преочень спешу.

Горячо желаю Вам и Елене Александровне всего доброго.

Пишите хоть изредка.

Ваш В. Турбин.

1 Фильм «Гневное око» («The Savage Eye», 1959) был поставлен Джозефом Стриком (J. Strick) и Сиднеем Мейерсом (S. Meyers) по сценарию Бена Мэддоу (B. Maddow, 1909—1992). Польский киновед Ежи Теплиц назвал эту картину «документально-мистиче-ской поэмой», отметив, впрочем, что в ней «действительно замечательные сцены соседствуют с весьма сомнительными и слабыми» (Теплиц Е. Кино и телевидение США. / Перевод с польского З. Шаталовой. М.: «Искусство», 1966, с. 167—168. Финальное переливание крови Теплиц тоже рассматривает как символическое воссоединение героини с миром, как знак ее исцеления). Кстати, искусство кино всегда очень интересовало Турбина, он дружил с некоторыми кинематографистами, например, с Тенгизом Абуладзе (см.: Иванова Наталья, «Знамя», 1994, № 1, с. 6).

2 Как известно, О’Генри (наст. имя: Уильям С. Портер, 1862—1910) всегда стремился вызвать «интерес и сочувствие читателя к жизненным перипетиям клерков, продавщиц, бродяг, безвестных художников, поэтов, актрис, ковбоев, мелких авантюристов, фермеров и пр.» (Левидова И. О’Генри // Писатели США. Краткие творческие биографии. М.: «Радуга», 1990, с. 314).

3 Т.е. в Союзе советских писателей.

4 Поэт Николай Матвеевич Грибачев (1910—1992), с 1959 года секретарь правления Союза советских писателей, с 1961 года кандидат в члены ЦК КПСС, был известен как приверженец официозных взглядов. Именно поэтому Турбин (см. далее) будет столь удивлен тем, что Грибачев «горячо одобряет» его раскритикованную книгу.

5 Так в тексте.

6 К Кожинову Турбин относился гораздо более отрицательно, чем к другим «гуманистам»: здесь, кроме расхождения во взглядах, по-видимому, присутствовала и взаимная личная антипатия. В написанных незадолго до своей смерти воспоминаниях Турбин упомянул, что работы Кожинова вызывали у него «недоумение и трудно преодолимую неприязнь» (Турбин В.Н. Эмиграция в МАССР..., с. 98).

7 Судя по всему, писатель Соломон Яковлевич Марвич (наст. фамилия Красильщиков, 1903—1970) тоже высказался позитивно о книге «Товарищ время и товарищ искусство», и это озадачило Турбина вот почему. В начале 1960-х годов консервативно настроенные писатели и публицисты группировались вокруг журнала «Октябрь». Именно там была напечатана статья Марвича «По-новому о героике прошлого» (1962, № 10, с. 162—169), в которой критиковались фильмы «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году» (режиссер М.И. Ромм) и «Две жизни» (режиссер Л.Д. Луков). Это вызвало весьма нервную реакцию многих кинематографистов и критиков либерального толка. Например, Ромм в своем выступлении на конференции «Традиции и новаторство» в декабре 1962 года говорил: «Журнал “Октябрь”, возглавляемый Кочетовым, в последнее время занялся кинематографом. В четырех номерах, начиная с января по ноябрь, появляются статьи, в которых обливается грязью все передовое, что создала советская кинематография, берутся под политическое подозрение крупные художники советского кино и старшего и более молодого поколений» (см.: Из истории одного выступления. / Предисловие, публикация и комментарий В. Фомина // «Искусство кино», 1995, № 9, с. 90. Организаторами и вдохновителями этого цикла статей, по мнению Ромма, явились В.А. Кочетов, А.В. Софронов и Н.М. Грибачев). Статья Марвича при этом была названа «совсем уж странненькой, с повальными обвинениями всех и вся» (там же, с. 91. Насчет «всех и вся» — явная полемическая гипербола).

Любопытно, что Марвич в начале 1920-х учился на романском отделении факультета общественных наук Ленинградского университета и, в частности, занимался в знаменитом семинаре по Данте у профессора Д.К. Петрова (вместе с И.И. Соллертинским, а также К.Н. Державиным, Л.Н. Лунцем и др. — см. предисловие к описи личного архивного фонда Марвича, № 2840, в РГАЛИ, а также: Михеева Л.В. И.И. Соллертинский: Жизнь и наследие. Л.: «Советский композитор», 1988, с. 42).

25

19.10.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Совсем забыл Вам сказать: тотчас же после Вашего отъезда я позвонил Сарре Львовне, ее не застал — она уезжала куда-то. Недели через две, вернувшись, она сама позвонила мне; я передал ей все, что Вы просили передать. Она же Вам кланяется и напоминает, что, по ее мнению, желательно было бы композиционно сделать книгу более «прямой», так, чтобы мысль ее развивалась более «поступательно», а не только концентрически, кругами¹. Об этом Вы с Саррой Львовной, вероятно, говорили, и Вы хорошо понимаете, что она имеет в виду. А больше мы с ней не общались.

«Проблемы поэтики Достоевского» проникают в магазины очень медленно; в других городах — в Баку, например — книга уже продается полным ходом, а в Москве ее пока достают главным образом «слева». Но в магазинах твердо обещают, что будет.

Живу жизнью драматической и немного забавной. Мы как-то привыкли к устоявшимся жанрам, амплуа: «гонимый», «обласканный начальством» и т.д. А я вдруг оказался без амплуа: одни продолжают числить в «гонимых» и режут мои труды (статью о Лермонтове для сборника ИМЛИ зарезали-таки, кажется²), другие примериваются, нельзя ли записать в «обласканные». Чувствую, что одни почитают пребывание в «гонимых» чем-то временным, другие же, напротив, не очень верят в то, что смогу оказаться в «обласканных». И живу пока без амплуа, без жанра.

Посылаю Вам письмо Ляли. Чувствую, что как-то не могла она не написать Елене Александровне и Вам: запали Вы ей в душу, а тут еще — разразившийся в ее краях ураган, ностальгия и все такое прочее.

Почему не посылаете рецепта жень-шеня? Я бы давно уже достал жень-шень.

И пишите, пожалуйста, хоть изредка-изредка — так, открытки хотя бы...

Ваш В. Турбин.

1 Это пожелание редактора книги в какой-то степени соотносится с одним из абзацев внутренней издательской рецензии, написанной в октябре 1962 года Л.Е. Пинским: «Освещение самых различных проблем с неумолимой логикой вытекает из одной основной мысли, ясно сформулированной уже в первой главе. Отсюда и построение работы, где мысль развивается концентрически, а не поступательно. По сути, в каждой главе дана вся концепция, но она обогащается каждый раз новыми аспектами» (Пинский Л.Е. Отзыв о книге М.М. Бахтина «Творчество Рабле и проблема народной культуры Средневековья и Ренессанса. / Публикация, послесловие и примечания Н.А. Панькова // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1998, № 4, с. 106). Правда, Пинский просто отмечает здесь своеобразие работы Бахтина, не предлагая ее как-либо перестроить.

2 См. примечание 4 в комментариях к письму 9.

26

22.10.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Вдруг осенило: количество в соответствии со всеми нормами гегелевской диалектики перешло в качество, сел и сразу написал план книжки о зверях. Как бы ни был он несовершенен и предварителен — это уже план, предполагающий некое многообразие, схваченное единым целым, стержнем. Есть уже название книжки — т.е. некая метафора, которая может развиться в ее, книжки, «сюжет». Если бы не было «Товарища времени и товарища искусства», можно было бы назвать книжку «Граждане звери». Но «Товарищ время...», к сожалению одних и к радости других, уже были, и поэтому придется сделать что-нибудь более скромное. «Люди и не люди», скажем.

Из всего, что, как мне представляется, можно было бы и нужно было бы сказать на избранную тему, я намеренно опустил два тезиса: животное — бог, животное — святыня¹, во-первых, и животное — модель национального своеобразия людей², во-вторых. Но оба эти аспекта легко могут войти в намеченное. А в целом — есть две мысли: животное — дублер человека, животное — раб. Им все подчиняется легко и естественно.

Горько сожалею о том, что в моем варианте плана так мало чего-то специфически «турбинского», а «бахтинское» решительно преобладает. Но что я могу поделать, если при всем моем нежелании превращаться в «преданного ученика» я в него превращаюсь! Не могу же я сопротивляться ради того, чтобы сопротивляться и не соглашаться ради того, чтобы не соглашаться. И все же, по совести говоря, если мы и в самом деле станем писать книгу вместе, вдвоем, у меня не будет чувства, что я к Вам «пристроился», «примазался»: выступить вместе, вдвоем — очень надо; в таком выступлении уже будет указание на то, что так дорого и Вам<,> и мне, на идею непрерывности жизненного процесса, преемственности поколений; оно очень нужно как демонстрация. Кроме же того, я убежден, что сочинение о зверях лучше всего писать возможно более «карнавализованным» стилем, с чередованием серьезного и анекдотов, лирики и шутовства, большой грусти и откровенной радости, дидактического и парадоксального. При всем моем уважении к Вашему стилю, к его строго научной простоте и к тому мастерскому «чуть-чуть», которое отделяет его от псевдоакадемической пошлости, я чувствую, что книжка о животных, о зверях в Вашем стилевом варианте проиграла бы, оказалась бы адресованной только узкому кругу специалистов. «Карнавальный», «площадной» стиль, верность которому я пока сохраняю, поможет адресовать Ваши идеи другой, более широкой и более благодарной аудитории. Поэтому я и смею предлагать Вам карнавальную сделку: «бензин Ваш, идеи наши»³, т.е., вероятно, наоборот, — «идеи Ваши», а «бензин» мой. Очень хотелось бы «ударить по рукам».

Дела у меня продолжают как-то странно складываться: звонят из Союза писателей, предлагают... стенографистку. Я, натурально, дрожу и только повизгиваю: «Нет уж, довольно с меня стенографисток, знаем-с... чай, ученые мы уже!» Тогда спрашивают, не хочу ли я получить бесплатную путевку в... Малеевку — месяца на два, поработать. Я — как Хлестаков, которому городничий предложил переехать «на другую квартиру»: не-е-ет уж, отправите в Малеевку, а из университета потихонечку попрете? Отвергаю и Малеевку. В общем, сижу и отбиваюсь от начавших сыпаться на меня благ. А мне — одно: «Надо скорее, скорее писать книгу по эстетике... яркую такую... и преимущественно силами молодежи...» И не поймешь, под какой из карнавальных жанров все это подвести: не то — венчание шута в короли, не то — разжалованье короля в шуты...

Михаил Михайлович, напишите, пожалуйста, в «Искусство» хоть что-нибудь вежливо уступчивое. А то они ждут ответа и спрашивают у меня, будет ли он⁴. А откуда же я знаю?

«Проблемы поэтики Достоевского» уже продаются. Расходятся быстро.

Конечно, привет Елене Александровне — два привета, десять приветов, сто двадцать восемь приветов. И пишите мне хоть изредка-изредка, хоть понемножку. А то ведь рисует воображение самые мрачные картины: Вы лежите больной, Елена Александровна лежит, и никто-то Вам даже плитки не принесет и за хлебом не сходит. А в разбитое окно задувает ветер и шевелит на столе страницы рукописи... Хотелось бы думать, что все не так, но с воображением, которое подогревается Вашим молчанием, справиться трудно.

Ваш В. Турбин.

1 Как мы помним, в комментариях к письму Бахтина от 19 января 1963 года Турбин писал: «Кажется, именно тогда я услышал высказывание, которое не могло не поразить меня: “Животное — это бог”, — сказал Бахтин, как-то по-особенному проникновенно и убежденно». Сознательное изъятие этого тезиса из «сюжета» будущей книги, по-видимому, указывает на отмечаемое далее (см.) Турбиным нежелание «превращаться в “преданного ученика”».

2 Возможно, что отказ от этого тезиса тоже был неслучаен. «Национальным своеобразием» («национальными образами») в различных аспектах занимался в 60-е годы один из «ребят-гуманистов» — Гачев. В июле 1962 года Бахтин сообщал Кожинову, что у него осталась работа Гачева «Национальное своеобразие образа в русской классической литературе» (см.: Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 201). И как раз осенью 1963 года Гачев вернулся в Москву из хождения «в народ», чтобы развивать эту свою тему (см.: Гачев Г.Д. Семейная комедия. Лета в Щитове. (Исповести)..., сс. 217, 300—301).

3 Эта цитата из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова появилась в данном письме, вероятно, не только по причине своей общеизвестности, но и потому, что Турбин тогда размышлял над своей книгой «Человек, который смеется». Судя по сохранившемуся плану-проспекту ненаписанной книги, он намеревался довольно основательно проанализировать романы Ильфа и Петрова и, в частности, образ Остапа Бендера (текст этого плана-проспекта см.: РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 978, лл. 1—3).

4 В конце августа 1963 года редакция литературы по эстетике издательства «Искусство» обратилась к Бахтину с письмом, в котором выражалось сожаление, что он, публикуясь в других издательствах, «до сих пор избегал» сотрудничества с «Искусством». «Очень просим поэтому, — говорилось далее в письме, — сообщить нам, нет ли у Вас желания написать что-либо для нас, исходя из тематического круга издаваемой нами эстетической литературы. Мы с радостью рассмотрим Вашу заявку» (РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 806, л. 24).

27

2.11.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Мы получили Ваши письма, книги («Библиографию» и «Оппенгеймера»¹), милейшее письмо от Ляли и, наконец, план книги о зверях². Благодарим Вас за все это.

Мы очень рады, что из амплуа «гонимых» Вы, по-видимому, уже вышли. Было бы, может быть, лучше всего так и остаться без амплуа и без жанра и стабилизировать это положение как особый новый жанр (ведь так иногда и возникают новые жанры). Но поскольку у нас это невозможно, необходимо как можно скорее закрепиться в новом амплуа. Наилучший путь к этому — «Эстетика». Советую Вам именно на ней сосредоточить сейчас все Ваше внимание. Остальное подождет. Не следует упускать благоприятный момент.

Ваш план книги о зверях очень хорош. В нем много интересных мыслей, для меня совершенно новых. В нем, конечно, гораздо больше Турбина, чем Бахтина³. Совершенно согласен с Вами, что и стиль книги должен быть турбинский. В дальнейшем нужно будет подобрать к плану ограниченный, но достаточно разнообразный материал литературных образов (из разных эпох и жанров). Но обо всем этом поговорим при свидании.

Я сейчас погрузился в своего «Рабле», которого намерен переработать коренным образом. Я принял во внимание и все Ваши замечания (жаль только, что их так мало).

Получили ли Вы мою книгу о Достоевском, которую я Вам послал, и прочли ли четвертую главу (новую)? Очень хотелось бы получить Ваши замечания о ней⁴.

У нас все относительно благополучно. Только слишком уж много всевозможных бытовых трудностей, с которыми приходится бороться Елене Александровне.

Ответ редакции «Искусства» я отправляю одновременно с этим письмом. Я предложил им книжку по эстетике гротеска⁵.

Сердечный привет от нас.

Ваш М. Бахтин.

1 О какой «Библиографии» идет речь, выяснить не удалось. Вторая из упомянутых Бахтиным книг — это, вероятно, маленькая книжка Ярослава Путика «Совесть. Дело профессора Оппенгеймера» ([Сокращенный] перевод с чешского П.Н. Антонова. М.: «Правда», 1962). Роберт Оппенгеймер (R. Oppenheimer, 1904—1967) — знаменитый американский физик, один из создателей атомной бомбы. Отказался от участия в создании водородной бомбы, за что был обвинен властями США в «нелояльности».

2 К сожалению, план «книги о зверях» либо был напечатан в одном экземпляре, либо копия его не сохранилась. Оригинал плана, вероятно, находится в архиве Бахтина.

3 Стоит специально отметить диаметрально противоположную оценку плана двумя несостоявшимися соавторами: как мы помним, Турбин в предыдущем письме, наоборот, сокрушался, что план содержит «так мало чего-то специфически “турбинского”, а “бахтинское” решительно преобладает».

4 В первом издании (1929) четвертая глава занимала всего девять страничек (с. 94—102); в ней говорилось о том, что Достоевский любил использовать сюжеты авантюрных романов (резкие повороты в судьбе героев, катастрофы, таинственные преступления и т.д.): «Авантюрный сюжет <…> глубоко человечен. Все социальные, культурные учреждения, установления, сословия, классы, семейные отношения — только положения, в которых может оказаться человек» (Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского…, с. 99). В издании 1963 года глава выросла в несколько раз, и Бахтин посвятил ее проблемам исторической поэтики, изучению «самых истоков европейской литературы». Особенности произведений писателя Бахтин объяснил теперь уже влиянием жанров сократического диалога и менипповой сатиры, связанных с древним карнавальным фольклором (см.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского…, с. 135—241).

Бахтин просил не только Турбина высказать свое мнение о новом варианте четвертой главы. Кожинов в ответ на это рассуждал в одном из писем (5 февраля 1962 года): «Хочу еще сказать, что при несомненной для меня глубине и истинности теперешнего объяснения “авантюрно-сти” романов Достоевского карнавальной традицией, мне немного жаль прежних соображений (которые теперь отчасти выброшены) о функции авантюрного сюжета как такового — о его “человечности”. Новое объяснение, конечно, более широкое и всеобщее, но и то, как это было интерпретировано раньше, имеет свою глубокую справедливость как определенная сторона истины» (Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1960—1966)…, с. 175).

5 В письме, датированном вторым ноября 1963 года, Бахтин извинился перед эстетиче-ской редакцией «Искусства» за свое долгое молчание и предложил книгу по эстетике гротеска «размером 10—12 печ<атных> листов»: «Подробный план книги я смогу представить только в марте буд<ущего> года, так как до этого времени буду занят подготовкой к печати моей книги о Рабле (для Гослитиздата), а рукопись книги — только к сентябрю» (РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 807, л. 53). Через неделю, 10 ноября, заведующий редакцией (Ф.Д. Кондратенко) напишет ответное письмо, в котором выразит радость по поводу согласия Бахтина на сотрудничество: «С нетерпением ждем Вашей заявки. Желаем успехов в Вашей работе» (там же, л. 52). Однако заявка так и не будет прислана: работа над книгой о Рабле (в которой много говорится о гротеске) затянется гораздо дольше, чем планировал Бахтин, и к замыслу отдельной книги на эту тему он уже не вернется.

28

[11.63]

Дорогой Михаил Михайлович!

Получил наконец Ваше — такое долгожданное! — письмо. Получил его только что, вернувшись в Москву — собрался в Киев, но вернуться пришлось с полдороги...

Я собрался на праздники в Киев — у меня там живут целых три двоюродных сестры, а над Днепром похоронен брат отца, мой дядя, погибший на войне. Хотелось повидать сестер и поклониться праху близкого мне человека. И все шло хорошо, доехал я уже до Смоленска, даже дальше, — но вмешалось окаянное фрейдовское ОНО, которое, в строгом соответствии с теоретическими построениями гениального систематика и властелина мира подсознательного и бессознательного, встало поперек желаний и устремлений моего бедного Я.

Попал в аварию. Авария получилась классической, какой-то кинематографической. Со скрипом тормозов, со скрежетом металла о металл (один металл — мой «Москвич», другой — дюжий грузовик). Даже с кровопролитием. Никто не виноват: был жуткий гололед, меня понесло, завертело волчком. Верчусь и вижу, как навстречу мне несется грузовик. Грузовик тормозил, резко свернул в сторону — сделал все, что мог. Себя я тоже не виню — даже Вы и Елена Александровна, хотя мы и мало с вами ездили, знаете, что я езжу без дилетантского лихачества. Тут уж — природа.

Собрались зеваки. Стали собирать по всему шоссе детали «Москвича». А у меня из руки эффектно так кровь хлещет — царапина, но вену чем-то задело, нос расквашен, — я же говорил, авария получилась классической, на высшем уровне.

То да се. Приехал автоинспектор — на автоинспекторов мне везет, часто хорошие попадаются. К тому же цивилизация еще не развилась до такой степени, чтобы автоин-спекторов в Смоленске начали обучать психоанализу — о коварном ОНО этот парень, естественно, ничего не знал. Ни моей вины, ни вины шофера встречного грузовика (серьезный такой дядя оказался — дядя Гриша) автоинспектор не усмотрел¹; более того, помог мне найти машину, шедшую в Москву<,> — на мое счастье, там, в глухом районе Смоленской области, возили картошку несколько московских грузовиков. Десяток сочувственно хмыкающих шоферов и местных поселян взвалили «Москвича» в кузов мощного ЗИЛа (сам он даже на буксире ехать не мог), и вот я — в Москве. Из случившегося я, конечно, извлеку множество полезного; а Вам — гигантское спасибо за письмо! Вдвойне и втройне спасибо: именно после пережитой встряски было необычайно радостно увидеть у себя на столе конверт с Вашим почерком.

Но самое забавное — я, кажется, уже стал решительным поборником построений, над которыми все еще посмеиваюсь. Их автор, восхищавший меня своим искусством систематизации, сведения многообразного к единому, как-то отпугивал меня... так сказать, фабулой, что ли, своих построений: живет во мне, как и во всех нас, целомудренный обыватель, и ничего с ним, с целомудренным обывателем, не сделаешь. А тут вдруг оказалось, что все, вплоть до мельчайших деталей, объяснимо по логике отца психоанализа: ОНО действительно сработало, и пережитая мною смерть (я имею в виду смерть в очень широком смысле слова; умер, слава богу, пока не я, не мой «Москвич» даже, но «умер» намеченный план поездки, «умерло» какое-то намерение) действительно было своего рода самоубийством. И<,> помнится, я и Вам говорил, что почему-то этого моего «Москвича» я не люблю: он милый, но к машинам привязываешься еще больше и теплее, чем к животным, а у меня была ностальгия по предыдущему «Москвичу», которого Вы уже не застали. Видно, в числе прочих причин, помимо моей воли побудивших меня допустить эту аварию, участвовала и антипатия к нему. Так-то... в общем, сижу с перевязанной рукой, наклейками на носу (такими, перевязанными и оклеенными пластырем — наши карикатуристы обычно рисуют разного рода «недобитков») <...> занимаюсь психоанализом: знаю, что любая, даже самая великолепная теория опошляется, если начинать объяснять ею каждый частный случай, но — интересно. Вам (и Елене Александровне, конечно, — я все время обращаюсь и к ней) я все рассказал, как было — потому что знаю, что Вы отнесетесь ко всему происшедшему внимательно и дружески, в то же время не станете попусту «переживать» и ахать; автомобильная авария — амбивалентна: при всем ее драматизме в ней есть и элемент карнавала (недаром же в кинокомедиях так часто изображают столкновения, крушения и аварии²)<,> и Вы его сумеете в происшедшем найти. Родственникам же моим немногочисленным, сестре и племяннице, рассказываю максимально смягченный вариант, хотя, когда они увидят машину, они заахают. Кстати, о родственниках моих: они очень ждали Вас тогда, осенью, были очень тронуты Вашим приветом и просят — никак не навязываясь, конечно, и не шантажируя Вас «обидеться» — остановиться у нас зимой.

Бесконечно рад Вашей оценке плана книги, — книги о зверях. Я ужасно хочу сделать ее с Вами вместе, и сейчас между делом набрасываю к отправленному Вам плану дополнения. Их много. Но, главное, теперь они все улягутся в русло определенной концепции — отважусь называть ее «бахтинско-турбинской». Никакому ОНО я не дам сорвать намеченное: и Вы уж, пожалуйста, примите соответствующие меры по отношению к ОНО Вашему.

Сейчас — Вы правы совершенно — мне надо сосредоточиться на заданном мне, нашему «авторскому коллективу» томе эстетики для «широких масс». Вадим³ смотрит на эту затею скептически, говорит, что наши покровители поиграют-поиграют в эту игру, да и бросят ее; я тоже иллюзий не строю. Но какой-то энтузиазм любопытства меня начал снедать. Хочется поглядеть, чем вся затея кончится⁴. Но и книгу о человеке, который смеется, надо делать скорее. И к книге о зверях исподволь надо готовиться... а потом еще — вот что: в связи с Лермонтовым я много думаю о методике и о методологии анализа заведомо и принципиально «некарнавальных» явлений искусства. Как быть с ними? Легче всего объявить их «нехудожественными», но тут есть угроза какого-то нелепого просчета, повторения распространенной ошибки — отвергать все, что не входит в заданную концепцию. Во что бы то ни стало искать в таких феноменах «элементы карнавала» тоже не выход. Обо всем этом надо думать и думать еще.

Очень-очень хорошо, что Вы будете писать о гротеске. Это — Ваше, такое Ваше!

И — о Достоевском. Знаете, я не могу писать на эту вещь рецензии, даже просто сделать к ней замечания; удивительно естественная это книга, и рецензировать ее (я имею в виду даже не публичную рецензию, а просто интимную, рецензию-разговор) для меня так же невозможно, как рецензировать воздух, дождь, облака, траву или звезды. Рецензировать можно что бы то ни было, сделанное человеком, рукотворное. Рецензировать природу невозможно: ее явления как-то просто включаешь в свой кругозор — и все. Понимаете? Я не говорю комплиментов; не утверждаю, что книга о Достоевском ярка, словно звезды, и нужна, как воздух. Я говорю только, что она естественная, как что-то, существовавшее до нас, существующее помимо нас. Нельзя рецензировать, например, человеческую руку и говорить, что на ней, к сожалению, всего пять пальцев, что большой палец было бы удобнее поставить на место мизинца, а указательный поменять местами с безымянным. И если бы даже кто-то непреложно доказал, что некая семипалая конструкция руки с мизинцем посередине гораздо удобнее существующей конструкции, все равно рука оставалась бы рукой, а «рецензия» на руку характеризовала бы свойства не самой руки, а создавшего вариант какой-то другой руки конструктора. Я книгу о Достоевском воспринимаю именно так — как траву, как руку, как облако, как жару на экваторе или мороз на Шпицбергене. И Вы, конечно, поймете меня и не усмотрите тут «уклончивости». Что же касается подаренного мне экземпляра — я не благодарил за него только потому, что не без оснований приравнял его к амулетам и лекарствам.

Вот и все. Может быть, эпопея о моей мениппее, увенчавшей<ся> аварией, разжалобит Вас, и я получу какое-нибудь внеочередное письмо. Хорошо было бы.

Ваш В. Турбин.

1 В комментариях к одному из бахтинских писем Турбин сформулировал более позднюю оценку и несколько иное толкование аварии как «экзистенциального события»: «Осенью 1963 года, когда шедшая на протяжении двух лет борьба со мной литературной общественности достигла апогея, я попал в тяжелейшую автомобильную аварию. Вина здесь целиком лежала на мне: будучи достаточно опытным водителем, я допустил элементарнейшее нарушение норм безопасности дорожного движения; его можно объяснить только крайней деморализованностью, стрессом. Связь между массированным осуждением моей книги и аварией для меня несомненна. Бахтины тогда приняли во мне живое и сердечное участие» — см.: Турбин В.Н. «...И захватите с собой масла и сахару» (Два письма М.М. Бахтина и примечания) // М.М. Бахтин и философская культура ХХ века. Проблемы бахтинологии. Вып. 1. Ч. 2. СПб, 1991, с. 103—104.

2 Эта мысль присутствует и в проспекте книги «Человек, который смеется». В третьем параграфе проспекта Турбин сначала останавливается на романах Ильфа и Петрова, подробно перечисляя бедствия, переживаемые их героями; затем упоминает «Похождения бравого солдата Швейка», в которых поводом для читательского хохота становится Первая мировая война. После этого он переходит к кинематографу: «Комедии Чаплина. “Золотая лихорадка” вся построена на “отображении”, “отражении”, “воспроизведении” несчастий и горестей. <...> Стало быть, юмор почему-то упрямо тяготеет к описанию тех или иных несчастий и бед, видя которые мы принимаемся чистосердечно хохотать. “Мы были в театре, и нам выпала радость немного поплакать” — эта крылатая фраза может быть дополнена другой: “Я был в кино, и заливался смехом, взирая на мучения голодающего”» (см.: РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 978, л. 2).

3 Т.е. В.В. Кожинов.

4 Книга по эстетике для широких масс не была завершена и из печати не вышла.

29

11.11.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Вчера получили Ваше ужасное письмо. Хорошо еще, что Вы-то сами остались живы. А машины, что про машины? Будем мы сами целы — будет и новая машина.

Напишите, пожалуйста, как Вы себя чувствуете сейчас, нет ли каких внутренних повреждений или каких-нибудь ран, сотрясений. Это ведь может и не сразу дать о себе знать.

Ждем незамедлительного ответа.

Е. Бахтина.

Дорогой Владимир Николаевич! Беспокоимся! Ждем письма.

С любовью

М. Бахтин.

30

15.11.63

Дорогие Елена Александровна и Михаил Михайлович!

Ужасно неловко, что напугал и переволновал Вас, но я помнил, как хорошо относились Вы к «Москвичу», как встревоженно и в то же время карнавально встретили весть о его угоне и о подвиге милейшего саранского лейтенанта. И когда я приковылял с вокзала домой и нашел на столе письмо Михаила Михайловича, вспыхнуло желание поделиться грустной новостью.

Сейчас и башка у меня почти не болит, и становой хребет вроде бы ничего. На носу, вероятно, останется шрам, но у прусских буршей, говорят, шрам на лице считался символом мужества<,> и они нарочно пыряли друг дружку рапирами, дабы обзавестись шрамами¹. А у меня без хлопот, без рапиры будет шрам.

Что же касается «Москвича», то он, к вящему посрамлению технократов, похож на абстракционистскую скульптуру² — одну из тех, над фотографиями которых время от времени остроумно потешается «Крокодил». Скульптуру можно было бы назвать «Крик в ночи», «Судьба» или еще выразительнее: «ОНО». Впрочем, два бравых мастера уже осмотрели моего «Москвича» и, кажется, возьмутся его чинить.

На днях понесу в ССП свой вариант проспекта книги по эстетике для широких масс. От того, как будет принят этот план, зависит дальнейшее. Но пока предполагается, что на январь-февраль нас ушлют в Малеевку (я попрошу отвести мне 20-ю комнату!), и мы, как в рассказе Куприна «Царские писаря», будем строчить книгу по эстетике для широких масс³. Тогда получится забавно: Вы приедете в Москву, а я — в Малеевке. Но я буду приезжать к Вам в гости. Да и Вы наведывайтесь: я закажу Вам обед и поведу гулять по окрестностям.

О «Достоевском» слышу со всех сторон. Наиболее умные студенты, даже не «мои» студенты, а вообще студенты, ходят просто ошарашенные, чувствуя и сознавая, какой широкий мир открывает перед ними книга. Может быть, не все они до конца понимают, насколько универсальны, всеобъемлющи положенные в основу книги концепции; но ведь даже мне, очень подготовленному к восприятию этих концепций, чтобы понять их универсальность, понадобилось доехать от Саранска до Рузаевки: только в Рузаевке, помнится, стало доходить. Студенты чувствуют, думают, а старшие молчат: просто еще не читали.

Пишите мне хоть немного, хоть время от времени, не дожидаясь следующей аварии...

Ваш В. Турбин.

1 Бурш (нем. Bursche) — член студенческой корпорации в Германии XIX века. Нравы буршей отличались буйством и разгульностью. Как мы помним, Турбин не раз повторял, что «маниакально» думает о животных и читает посвященные им произведения. В связи с этим любопытно, что немецкий романтик Э.Т.А. Гофман в «игровом» романе «Житейские воззрения кота Мурра» (1820—1822) иронично описал «бодрое и радостное буршеское существование», которому на одном из этапов своего жизненного пути предался Мурр. Во время «дуэли на клыках» с пестрым котом у героя Гофмана были ранены правое ухо и левая лапа. Но он мужественно продолжил схватку, и его друг, черный кот Муций, восхищенно воскликнул: «Ты храбрец, ты истинный храбрец, брат мой Мурр, — настоящий бурш пренебрегает такого рода царапиной!» (Гофман Э.Т.А. Крейслериана. Житейские воззрения кота Мурра. Дневники. М.: «Наука», 1972, с. 311).

2 Здесь уместно привести забавный фрагмент рассказа писателя-консерватора А.В. Софронова (вспомним: «Гамлет по-софроновски») о его поездке в США во второй половине 1962 года. Вместе с драматургом Н.Ф. Погодиным они приезжают в Чикаго и навещают крупного бизесмена, который демонстрирует им художественную коллекцию своей жены: «Каждая картина имела свое название, но от этого понятнее не становилась. Помнится, мы не в силах были удержать смех возле побитого автомобильного мотора, украшенного какими-то кусками железа.

— Что это? — спросил Погодин.

Хозяин пожал плечами».

И далее: «Долго еще раздавались шутки по поводу “конструкции”, подобранной неким безымянным абстракционистом на автомобильной свалке и превращенной в экспонат “современного искусства”» (Софронов А.В. Ответственность перед народом // «Литература и жизнь», 1962, № 153, 26 декабря, с. 1).

3 Центральный персонаж рассказа А.И. Куприна (1870—1938) «Царский писарь» (1919), отставной писарь-виртуоз Кузьма Ефимович, вышколенный еще при Николае I и «гастролировавший» по канцеляриям для написания особо ответственных документов, вспоминает об одном случае из своей жизни. После того как министр опрометчиво пообещал наутро доставить государю доклад, который еще не был составлен, в министерстве экстренным образом подготавливают этот доклад и созывают бригаду из пяти «цар-ских писарей», чтобы они за ночь переписали его безупречным «военно-писарским рондо». У писарей отнимают «сапоги, шапки и собольи ихние шубы», прячут под замок, и после ударной работы (в процессе которой было выпито две бутыли водки — для «твердости» руки) они доблестно справляются с почти невыполнимым заданием (см.: Куприн А.И. Собрание сочинений в 6-ти тт. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1958, с. 571—587).

31

25.12.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Пора, кажется, поздравить Вас с наступающим Новым годом и принести Вам и Елене Александровне самые хорошие пожелания. Помните, год тому назад я выражал надежду, что предстоит Ваше второе литературное и научное рождение — вернее, не «рождение», конечно, а «явление народу», что ли? Мое пожелание сбылось. И пусть в Новом году появится книга о Рабле, о гротеске, наша с Вами книга про зверей, — все это так нужно людям!

У меня прошедший год не был столь плодотворным: литературная деятельность представлена в основном отречением, успехи на жизненном поприще — автомобильной аварией (если бы можно было выбирать между аварией и отречением, то одному отречению я все-таки предпочел бы хоть двести аварий!). Но это я, разумеется, прибедняюсь. Главное, были со мной Вы, Елена Александровна, ребята; я массу нового прочел и придумал<,> и уже сейчас много пишу.

Последнее мое изобретение — внезапно осенившая меня мысль о художественной природе... слуха, вести. Мне кажется, что слух, весть — русский, национальный вариант карнавала. Западное Средневековье тоже, конечно, жило слухом — Ваш пример с «Немо», скажем¹. Но там и у нас отношение к слуху было в чем-то глубоко различно...

Слух — материализованная идея, телесное слово. В «Борисе Годунове» есть два героя, находящихся за сценой: народ и «младенец убиенный», т.е. те, кто распространяет слух, и тот, о ком слух распространяется, так сказать, сам слух. Самозванец Гришка Отрепьев — посягательство на материализацию слуха, его гибель предопределена.

Самозванство — чисто русский институт². На Западе играли в «Немо», и ничего, в общем-то, не случилось: поиграли и перестали. Лже-Людовик, лже-Елизавета были бы принципиально невозможны. Ни одному французу не могло бы прийти в голову нарядиться в «Немо», облачиться в парчу и, собрав рать, двинуться на царя за мужицкую правду. А русский человек с его удивительным свойством все доводить до конца что ни век выдумывал себе лже-кого-нибудь. Он материализовал слух, делал произведение искусства, свою же собственную выдумку явлением жизни.

Интересно проследить за образами, типами самозванцев в русской литературе: сначала — лже-цари Пушкина, потом — лже-его превосходительство Хлестаков, лже-кто-то Фома Опискин и кончается гениальным некрасовским генералом Топтыгиным; хоть медведя — да сделать самозванцем, сделать абсолютно вопреки его желанию (какие могут быть желания у медведя?), а просто так. Во что бы то ни стало сделать слух чем-то «взаправдашним» — глубоко амбивалентное явление: здесь есть и удручающая узость и какая-то неисчерпаемая широта, размах, удаль³.

Трактат о поэтике слуха мог бы объять художественный мир от апокрифов до Андрея Вознесенского. Ясно видишь, как опошлил слух аристократический свет (клевета на Чацкого, на Пушкина) и провинция (слух стал сплетней, дрязгой)⁴. ХIХ век отбивается от слуха — характерен образ странницы в «Грозе» Островского; он видит в слухе только одну сторону, пресловутое «невежество»⁵. А в то же время роман Достоевского — это, конечно, романы-слухи. Маяковский — возрождение слуха (например, его стихи о влюбившихся друг в друга миноносце и «миноносочке»⁶). Словом, горю; по ночам вскакиваю — будят собственные мысли. Не поймешь, впрочем, где собственные, а где — Ваши.

Телесные раны мои залечены; душевные — неизлечимы. «Москвича» чинят. Через месяц, наверное, уже буду ездить. Но разбит он был сильно.

Работа над эстетикой для народа потихоньку движется. Николай Матвеевич Грибачев — мил, любезен, изыскан, тонок и прогрессивен. С Вадимом мне сходиться очень трудно, какой-то он не моего совсем пошиба человек. Но работать вместе мы будем, конечно.

Придумал вот что: когда Вы поедете в Москву, я приеду за Вами. Проживу в Саранске дня три, а потом поедем вместе. Соединим приятное с полезным: я могу в пути понадобиться<,> — например, возьму чайник и буду за кипятком ходить, чайник для меня дело привычное. И еще раз: и я, и мои немногочисленные родственники очень хотели бы, чтобы Вы остановились у нас.

Эпигонов у Вас уже много. Бросились отыскивать карнавал у Толстого, даже у Тургенева. Скоро и у Боборыкина найдут!⁷ Ну и пусть.

А я — не эпигон. Я — Баратынский; поэт, вся вина которого состояла в том, что он жил при Пушкине (масштабы другие, но отношения те же).

Очень трудно испытывать гнет «поклонников», толпы. Ее цензуру. Уже попрекают меня «отступничеством» и тем, что я «стал таким же, как все». Дураки: во мне прежнем выудили две-три технократических идейки, только противники поставили над ними знак минуса, а адепты — знак плюса. А не понимают того, что «Товарищ время...» — карнавальная книга и даже пророчество о кибернетическом искусстве — чисто карнавальное пророчество, слух, на месте которого в принципе мог бы быть поставлен какой угодно другой слух, любое другое пророчество — скажем, предсказание времен, когда коровы станут давать не молоко, а выдержанный коньяк. Господи, а что бы я делал без Вас! Так и жил бы, подобно мольеровскому герою, не зная того, что я говорю прозой.

Михаил Михайлович, прочтите, пожалуйста, в 10-м номере журнала «Наука и жизнь» заметку Честертона «О читателях научной смеси»⁸. Вам она очень понравится. Журнал Вы без труда достанете в любой библиотеке.

Все пока. Автомобильных аварий больше не было, а стало быть, и писем от Вас ждать не надо.

Еще раз — с Новым годом, дорогие Елена Александровна и Михаил Михайлович!

Ваш В. Турбин.

1 В седьмой главе диссертации (шестой главе книги) о Ф. Рабле Бахтин среди явлений «карнавальной игры отрицанием» приводит пример «Истории Немо» («Historia de Nemine»), написанной в XIV веке неким Радульфом. «Nemo» по латыни значит «никто», это слово употребляется как отрицание. Радульф, читая библейские и литургические тексты, шутливо трактует его как собственное имя: «Например, в Священном писании сказано: “nemo Deum vidit”, то есть “никто не видел Бога”, Радульф читает этот текст “Nemo Deum vidit”, то есть “Немо видел Бога”. Таким образом, все то, что в приводимых Радульфом текстах считается ни для кого невозможным, недоступным или недопустимым, для Немо оказывается тем самым возможным, доступным и допустимым. В результате такого понимания текстов создается грандиозный образ Немо, существа, почти равного Богу, наделенного исключительной, никому не доступной силой, знанием (ведь он знает то, чего никто не знает) и исключительной свободой (ведь ему разрешено все то, что никому не разрешается)» (Бахтин М.М. Ф. Рабле в истории реализма..., с. 564—565. Выделено М.М. Бахтиным).

Далее Бахтин сообщает, что этот созданный буквально «из ничего» образ приобрел огромную популярность, и вскоре с легкой руки Радульфа даже возникла особая секта «неминианцев» («Secta neminiana»), против которой церкви пришлось очень долго бороться.

2 Ср.: «Самозванчество не представляет собой чисто русского явления, но ни в какой другой стране явление это не было столь частым и не играло столь значительной роли в истории народа и государства» (Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: «Гнозис», 1994, с. 75). К.В. Чистов даже приводит соответствующие примеры из истории Персии, Древнего Рима, «Священной Римской империи германских народов» и Португалии, но тоже не сомневается, что по числу самозванцев Россия все-таки «впереди планеты всей» (Чистов К.В. Русская народная утопия (Генезис и функции социально-утопических легенд). СПб: Дмитрий Буланин, 2003, с. 53—54; см. также: Мыльников А.С. Искушение чудом: «Русский принц», его прототипы и двойники-самозванцы. Л.: «Наука», 1991).

3 Мысли, высказанные в данном абзаце, отразились в статье Турбина «Характеры самозванцев в творчестве Пушкина», которая будет спустя несколько лет напечатана в «Филологических науках» (1968, № 6, с. 85—95). Потом она, с написанным в 1990-е годы «Постскриптумом», войдет в уже упоминавшийся турбинский сборник «Незадолго до Водолея» — см.: с. 63—82.

4 Обо всем этом говорится в статье Турбина «Из Конотопа в Братск», опубликованной в третьем номере журнала «Молодая гвардия» за 1964 год. Несколькими месяцами позже, посылая Бахтину эту статью, Турбин сопроводит ее следующим пассажем: «...там есть несколько мыслей о слухе, об эстетике слуха (приблизительно то, что я Вам писал)» (см.: 35). Об «эстетике слуха» у русских классиков Турбин размышляет и в книге «Пушкин. Лермонтов. Гоголь» (1978), первая глава которой так и называется: «Вольное слово молвы». Об «эстетике слуха» в творчестве Пушкина писали также С.Г. Бочаров и В.С. Непомнящий (см.: Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М.: «Наука», 1974, с. 163—185; Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Статьи и заметки о Пушкине..., с. 358—359).

5 Во втором действии «Грозы» странница Феклуша пересказывает служанке Глаше то, что?? она «слыхала» о разных странах и землях; ее слова действительно являются демонстративной иллюстрацией народного простодушия и невежества: «В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский; и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно. <...> А то есть еще земля, где все люди с песьими головами» (Островский А.Н. Гроза // Островский А.Н. Собрание сочинений в 10-ти тт. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1959, с. 241).

6 Имеется в виду стихотворение Маяковского «Военно-морская любовь» (1915).

7 Романы Петра Дмитриевича Боборыкина (1836—1921) тяготели к бытописательству и натурализму; особенно для них были характерны «широкие и часто мастерски написанные картины новой жизни купечества, уже цивилизующегося и принимающего общерусские обычаи и формы» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы в 2-х тт. Т. 1. Статьи по теории литературы; Гоголь; Пушкин; Тургенев; Чехов. М.: «Художественная литература», 1989, с. 402). Вопреки ироничному «прогнозу» Турбина на поиски карнавала в его произведениях, кажется, никто так и не решился.

В посмертно напечатанной турбинской книге «Поэтика романа А.С. Пушкина “Евгений Онегин”» эта фраза была сформулирована несколько иначе: «...кто не помнит, что “элементы карнавала” мы, вооружась новообретенной гипотезой, находили даже в... “Войне и мире” Л.Н. Толстого» (М.: Издательство Московского университета, 1996, с. 46). Любопытно, однако, что Бахтин во время дискуссии по его докладу «Роман как литературный жанр» на заседании секции теории литературы Института мировой литературы (24 марта 1941 года) говорил о том, что смех играет немалую роль в ряде романов Толстого, включая «Анну Каренину» и «Войну и мир»: «В установке Левина ясно прощупывается основа — “дурак, непонимающий” — народная маска. Левин на заседании Городской Думы, когда все говорят не о том, — это замечательная фольклорная сцена. Левин во время выборов предводителя дворянства, история с шарами — это замечательный фольклор. <...> Возьмем роман-эпопею “Война и мир” — Пьер Безухов — разве не прощупывается здесь та же структура человека, глядящего на мир непонимающими глазами — в сцене Бородинского боя и т.д.» (см.: Архив Российской академии наук, ф. 397, о. 1, д. 108, л. 54 об.). Как известно, Шкловский назвал этот эстетиче-ский эффект поэтикой «остранения» (см.: Шкловский В.Б. О теории прозы. М.: «Совет-ский писатель», 1984, с. 15—20).

8 См.: Честертон Г.К. В защиту «научной смеси». / Пер. с английского Нат. Трауберг // «Наука и жизнь», 1963, № 10, с. 96—97. Автор этого забавного текста противопоставил «простых людей», для которых мир не утратил своей новизны и прелести, «современным умникам», предпочитающим обычной жизни произведения искусства: «Искусство низвело их на этот уровень, и они потеряли старый, столь свойственный человеку вкус к новостям. <...> Груды старых верований и взглядов, сотни чудес и героических легенд основаны на этой любви к последним новостям, на великой традиции слухов» (с. 97). По мнению Честертона, причудливая информация, которая печатается в «научной смеси», удовлетворяет детскую любознательность, свойственную «простым людям», и потому полезна, несмотря на всю свою бессвязность и легковесность. Когда-то наука выросла из любви к подробностям нашего мира: «Надо снова построить мост между людьми и наукой, это очень нужно человечеству. И прежде чем отправиться дальше по пути открытий и творчества, мы должны научиться ценить планету чудес» (там же).

Турбина в тексте Честертона, видимо, привлекла апелляция к «слухам» и «легендам». Прочитал ли Бахтин эту публикацию, — неизвестно.

32

29.12.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Поздравляем Вас с Новым годом и шлем Вам наши наилучшие пожелания. В новом году никаких аварий да не будет — ни технических, ни иных! Что касается до нетехниче-ских «аварий», то в данных условиях это — совершенный вздор и их нельзя принимать всерьез. Я прочитал Ваше «письмо» (Аня¹ прислала мне соответствующий номер «Вестника») и считаю, что поломка Вашей прекрасной машины (я уже не говорю о Вашем здоровье) нечто гораздо более серьезное и печальное, чем этот карнавальный жест.

Благодарю Вас за Ваше прекрасное письмо. Оно, как и всегда у Вас, полно интересных и живых мыслей, и я их сейчас продумываю. Ваша мысль о приезде к нам перед нашим отъездом — великолепна. Надеюсь, что это будет довольно скоро.

У нас не все благополучно: больна Елена Александровна (обострение плеврита и сердце). Это омрачает и осложняет нашу жизнь.

Шлем Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Бахтин.

1 Т.е. А.И. Журавлева (см. примеч. 6 к 21). В 1964 году — аспирантка филологического факультета.

33

6.03.64

Дорогой Владимир Николаевич! Простите, что я так долго Вам не отвечал. Я все время хворал (привязались какие-то сердечные припадки) и положение с моими делами было неопределенным. «Рабле» движется очень медленно¹. Поэтому наша поездка в Москву пока откладывается².

Ваш «Репортаж со святок»³ мне очень понравился, весь понравился, но особенно Ваша защита солнца⁴. С нетерпением будем ждать следующих номеров с «Дневником критика». Пришлите, пожалуйста!

Как Ваши дела в университете?⁵ Как машина?⁶ Когда возвращается Ляля?⁷ Не забывайте нас и пишите.

Передайте наш привет Ане и другим Вашим ученикам.

Елена Александровна шлет Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Бахтин.

[Комментарии В.Н. Турбина]

1 В марте 1964 года до сдачи книги «Франсуа Рабле…» в набор оставалось около полутора лет. Темпы работы над рукописью и продвижения ее в печать применительно к порядкам наших издательств были вполне нормальными.

2 В Москву Бахтины приехали только 12 июля, и в тот же день, встретив их рано утром на Казанском вокзале, я отвез их в Дом творчества им. А.С. Серафимовича, в Малеевку (около 100 км к Западу от Москвы). Здесь они пробыли до 6 августа. Пребывание в Малеевке в основном было заполнено работой над рукописью книги «Франсуа Рабле…».

3 «Репортаж со святок» — первая из осуществленного мной в 1964 и отчасти в 1965 годах цикла литературно-критических статей в журнале «Молодая гвардия». Руководил им по-своему интересный журналист Анатолий Никонов. Журнал попытался занять позицию, которая не зависела бы от борьбы «Нового мира» Александра Твардовского с «Октябрем» Всеволода Кочетова, — борьбы, носившей, по-моему, достаточно доктринер-ский и узкопартийный характер. Независимость журнала, однако, сохранялась недолго; с середины 60-х годов «Молодая гвардия» начала деградировать. Но в начале деятельности Никонова его позиция не могла не привлекать.

Статьи, об одной из которых идет речь, характеризуются распространенным в 60-е годы наивно догматическим восприятием открытой и блистательно описанной Бахтиным поэтики карнавала: монографию о Рабле я прочел еще в ее первоначальном виде, в машинописи. Это была диссертация, к каждой главе которой, кстати сказать, были предпосланы эпиграфы из… Ленина и Сталина. Я был зачарован ею и, подобно многим, простодушно бросился распространять ее посылки и выводы на доступный мне материал. Каюсь, я был повинен в той вульгаризации и либерализации трактовки карнавальной культуры, которая, как сие ни печально, нет-нет да и сказывается поныне. При подобной трактовке, разумеется, исключается мистическая, духовная сущность карнавала, карнавала как проявления соборного изумления людей перед открывшимися им странностями и благами земного, материального мира.

В статье «Репортаж со святок» сделана попытка анализа книги Владимира Проппа «Русские аграрные праздники» (Л., 1963). (См.: «Молодая гвардия», 1964, № 1, с. 289—296).

4 Бахтин имеет в виду мою попытку полемизировать с Проппом, в интепретации которого аграрные праздники имеют не солярный, а преимущественно и почти исключительно трудовой, производственный генезис. Осмеливаясь возражать именитому ученому, я настаивал на неотторжимости от русского аграрного праздника солнечного, солярного начала: по сути дела, очень неявно, речь шла прежде всего о празднике Пасхи. Солярная теория аграрного праздника противопоставлялась его аскетической и, главное, прагматической трактовке; и подобная апология солнца как общечеловеческой святыни по тем временам была актом достаточно рискованным.

Поддержка, оказанная мне Бахтиным в «защите солнца», — факт, заслуживающий особого внимания. Убежден, что как личность Бахтин принадлежал к редчайшему и, видимо, постепенно уходящему из нашего мира типу людей солнца, радикально разнящемуся от типа, удачно названного Василием Розановым: «Люди лунного света». Солярность человека сказывается в его непосредственном контакте с мирами иными, в построении своей жизни как перманентного диалога с ними. Так жил Бахтин: и обстоятельство это до поры до времени начисто выпадает из поля зрения его биографов и исследователей: добросовестно открывая видимые, поддающиеся позитивному осмыслению стороны личности Бахтина, они даже не допускают возможности существования и невидимых ее граней и связей. Между тем уже чисто интуитивно чувствуешь: Бахтина можно назвать человеком солнца, даже человеком-солнцем, и это — не восторженный комплимент, а вполне правомерное завершающее определение. Оно уточняет ощущение уникальности Бахтина, родившееся при общении с ним. Ни у кого из нас не повернется язык приложить это определение к тому или иному из западноевропейских или русских мыслителей, ближайших предшественников или современников Бахтина. Да и к классикам мировой философии его не приложишь: Гегель — солнце, Кант — солнце… Чудовищная искусственность подобных конструкций сразу же бросается в глаза. А определение Бахтина путем сопряжения его с солнцем и далее с Пасхой органично, естественно.

Бахтин эзотеричен. Прекрасно зная, как проговаривается, как раскрывает себя человек в своих письмах, он пишет их с преувеличенной сдержанностью. И тем более ценно, что он столь живо откликнулся на мою полемику с видным ученым-филологом: некое «солнечное затмение», проповедуемое Проппом, и моя дилетантская, неумелая, сдерживаемая к тому же постоянными оглядками на цензуру апологетика солнца все-таки заставила Бахтина проговориться и — косвенно — признать свою причастность к солярному миру, к миру восстания из тьмы, воскресения.

5 Имеется в виду серия жесточайших «проработок», обрушившихся на меня с осени 1961-го и достигших апогея в начале 1963 года в связи с опубликованием речи секретаря ЦК КПСС академика (!) Леонида Ильичева на созванном им собрании молодых писателей и художников. Эта речь, последовавшая вслед за известным налетом Никиты Хрущева на выставку в Манеже, включала в себя абзац, обличавший меня в качестве… теоретика абстракционизма.

6 Имеется в виду ход ремонта искалеченного в аварии автомобиля.

7 Весной 1964 года заканчивалось пребывание Л.С. Мелиховой на Кубе. Она вернулась в Москву 12 апреля. Вскоре она стала незаменимым спутником своих подопечных, беря на себя наиболее трудные попечения об устройстве их быта: приобретение редких лекарств, организацию приезда в Саранск из Москвы видных врачей, добывание продуктов.

Взаимопомощь людей в быту воспринималась Бахтиными как акт глубоко духовный; и большая духовность пронизывала их отношения с Л.С. Мелиховой, ограниченные, казалось бы, грубой житейской прозой.

34

31.03.64

Дорогой Владимир Николаевич!

Благодарю Вас за тетушку¹ (она очень мила и обещала заехать к нам на обратном пути), за Коран, за «Лермонтова» и за три прекрасных статьи².

Мы очень рады предстоящему возвращению Ляли. Просим Вас непременно приехать к нам с нею. Сообщите только за два-три дня время приезда и захватите с собой масла и сахару.

Итак, с нетерпением ожидаем Вас и Лялю.

Ваш М. Бахтин.

[На отдельном листке — приписка Елены Александровны:

Дорогой Владимир Николаевич!

С нетерпением ждем Вас с Лялечкой! Напишите заранее, чтобы приготовить ночевку. Привезите 2 кг масла и сахару³ кг 4, а хлеба, пожалуй, и не надо, у нас появились батоны.

Е. Бахтина

Да, еще: колбасы какой-ниб<удь> помягче 1 кг тоже привезите.]

[Комментарии В.Н. Турбина]

1 Имеется в виду Софья Павловна Турбина (сконч. 9 июня 1972 г.). Проездом к жившим неподалеку от Саранска родственникам по моей просьбе она посетила Бахтиных, передав им от меня очередную порцию необходимых им продуктов и книги. Несколько слов, которые уделил Бахтин встрече с нею, лишний раз говорят о широте диапазона его общения с людьми. Для него не было неинтересных людей, незначительных событий и встреч. С.П. Турбина, вдова погибшего при весьма странных обстоятельствах Героя Советского Союза генерала Д.И. Турбина, не имела никакого отношения к литературе. Тем не менее тепло, с сердечностью, выходившей далеко за рамки обычной светской вежливости, Бахтин расспрашивал ее об ее муже, о жизни Киева.

2 Статьи упомянутого выше цикла литературно-критических импровизаций, печатавшегося в «Молодой гвардии»: «Личности, судьбы, явления» (№ 2, с. 289—300); «Из Конотопа в Братск» (№ 3, с. 305—314); «Смотрите: музыка» (№ 4, с. 290—299). Статьи были посвящены повести Леонида Леонова «Evgenia Ivanovna», творчеству Андрея Вознесенского и работам полусамодеятельной хореографической группы, руководители которой пытались продолжать традиции легендарной Айседоры Дункан. Все они заключали в себе попытку освоить декларированные и разработанные Бахтиным принципы социологической поэтики; отсюда, возможно, — тот интерес, который он проявил к ним и искреннее их одобрение.

Вскоре статьи затеянного журналом уникального цикла были подвергнуты резкой критике в газете «Литературная Россия» и в журнале «Вопросы литературы». Мне оставалось утешить себя мыслью: «А Бахтину они нравились!».

3 Деталь характерная, настолько же, насколько характерна и приписка Е.А. Бахтиной.

Мне уже приходилось писать о том, что всю жизнь Бахтина сопровождал неотторжимый от быта граждан могучей социалистической державы мотив голода. Бахтины не голодали — не голодали так, как голодали, скажем, украинские или казахстанские крестьяне в начале 30-х годов. Но какое-то «окологолодание» — постоянный атрибут трудов и дней выдающегося русского мыслителя. Полагаю, что некоторые — и весьма существенные — мотивы творчества напрямую связаны с этим обстоятельством.

35

10.03.65

Дорогой Михаил Михайлович!

Огромное спасибо за письмо. В моем молчании не было никакого злого умысла и мстительного сладострастия: мол, Вы не пишете, так и я не буду писать. Просто стих какой-то на меня нашел — никому не писал. И вообще писать близким и дорогим мне людям я начинаю в моменты каких-то кульминаций, в дни, чреватые какими-нибудь радикальными изменениями, происходящими во мне или вне меня: когда, скажем, грузовик меня сокрушает; когда меня тянут на ученый совет или когда удается додуматься до каких-нибудь интересных вещей, ломающих уже сложившиеся в сознании представления. А сейчас все тихо. Грузовики педантично объезжают меня стороной; ученый совет забыл обо мне. И, по-моему, трогательно расположился отдохнуть от меня; интеллектуальных озарений никаких не было. Похаживаю. Пописываю¹. Читаю вторую половину ХIХ века первокурсникам, которые почти ничего не понимают и горестно сетуют: «А биографий-то он совсем не рассказывает...». «Человек, который смеется» движется очень медленно.

Читал рецензию Бурсова в «Октябре». И Бурсов, разумеется, ничего не понял, а в одном месте — глупо и неопрятно передернул: утверждение о том, что Достоевский предвосхитил современную картину мира, превратилось в утверждение о том, что Достоевский предвосхитил картину современного мира². Получилась чепуха. Получилось нечто прямо противоположное тому, что написано в Вашей книге. В остальном же все, по-моему, утихает. Ждут книги о Рабле — кстати, с Романом Михайловичем я говорил о том, что из-за болезни статью дать Вы не сможете³. Он был огорчен. Огорчен искренне как-то, и вряд ли это было актерством. А если он разыграл огорчение, то он — гениальный актер; настолько гениальный, что Гаррик и Шаляпин⁴ перед ним — жалкая клубная самодеятельность. Возможно, что-то изменилось даже в Романе Михайловиче⁵.

Лялечка после всех пережитых мытарств съездила на недельку в Малоярославец, походила на лыжах, отдохнула. Сейчас усиленно занимается испанским языком. И статейки писать начала — уговорил ее, уломал: хочется, чтобы у меня была смена, а все мои так называемые ученики как-то не любят писать и не хотят.

Приехать в Саранск жаждем. 11 апреля у Лялечки день рождения; она почему-то неистово хочет провести его у Вас. Вы уж ее пустите. А я приеду вслед за ней и увезу ее домой. Уютные нумера саранской гостиницы, саранские пейзажи и, конечно, ритуальные чаепития — все это невероятно дорого мне. И жаль, что видимся мы так редко. В общем, е.б.ж.⁶, — в середине апреля притащимся непременно.

Пока б.ж. — Ваш В. Турбин.

Елена Александровна! В устном варианте моего французского языка Вы не признаете, так уж я Вам напишу: !⁷

1 Черновой вариант: «Похаживаю, пописываю, — вскоре после возвращения из Саран-ска был приглашен в “Молодую гвардию”, обласкан, и меня, как Хлестакова, уговаривали: “Напиши, брат, что-нибудь!”. Мне оставалось ответить: “Изволь, брат”, ибо отказаться продолжать работать в журнале, пригревшем и обласкавшем меня в трудную пору, я не мог. Да к тому же... “Мне Смирдин сорок тысяч платит...” Никонов несколько скупее Смирдина, но все же он мне платит что-то. И в общем статьи я буду давать в каждый четный номер, чередуясь со Святославом Котенко».

Александр Филиппович Смирдин (1795—1857) — русский издатель и книготор-говец.

2 Рецензия Б.И. Бурсова («Октябрь», 1965, № 2, с. 198—203) называлась «Возвращение к полемике», поскольку ее автор продолжал дискуссию о «Достоевском», начатую в статьях Дымшица, а также Василевской и Мясникова в «Литературной газете» (см. примечание 1 к 39). Критическое замечание Бурсова, о котором упоминает Турбин, заключалось в следующем. По мнению рецензента, Бахтин «объективно дает некоторую пищу буржуазному литературоведению»: «Как известно, на Западе Достоевского часто превозносят не столько за его великие художественные открытия, сколько за его якобы пророчества, соответствие душевного строя его героя умосознанию современного человека, а то и за постижение “мистической русской души”. А ведь именно в книге М. Бахтина провозглашается, что Достоевский, единственный из художников прошлого, дал наиболее совершенную модель современного мира» (с. 202).

3 Судя по всему, это Роман Михайлович Самарин (1911—1974), профессор и заведующий кафедрой зарубежных литератур филфака МГУ, заведующий отделом зарубежных литератур Института мировой литературы АН СССР. Весьма неоднозначная фигура в научной жизни тех лет. Многие отзывались о Самарине и его деятельности крайне отрицательно. Например, Ю.Г. Оксман писал о нем в 1960 году в письме к Н.К. Пиксанову: «Наглый невежда и проходимец, кот<орый> сейчас захватил все ключевые позиции на филол<огическом> фронте...» (см.: Азадовский М.К., Оксман Ю.Г. Переписка. 1944—1954. / Изд. подготовил К.М. Азадовский. М.: «Новое литературное обозрение», 1998, с. 368, в комментариях). Иногда, впрочем, о Самарине высказывалось и противоположное, весьма позитивное, мнение — см.: Николюкин А.Н. Роман Михайлович Самарин: миф и реальность. Письмо в редакцию // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1999, № 2, с. 167—175.

О какой статье Бахтина идет речь и для какого издания он должен был ее написать,— выяснить не удалось.

4 Как известно, Федор Иванович Шаляпин (1873—1938) в своих ролях блистал не только замечательным вокальным мастерством, но и великолепным драматическим искусством. Дэвид Гаррик (D. Garrick, 1717—1779) — выдающийся английский актер.

5 В 1951 году, когда диссертация Бахтина рассматривалась в Высшей аттестационной комиссии, Самарин дал резко отрицательный отзыв на нее, в результате чего Бахтину было отказано в присуждении докторской степени (см.: «Рабле есть Рабле...» Материалы ВАКовского дела М.М. Бахтина. / Публикация, подготовка текста и комментарии Н.А. Панькова// «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1999, № 2, с. 78—87). Как говорил комментатору нынешний заведующий кафедрой зарубежных литератур профессор Г.К. Косиков, Самарин и позднее отнюдь не изменил своего взгляда на книгу о Рабле (которая в момент написания комментируемого письма еще не вышла). Однако после переиздания «Достоевского» Бахтин стал очень известен в интеллектуальных кругах. Возможно, именно поэтому Самарин проявил заинтересованность в его статье.

6 Т.е. «если буду жив». Это сокращение постоянно встречается в дневниковых записях Л.Н. Толстого, касающихся планов на будущее.

7 Французская надпись в копии отсутствует.

36

11.11.65

Дорогой Владимир Николаевич!

Глубокая Вам благодарность за весьма приятное сообщение. Оно было для нас не-ожиданным.

Мы очень без Вас соскучились. Хотелось бы встретить вместе Новый год. Напишите Ваши соображения по этому поводу. Что касается до «юбилея», то мы переносим его на весну или на лето, так как Елена Александровна и я чувствуем себя неважно. К тому же и с гостиницей сейчас большие затруднения.

Напишите, как идет работа.

С любовью

Ваш М. Бахтин.

37

2.02.66

Дорогой Владимир Николаевич!

Получил все экземпляры «Рабле»¹ и книгу о Чаадаеве² — очень Вам за все благодарен! Я не писал Вам так долго, потому что Елена Александровна была тяжело больна (воспаление легких); сейчас она понемногу поправляется, но еще очень слаба.

Из письма Инны Александровны³ мы узнали, что и Вы были больны. Теперь, очевидно, все в порядке, и мы с нетерпением будем ждать Вашего письма, а затем и Вашего приезда.

Елена Александровна шлет Вам и Лялечке самый сердечный привет.

С любовью

М. Бахтин.

1 В конце 1965 года вышла книга «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». В то время, в недатированном письме, Бахтины писали Кожинову и его жене:

«Дорогие Елена Владимировна и Вадим Валерианович!

С нетерпением ждем Вашего приезда.

Обязательно привезите экземпляр “Рабле”».

(Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 287).

Однако в продажу книга поступила только в самом начале следующего, 1966 года. Именно поэтому Турбин прислал им несколько ее экземпляров.

2 Очевидно, речь идет о книге А.А. Лебедева «П.Я. Чаадаев», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в 1965 году (серия «Жизнь замечательных людей»).

3 О ком идет речь, выяснить не удалось.

Подготовка к печати и комментарии Н.А. Панькова