"Сколько людей! - И все живые". Отзывы читателей о "Записках об Анне Ахматовой" Лидии Чуковской

Давно известно, что книги имеют свою судьбу. Цель нашей публикации — рассказать о судьбе трехтомных “Записок об Анне Ахматовой”, написанных Лидией Чуковской. О том, как создавалась эта книга, и о том, как она была воспринята современниками.

В архиве Лидии Корнеевны сохранилась папка “Отзывы читателей”, куда на протяжении многих лет она складывала письма о “Записках”. Эта папка пополнялась с 1967 по 1994 год (накопилось около шестидесяти писем), а ее содержимое отразило и этапы написания книги, и ее восприятие в разные эпохи жизни нашего общества.

Случилось так, что наиболее серьезные и многосторонние отзывы автор получил именно от читателей. До перестройки все письма приходили не по почте, а с оказией, из рук в руки, поскольку речь шла сперва о потаенной рукописи, а потом о заграничном издании книги.

Как увидит читатель этой публикации, многие авторы писем рассказывали о своих впечатлениях от знакомства с Ахматовой или с ее стихами и дополняли “Записки” своими свидетельствами.

Все письма расположены хронологически.

Работа над “Записками”, начатая в 1966 году, вскоре после кончины Ахматовой, продолжалась десятилетия, причем третий том (не вполне завершенный автором) и “Ташкентские тетради” были напечатаны лишь посмертно — в 1997-м.

Последовательность работы видна из переписки Лидии Корнеевны с отцом, чьим мнением она всю жизнь дорожила и чьему строгому вкусу абсолютно доверяла.

В письме, датированном апрелем 1967 года, Корней Иванович — первый читатель рукописи — писал дочери о первых страницах “Записок”: “…Их историческая ценность огромна. Я читаю и перечитываю эти с виду такие простые, но такие художественные — и в своей совокупности — такие драгоценные строки”.

Этот первый отзыв относится к самому началу работы. Отвечая отцу, Лидия Корнеевна писала: “Скоро получу у машинистки и пришлю тебе продолжение. До конца I тома еще далеко. Он будет кончаться нашим с нею приездом в Ташкент”.

И еще через год (в марте 1968): “Ты спрашиваешь, над чем я работаю. Я почти кончила “Ключи” ко всему ахматовскому Дневнику. Прежде чем создавать новые части этой книги — 1941—1942 — Ташкент; 1952—1966 — Москва — Комарово — Москва, — необходимо было обозреть и как-то систематизировать весь материал, чтобы отдать себе отчет в том, что у меня есть. Я и сделала “Ключи” — нечто вроде конспекта — всех тетрадей, выписав кратко даты, варианты и пр. Дней через 10 “Ключи” будут кончены, и я пойму, что делать дальше. За какую часть браться. М<ожет> б<ыть>, начну писать историю текста “Поэмы” — материал огромный. М<ожет> б<ыть>, — для сборника Гер-штейн — “Ахматова о литературе”; м<ожет> б<ыть>, просто подряд с 1952 г. Еще не знаю. Подскажут “Ключи”.

Из этого письма следует, что дальнейшая судьба “Записок”, направление работы над ахматовскими материалами еще не окончательно прояснилось для автора.

“Обозревая весь материал”, Лидия Корнеевна перечитывала не только свои “ахматовские дневники”, но и “общий дневник”, который называла “всякая всячина”. “Записки” создавались на основе обоих источников, причем записи об Ахматовой дополнялись картинами окружающей жизни тех лет.

Собрав свои записи за 1938—1941 годы, Лидия Корнеевна начала давать эту рукопись узкому и тесному кругу ближайших друзей Анны Андреевны.

В нашу подборку читательских писем вошли отзывы Марии Сергеевны Петровых, Нины Антоновны Ольшевской, Владимира Адмони и Тамары Сильман, Юлиана Григорьевича Оксмана и его жены. Все это люди, на протяжении многих десятилетий наблюдавшие трудную жизнь Ахматовой с близкого расстояния.

“Я и представить себе не могла, что это возможно — передать на бумаге облик и речь Ахматовой с такой достоверностью и точностью в мельчайших деталях, — пишет Нина Антоновна Ольшевская. — На Ваших страницах Ахматова явится будущим читателям такой, какой она была — умная, гениально одаренная и совершенно трагической судьбы...”

А вот мнение Марии Сергеевны Петровых: “Чтение их [“Записок”] было для меня мучительным счастьем, ошеломляющим счастьем встречи. Вам, конечно, не думалось, что эти записи когда-то станут чудом, — не воскрешения, но оставления в живых навсегда”.

“Порою я воспринимал страницы Ваших записей, как счастливо найденную Вами новую форму исторической хроники, — замечал историк литературы Ю.Г. Оксман, — еще далеко не изжитой до конца, хроники “страшных лет России”.

Академик В.М. Жирмунский в это время готовил к изданию первое посмертное собрание стихотворений Анны Ахматовой для Большой серии “Библиотеки поэта”. “Для меня, конечно, — писал он, — особенно важно все, что касается истории текста “Поэмы”. Здесь Вы были в буквальном смысле “наперсницей” поэта”.

Эти и другие отзывы первых читателей “Записок” определили дальнейшее направление работы Лидии Корнеевны. Она продолжила расшифровку своих ахматовских записей за последующие годы.

Конец 60-х — начало 70-х годов были трудным периодом в ее жизни. В октябре 1969 года умер Корней Иванович, вскоре вступил в силу запрет упоминать ее имя в печати — в отместку за общественную позицию и “Открытые письма”. В 1974 году она была исключена из Союза писателей СССР. Это сделало невозможным какое бы то ни было печатание в России, и в том числе участие в посмертных публикациях стихотворений Анны Ахматовой.

Ее огромная работа по подготовке ахматовского сборника для Лениздата — текстологическая и комментаторская — была загублена и вышла под другим именем. После смерти академика Жирмунского все ссылки на полученные от нее сведениях о датах, посвящениях и вариантах были устранены из ахматовского тома в Большой серии “Библиотеки поэта”.

В результате первая публикация отрывков из “Записок” произошла в Париже, в издательстве ИМКА-Пресс, столько сделавшем для сохранения нашей преследуемой литературы. В 1974 году издательство выпустило сборник “Памяти Анны Ахматовой”. В сборнике был большой отдел ахматовских стихотворений, печатаемых впервые и сохранившихся лишь в памяти ее друзей. Один из отделов этого сборника включал страницы “Записок” за 1952—1956 годы. Книга небольшими партиями просачивалась в СССР, и следующие отзывы читателей были уже на это издание.

В нашу подборку вошли письма двух критиков — Е. Добина, автора книги “Поэзия Анны Ахматовой”, и пушкиниста Валентина Непомнящего. Добин благодарит за “…Ваши собственные мысли об А.А. и ее поэзии, поразившие меня своим магическим проникновением в “зазеркалье” ахматовской поэзии, тайное-тайных ее непостижимого обаяния. — И продолжает: — Думаю, что это — лучшее, наиболее близкое сокровенной сути ее поэзии, из всего, что написано об А.А.”.

В. Непомнящий так воспринял прочитанное: “Меня почти ни на минуту не покидало ощущение, что я вижу все собственными глазами, слышу своими ушами, знаю давным-давно то, чего никогда не знал, и знаком лично с людьми, о которых знал только понаслышке. В этом смысле передо мною настоящая драма, но не разыгрываемая в театре, даже самом удивительном, а происходящая в жизни, “сегодня, здесь, сейчас”, — да, пожалуй, и со мною самим. Вы не просто записываете, Вы возобновляете жизнь, и я снова и снова понимаю — точнее, не понимаю, а чувствую — чудо слова, мистику слова. Тот образ А.А., который встает передо мною, по живости, осязаемости, объемности, глубине, драматизму я могу смело сравнивать (в литературном отношении) с лучшими достижениями русской литературы”.

Первый том “Записок” (1938—1941) был опубликован отдельным изданием в 1976 году в Париже в том же издательстве ИМКА-Пресс. Второй том (1952—1962) вышел там же в 1980-м. Сама структура книги складывалась не сразу и утвердилась четко лишь ко времени выхода второго тома. Первый том был переработан автором по образцу второго и переиздан в ИМКА-Пресс в 1984 году.

Конечно, писем об этих изданиях гораздо больше, чем откликов на потаенную ру-копись.

В письмах зазвучали голоса иностранных читателей, среди которых — Нина Берберова и Исайя Берлин. Берберова пишет: “Читала день и ночь, ни о чем другом не могла думать. А.А. — как живая, и Вы тоже — как живая, и от каждой страницы идет на меня боль. Да, я обнимала ее и целовала на Северном вокзале в Париже, когда она уезжала домой. И чувствовала ее больное, тяжелое тело, и видела ее страшное лицо”.

А Исайя Берлин вспоминает: “Вы знаете, я сыграл — нечаянно — символическую роль в ее “Поэме без Героя” — и факт, что я самым обыкновенным, обывательским образом взял да женился, ее обидел, в Оксфорде она отнеслась к моей жене очень и очень холодно: в ее присутствии она гордо молчала: говорила со мной только наедине. Я понимаю, что я не понял ту честь, которая в “Поэме” на меня была возложена — А.А. была глубоко разочарована, даже, может быть, почувствовала известное негодование — иначе я не могу себе этого объяснить”.

Так письма первых читателей “Записок”, современников Ахматовой, дополняли ее облик, сохранившийся на страницах книги.

Распространение рукописи “Записок” в Самиздате и их последующее парижское издание поставило Лидию Корнеевну перед неожиданной проблемой. Ее имя в России оставалось запрещенным, а некоторые профессиональные литераторы начали использовать “Записки” без ссылок на автора, выдавая авторские мысли о творчестве Ахматовой или суждения Ахматовой в записи Чуковской — за свои мысли или свои воспоминания.

В архиве Лидии Чуковской уцелело несколько ее протестов против присвоения ее труда. Один из таких протестов помещен в первом томе “Записок”. О послесловии Н. Банникова к “Избранному” Анны Ахматовой (М., 1974) Лидия Корнеевна пишет, что автор “…не постеснялся использовать мой труд без моего ведома, вопреки моей воле, твердо ведая только одно: имя автора “Записок” на родине — запрещенное имя и возможности протестовать автор лишен”.

Среди других, более поздних возражений — письмо в газету “Советская Татария”, которая 17 января 1988 года напечатала статью Т. Карловой “Возвращаясь к Ахматовой”. В статье приведена большая цитата из “Записок” без ссылки на автора. На эту же тему и письмо к В. Лукницкой об ее книге “Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких”.

Как заключает Лидия Корнеевна, “…Выход в свет моих “Записок” за рубежом нисколько не помешал желающим обворовывать меня дома. Напротив, хищников оказалось множество, и им было раздолье”.

В июне 1989 года первый том “Записок” начат печатанием в журнале “Нева”. В 1993-м журнал напечатал второй том (№№ 4—9), а затем выдвинул “Записки” на Государственную премию, которую Лидия Чуковская и получила летом 1995 года за полгода до смерти.

Журнальная публикация сделала книгу широко доступной российскому читателю. Хотя запрет на имя автора “Записок” был снят, слова Ахматовой, записанные Чуковской, продолжали кочевать по страницам печати безо всяких ссылок на первоисточник.

Это заставило Лидию Корнеевну обратиться в газету “Известия” с письмом, которое она озаглавила “Я — не микрофон”. Письмо кончалось таким выводом: “Большое значение придаю я устной ахматовской речи — пронзительной, глубокой, пророческой, всегда исполненной юмора, часто неистовой и всегда — афористичной. На мой взгляд, устное творчество Анны Ахматовой подлежит сопоставлению с ее стихами и прозой. А цитирование — охране. В частности: указанием на первоисточник”.

Отдельной книжкой в России при жизни автора вышел только первый том “Записок” (М.: Книга, 1989). Два других издания в России (Харьков: Фолио, 1996. Т. 1 и Т. 2 и М.: Согласие, 1997. Т. 1—3) напечатаны лишь посмертно.

Из множества писем, полученных Лидией Корнеевной о ее “Записках…”, для этой публикации отобраны лишь выдержки, прямо относящиеся к восприятию этой книги. Суждения читателей, не принадлежащих к узкому кругу друзей Анны Ахматовой или Лидии Чуковской, также присутствуют в настоящей публикации. Подписи авторов, приветы и пожелания в конце каждого письма опущены.

Письма о рукописи 1-го тома (1967—1972)

1. К.И. Чуковский — Л.К. Чуковской

Начало апреля 1967. Переделкино

Благодарю Тебя за бесценный подарок — “Записки об А.”. Их историческая ценность огромна. Я читаю и перечитываю эти с виду такие простые, но такие художественные — и в своей совокупности — такие драгоценные строки¹.

1 Письмо датируется на основании ответа Л. К. Чуковской от 12 апреля 67-го года. Это — первый по времени отзыв на первые страницы “Записок”. В своем ответе Л. К. пишет: “Рада, что тебе понравились мои ахматовские выписки. Скоро получу у машинистки и пришлю тебе продолжение. До конца I тома еще далеко. Он будет кончаться нашим с нею приездом в Ташкент”.

2. К.И. Чуковский — Л.К. Чуковской

26 мая 1967. Загородная больница. Кунцево

Все думаю о твоих ахматовских записях. В них очень рельефно встает твой не-обыкновенный характер, твоя способность ненавидеть и любить. До каких необычайных вершин доходила Твоя любовь к А.А. Я не способен к такой интенсивной многолетней любви, и очень завидую Тебе. Это не любовь, а влюбленность. Я помню, какой больной и усталой Ты была в 1940 году — до операции, — и все же не было такой просьбы А.А., которой Ты не исполнила бы. А ведь в 40-м году все главные испытания для А.А. были еще впереди, и мне страшно интересно прочитать Твой дневник, относящийся к послевоенному времени.

3. А.П. Оксман — Л.К. Чуковской

4/X 1967 г.

Дорогая Лидия Корнеевна, по телефону Вы спросили о книге. Она так меня взволновала, что, пустившись в рев, я, пожалуй, так ничего и не скажу, лучше уж напишу, причем по пунктам, так легче для такого писаки, как я.

1. Ваша книга глубоко человечна.

2. Это прекрасное художественное произведение.

3. Во всей мировой литературе, мне знакомой, я не знаю более нравственной книги.

4. Это огромной важности вклад в русскую культуру.

5. Это документ, без которого не обойдется ни один историк нашей эпохи, так же как и историк литературы.

6. Это, наконец, подвиг, уже не первый в Вашей жизни, но превосходящий по масштабности, за который хочется Вам низко поклониться.

Большое Вам за нее спасибо.

4. Ю.Г. Оксман — Л.К. Чуковской

6/X [1967]

Дорогая Лидия Корнеевна, нет слов, которые могли бы с полной точностью определить мое восхищение от всего того, что и как Вы показали в своих записках об Анне Андреевне.

Я вспоминаю Ваших предшественников, начиная от Эккермана — все это не идет ни в какое сравнение. Порою кажется, что это Ваш лирический дневник, в который органически вплетается образ, дни и труды нашей великой современницы, порою я воспринимал страницы Ваших записей, как счастливо найденную Вами новую форму исторической хроники, еще далеко не изжитой до конца, хроники “страшных лет России”. Хотел сделать некоторые выписки, но это совершенно невозможно — надо переписывать все, от начала и до конца. Я давно не читал ничего подобного по мастерству самой структуры книги и силе ее воздействия.

5. В. Адмони — Л. Чуковской

Ленинград, 25 августа 1968 г.

Милая Лида!

Только недавно прочитали Ваши воспоминания, и теперь, пользуясь поездкой В[иктора] М[аксимовича] [Жирмунского] в Москву, я хочу сказать Вам о том мучительном волнении, с которым я читал Ваши записи.

Здесь страшно все:

И те беспощадные события, которые связали вас в то время и осветили и освятили вашу дружбу,

И те ужасы реквиемного бытия и быта, которые вошли в Ваше повествование,

И тяжесть нищенского существования, целые годы бывшая уделом Анны Андре-евны,

И чуждость и жестокость тех людей, рядом с которыми жила Анна Андреевна, та бессердечность Пунина, которая кажется зачином будущего отношения к Анне Андреевне его дочери.

Но самым страшным показалось мне то, что в конце пути, показанного в Ваших записках, у Анны Андреевны возникают такие невозможные, безумные речи, как ее слова о правильности запрещения второй книги¹. Я хорошо помню подобные же слова (связанные с разными конкретными происшествиями или воображениями) в Ташкенте, а затем — в 40-е и 50-е гг. — в Ленинграде, Москве и Комарове. Еще в начале 60-х гг. они порой возвращались. Переубедить Анну Андреевну было почти невозможно — мне удалось это, кажется, всего один раз. И то, что человек с таким безупречным умом подпадал под власть маниакальности и употреблял всю силу своей мысли на обоснование странностей, а порой почти прямых нелепостей — это разрывает сердце. Потому что это было результатом того страшного и непрерывного давления, под которым много лет находилась Анна Андреевна.

А ум Анны Андреевны, его силу и неистощимость, Вы показываете превосходно. Из Ваших записей отчетливо видна и внутренняя твердость Анны Андреевны, противостоящая тем фантастическим движениям ее духа, о которых я сейчас писал, и составлявшая подлинную суть ее души.

Мне были необычайно интересны и те отдельные суждения и воспоминания Анны Андреевны, которые Вы с такой щедростью приводите. Многое из этого я тоже слышал от Анны Андреевны. Кое о чем и кое о ком она говорила потом по-другому. Но как неизмеримо важно, что Вы все это запечатлели, что все это записано именно тогда, под непосредственным впечатлением встречи.

Себя Вы всячески выключаете из повествования. Ограничиваете упоминания о себе только тем, что необходимо для понимания ситуации и т. п. Но тем не менее — а может быть, и благодаря этому — Ваш облик выступает в книге с совершенной ясно-стью, внушая глубокое уважение и симпатию. То, что Ваша судьба идет здесь параллельно с судьбой Анны Андреевны, придает тому, что сказано в Ваших воспоминаниях, какую-то особую весомость.

Когда мы встретимся, я надеюсь Вам сказать еще многое о Вашей книге, за которую я Вас благодарю — поистине от всей души.

Желаю Вам здоровья и сил

1 Речь идет о 1940-м годе. Подробнее об этом см.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1, с. 68, 99, 202, 220.

6. Т. Сильман — Л. Чуковской

25.VIII.1968

Дорогая Лидия Корнеевна, еще раз увидели Анну Андреевну, ее мудрость и простодушие, услышали ее голос, ее речи и ее молчания.

Увидели двух очень умных женщин, ужасно несчастных, беспомощных и твердых.

Спасибо Вам.

7. М.С. Петровых — Л.К. Чуковской

[лето 1968]

Дорогая Лидия Корнеевна, спасибо Вам за Ваши ахматовские дневники. Чтение их было для меня мучительным счастьем, ошеломляющим счастьем встречи. Вам, конечно, не думалось, что эти записи когда-то станут чудом, — не воскрешения, но оставления в живых навсегда.

На этих страницах день за днем идет жизнь — думы, заботы, тревоги, возникновение стихов, люди, окружающие Анну Андреевну. Здесь — она сама, — весь ее облик, ее взгляд, ее движенья, ее речь, ее голос, ее молчанье, ее смех. Здесь — жизнь ее души и мысли, ее страхи, ее бесстрашие, ее мужество, ее беспомощность, ее справедливость, ее пристрастность, ее трагичность, ее юмор, ее доброта. Невозможно переоценить это запечатление живой жизни, и нет слов благодарить Вас за то, что я могла это прочитать.

И настолько хорошо Вы написали об Анне Андреевне, что мне писать Вам трудно — все мои слова кажутся неточными...

В некоторых сносках у Вас стоит знак вопроса.

“Строки, порицающие З.” (стр. 392) — м.б., это Зенкевич?

Два дня в Переделкине на чьей-то даче (август 40 г.) — как мне помнится, Анна Андреевна была у Бориса Леонидовича.

Извозчик (стр. 404) сказал: “Ревнивая обида у вас, барышни”.

Вы пишете (стр. 431): Прочитала о Достоевском...

Это, — я уверена, — она уже услышала строки будущей поэмы (так же как “О Кукле и Пьеро”), но она еще не знала, что это — поэма. Чувство поэмы пришло 27 дек. 40 г., но что-то, очевидно, началось еще раньше.

В поезде (окт. 41 г.) Вы дали Анне Андреевне “Алису в стране чудес”. Как это сказалось в поэме. Вы дали эту книгу, когда Ан. Андр., сквозь все, думала о поэме, когда поэма не покидала ее.

Разве не чудо, что эта книга оказалась у Анны Андреевны так вовремя, — та самая книга, которая ей была нужна. Без “Алисы” поэма была бы иною: вероятно, не столь таинственной, не столь колдовской.

Скоро вернусь в Москву. Простите мое бесталанное письмо. Совестно мне так плохо писать Вам, но ничего не могу поделать, — не умею писать письма.

Очень думаю о Вас и люблю всем сердцем.

8. К.И. Чуковский — Л.К. Чуковской

6 декабря 1968. Переделкино

ПИШУ ЛЕЖА

Лидочка, спасибо за второй том! Несмотря на кажущуюся непринужденность, безыскусственность, это чрезвычайно искусная книга, написанная большим художником. Все краткие дневниковые записи, сливаясь воедино, воссоздают ее характер, ее голос, ее мимику, ее жесты. Ни одна книга о ней не дает и не может дать и сотой доли того, что дают твои “Записки”. Для будущих биографов это клад. Богатство материала огромное.

Сейчас мне трудно писать. Очень устали одряхлелые мозги. Могу только сказать, что Ты воскресила Анну Андреевну, и мне кажется, будто я только что расстался с нею — сегодня, час назад.

Еще раз спасибо!

9. В. Жирмунский — Л. Чуковской

Комарово, 7.II.69

Дорогая Лидия Корнеевна!

С огромным интересом и благодарностью я прочитал Ваши записки. Вы с необычайным искусством в частностях встреч и разговоров сумели воссоздать живое лицо А.А. Для меня, конечно, особенно важно все, что касается истории текста “Поэмы”. Здесь Вы были в буквальном смысле “наперсницей” поэта. Относительно стихотворения, надписанного именем В.К.Ш.¹, у меня всегда было не столько подозрение, сколько изумление: настолько оно выпадает из стиля их отношений, как он отразился в цикле “Черный сон” (или “Дурной сон”). Мне казались странными упреки, обращенные к В.К., в том, что он что-то забыл “у ласковых колен” другой женщины. Но сомневаться не было никакого права при наличии посвящения. Теперь эту вывеску надо снять².

Крепко жму Вашу руку!

1 В. К. Ш. — Владимир Казимирович Шилейко, второй муж Анны Ахматовой. Речь идет о стихотворении “Как мог ты сильный и свободный…”.

2 Интересно, что в томе “Стихотворений” Анны Ахматовой (Л.: Советский писатель, 1976. Б-ка поэта. Большая серия), вышедшем уже после смерти В.М. Жирмунского, но под его редакцией, посвящение В.К. Шилейко осталось (см. с. 58). В комментариях указано, что это стихотворение печатается по “Бегу времени”, но в “Беге времени” это посвящение снято.

10. Вяч.Вс. Иванов — Л.К. Чуковской

19.IV.69

Дорогая Лидия Корнеевна!

Большое Вам спасибо за II том. Читал, как и первый том, с увлечением...

Анну Андреевну в те годы я видел мало. Но совершенно поражен точностью изображения Бориса Леонидовича в той сцене, где он среди метели возник и исчез на дороге. Пожалуй, меньше там, где он старик (я его так не воспринимал). Очень многое в моих записях о нем и Ваших об Анне Андреевне перекрещивается. Вы пересказываете разговор, где Анна Андреевна говорит, что Журавлев к ней приходил и читал “Шинель”. А я был на чтении “Шинели” Журавлевым у Б. Л. незадолго до того.

Какая-то тональность в Ваших записках от первого тома ко второму неуловимо изменилась. Там было утверждение и поэтическая сила посередине отчаяния. Здесь нет такого мрака вокруг, но нет и противостоящего напора утверждения. Оттого (мне, по крайней мере) эти записки кажутся еще грустнее, еще мрачнее. Я близко познакомился с Анной Андреевной вскоре (в 1958 г.) и могу оценить верность многого, хотя помню ее и веселее, и иной раз естественней, чем в те годы усталости, о которых Вы так верно написали. С тем большим интересом буду ждать продолжения.

11. В.И. Глоцер — Л.К. Чуковской

22.7.69

Дорогая Лидия Корнеевна,

Вы напрасно опасались насчет соперничества с классикой. Я едва вбежал вчера в дом и открыл “Записки”, как время остановилось и все было позабыто...

Я начну с того, что мне безразлично, в каком жанре высказывается автор, если этот жанр — Правда. Дневник лучше стихов, лучше романа, лучше пьесы, если в них не вся правда. Дневник тогда больше литература, чем эти признанные жанры.

У Вас он всегда больше, всегда факт литературы.

Мне кажется, тут, во втором томе, новый звук. Он от времени, — новые годы. Но еще, насколько я улавливаю, он новый потому, что Вы здесь сами высказываетесь полнее. Автор очень чувствуется, его голос, его отношение. В первом оно, помнится, было скрытнее, Вы там больше летописец. Тот стиль мне ближе, но я не отдаю ему предпочтения.

Вы не можете себе представить, как мне важно было увидеть то время глазами Анны Ахматовой. И Вашими. Я, читая, испытывал к Вам величайшую благодарность. Кто бы еще сохранил для потомков ее слово, сказанное в тот день, в тот час, в ту минуту. Вы сохранили, Вы его увековечили. И как значительно оно всегда, мудро. Мы будем, наверное, иметь еще кой-какие свидетельства тех дней, найдутся, может быть, редкие, чудом уцелевшие дневники простых смертных. Но свидетельство такого современника, как Анна Ахматова, незаменимо. Знать отношение великого поэта к происходящему, — что может быть дороже! И мне даже казалось не раз, что я читаю ее собственный дневник (особенно первый том).

А она еще герой этого дневника, и трагедия такого художника скажет о времени больше, чем любая другая. У Вас все эти мотивы непреднамеренны (какая же преднамеренность — дневник!), но как читатель я их постоянно чувствую.

Спасибо Вам, Лидия Корнеевна, и за то, что дали читать, и за то, что сохранили ее живой облик и ее слово. А с этим вместе и Время.

Для меня Ваши “Записки” еще и подтверждение того, что Вы обрели Слово не вдруг, не в последние годы, а что оно всегда зрело в Вас и давно найдено.

Буду с нетерпением ждать дальнейших страниц. Я уже с того тома числю Ваши “Записки” среди самых глубоких и сильных литературных явлений, и новые 333 страницы еще больше утверждают меня в этом мнении.

12. Н. Гнедина — Л. Чуковской

7/XI 69

Дорогая Лидия Корнеевна!

Может быть, это письмо и некстати сейчас.

Но я надеюсь, что в конце концов оно, все же, доставит Вам удовольствие.

Я чувствую настоятельную потребность сказать Вам о том, как захватили меня “Записки”. Это поразительная книга, Евангелие Слова, где и страстотерпица и летописец совершают подвиг. В то же время в книге нет никакой сусальности. Если эпизод, когда вдвоем восстанавливают строки забытого гением стихотворения, воспринимается как трагедия и вызывает слезы, то другие эпизоды, передающие образ, лексику, все живые — иногда сатирические — обороты речи, заставляют радостно смеяться.

Чтение это оказалось для меня живой водой, возрождающей омертвелую, расчлененную душу.

К тому же слово “реализм”, утратившее свой идейный смысл, ставшее пошлостью, возвращает себе свое значение: Правда. Читая “Записки”, ни на секунду не усомнишься в их достоверности; каждое мгновение таким и было, каким оно записано.

Спасибо Вам!

13. Н. Ильина — Л. Чуковской

[сентябрь 1969]¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Спасибо, что Вы мне дали прочесть “Записки”. Написаны они так, что оторваться невозможно. Это ценнейшая книга, ценнейший документ, воскрешающий Анну Андреевну и время. Ее видишь и слышишь. И время чувствуешь. И все вокруг — и эту квартиру, и напевающего Пунина, и истерзанного Вл[адимира] Г[еоргиевича] [Гаршина], и Смирновых за стеной. И читаешь, и душа болит (“гага аи”, как говорил умирающий старый князь Болконский). И все думаешь: за что, за что, за что? За что погублены жизни? Почему великий поэт, такой в быту беспомощный, делающий, как Вы пишете, “самую трудную и самую нужную работу”, должен жить так, брошен так, без заботы, без обслуги, опирающийся лишь на любящих людей, на их помощь...

А она, Анна Андреевна, великолепно Вами изображенная, такой ведь и осталась, я ее знала такой... Эти звонки: “Приходите как можно скорее!”, и невозможность ни в чем ее убедить (попытки убеждения делались, разумеется, только в отношении быта, жилья и т.д.), и гневность, и железная логика, основанная на сомнительном факте, — все так и осталось. А к людям и доброта, но и некоторая жестокость.

И великолепно сказано у Вас, что она всегда чувствовала себя представителем русской литературы на каком-то незримом судилище и соответственно держалась. Это великое ее чувство своего достоинства...

Да всего не скажешь, чем поразила и восхитила меня Ваша книга. Но кроме того, еще и удивительным тактом автора, который пишет о себе, о своем горе, о своей жизни только там, где это имеет связь с НЕЙ. Скромно, сдержанно, достойно и прекрасно все написано. И еще хороша у Вас Тамара Григорьевна с ее ясным умом, юмором, манерой поведения...

Как здорово, что сохранились для русской культуры высказывания (противное истрепанное слово, но другого сейчас не подберу) Анны Андреевны о писателях, о Хемингуэе, и других. Ее отношение к Толстому, Достоевскому... У меня это есть, но так бедно и мало в сравнении с тем, что есть у Вас.

Целую Вас крепко. Спасибо Вам.

1 Датируется на основании второго письма Н. Ильиной от 11 сентября 1969 года, где она приносит свои извинения за то, что потерялись несколько страниц рукописи.

14. В. Андреев — Л. Чуковской

2.07.1970

Дорогая Лидия Корнеевна!

Ужасное положение — не писать Вам я не могу, а пока пишу — не читаю Вашей книги. Так до конца и не успею прочесть. Не дано мне силы Иисуса Навина, и не могу я сказать солнцу “Остановись!”.

Ваши воспоминания — лучшее из всего, что я читал, лучшие воспоминания, какие вообще могут [быть] написаны.

Прежде всего звук — верный, точный, ясный. Ни одной уступки в сторону легкости, доступности, ни одной попытки “растолковать”, — и вместе с тем вне Вашего дневника никто не поймет по-настоящему Анну Андреевну. Не только А.А., но и ее стихов не поймет.

Это большое счастье для А.А., что Вы написали эту книгу.

И как хорошо, что свидетель, т. е. Вы, не ушел в подполье: тому, кто читает, необходимо знать, кто свидетельствует, кто присутствует на каждой странице, — но с какой удивительной и благородной скромностью говорите Вы о себе!

С бесконечной благодарностью целую Вашу руку и опять бросаюсь к книге — успеть прочесть еще несколько страниц.

15. В. Панова — Л. Чуковской

5.XII.1971

Многоуважаемая Лидия Корнеевна!

Спасибо, спасибо Вам за то, что разрешили мне ознакомиться с Вашей рукописью! Я словно свежей воды напилась! У меня не было настоящего знакомства с Анной Андреевной (с нею лично, не с ее стихами), поэтому она в моих глазах и в памяти теперь такая, какой Вы написали ее. Одно Ваше свидетельство очень меня обрадовало. Вот уже сколько лет меня побивают камнями за то, что мне не нравится “Доктор Живаго”, и я уже стала было считать себя тупицей и выродком, теперь же успокоилась, узнав мнение А.А. об этом романе. Меня там больше всего удручает главный герой: не только то, что он никого не лечит, но главным образом то, что я, читатель, никак не могу поверить, будто это он сочинил те звездные стихи. У него для этого нет ни той веры, ни тех возможностей, какие необходимы автору этих стихов. И когда Живаго (не помню, в каком месте романа) высказывается в том же смысле, как Христос в Гефсиманском саду (“Вас Господь сподобил жить в дни мои”), для меня это не только неправомерно, но просто кощунственно. И в облике Магдалины, которую дома у стола ждет вечность, для меня возникает никак не Живаго, но только сам подлинный автор. Впрочем, прошу прощения: все это, конечно, беспардонное суесловие.

P. S. Еще одно крохотное признание: как понимаю отношение А.А. к “Живаго”, так не могу понять ее отношения к “Вакханалии”. Для меня это — одна из величайших вершин великого поэта, особенно то, что относится к Марии Стюарт. Как могли для А.А., именно для нее, пройти, напр., строки:

Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века.

Не понимаю! Впрочем, и это пустословие.

16. Д.Я. Дар — Л.К. Чуковской

6 декабря 1971 г., Ленинград

Дорогая Лидия Корнеевна!

Громадное спасибо за рукопись. Минувшие сутки были для нас с Верой Федоровной насыщены таким счастьем, которое может принести только книга. Редкая книга. То, что написали Вы, — самое значительное, интересное, трагическое и прекрасное из всего, что я прочитал за последние годы. Не Солженицын, а только Вы и Надежда Яковлевна написали наше время во всем его трагическом величии. Это книги о русской интеллигенции — о той, которая не согнулась, не сдалась; это книги о том, что Россия с достоинством пронесла через черные годы — своих лучших поэтов.

Я думаю, почему это так, почему в книгах Н.Я. Мандельштам и в Вашей драма России значительнее и крупнее, чем в романах Солженицына? Может быть, потому, что фигуры Мандельштама, Ахматовой, Пастернака несоизмеримы с фигурами героев Солженицына? Может быть, потому, что в Вашей книге, как и в книге Надежды Яковлевны, речь идет о достойных друг друга противниках: Ахматова и История, Мандель-штам и История. Это вовсе не то что: Костоглотов и История. А может быть, все дело вовсе и не в этом, а просто в таланте писателя. Ахматова высечена Вами так пластично, так живо и грандиозно, как Микеланджело высекал свои скульптуры. Теперь уж (после того, как будут опубликованы Ваши записки) просто невозможно будет никому представить себе Ахматову другой. Портрет Пастернака, Ваше посещение его дачи, дорога к его даче, Ваша исповедь по поводу НАШЕЙ вины в связи с Пастернаком, страницы о шофере такси, Ахматова с ее чемоданчиком, набитом стихами, Ваши слезы в приемной прокурора — все это невозможно будет никогда забыть. Так это написано. Кроме великолепной изобразительной силы Вашего письма, кроме пленительной бесхитростно-сти и непретенциозности, кроме грандиозного темперамента, меня поразила Ваша книга еще и тонкостью анализа стихов. Ваши размышления по поводу стихотворения Марии Петровых “Назначь мне свиданье на этом свете” (одно из самых любимых мною стихотворений русской поэзии) — так же проникновенно, как и само это стихотворение. Это же можно сказать и о многих Ваших замечаниях по поводу стихов Ахматовой.

Единственное, что показалось мне в Вашей книге неприятным, — это все об Ивинской. Мне так не хочется знать ничего дурного о Пастернаке; мне так не хочется дурно думать о тех людях, о которых он думал хорошо.

Будучи в Переделкино, я несколько раз выполнял поручения Бориса Леонидовича, связанные с Ивинской (хотя ее я никогда не видел), и отношение к ней Бориса Леонидовича представляется мне таким же неприкосновенным, как его стихи, переживания, мысли.

И еще одно, последнее, быть может, бестактное замечание: читая Вашу книгу и восхищаясь Вашим благоговейным отношением к Ахматовой и Пастернаку, я вспомнил Корнея Ивановича и подумал, что это благоговение перед гениальными художниками Вы, по-видимому, унаследовали от него. Он говорил мне о Пастернаке с тем же “гимназическим” восторгом, с каким Вы говорите. И слышать этот юношеский восторг, видеть это юношеское благоговение восьмидесятилетнего старика — было прекрасно; этого я никогда не забуду: это больше всего поразило меня в Корнее Ивановиче — то, что в нем и в Вас, проведших всю жизнь среди великих художников, не притупилось это изумление перед чудом таланта.

Теперь, дорогая Лидия Корнеевна, я мечтаю прочитать Ваш “Спуск под воду”. Цитаты оттуда великолепны.

Еще раз: очень большое спасибо за дружбу, доверие.

17. Н. Ольшевская — Л. Чуковской

3 июня 1972, Москва

Дорогая Лидия Корнеевна!

Вы знаете, что после болезни я плохо владею правой рукой, и поэтому я попросила Мишу написать эти несколько слов на машинке.

Прежде всего хочу горячо Вас поблагодарить за то наслаждение, которое доставило мне чтение Вашего дневника. Должна признаться, что я по сей день не могу читать ничьих воспоминаний об Анне Андреевне. Мне всегда не хватает чего-то самого главного, всегда хочется добавить что-то... Ничего подобного я не испытала при чтении дневника, некоторые страницы я перечитывала по многу раз. Я и представить себе не могла, что это возможно — передать на бумаге облик и речь Ахматовой с такой достоверностью и точностью в мельчайших деталях.

Мне представляется, что Ваше собственное присутствие в дневнике нарочито приуменьшено в сравнении с той ролью, которую Вы играли в жизни Анны Андреевны. Я хорошо помню, как она ценила Ваше мнение и советы, как она говорила, что ей ни с кем так не работается, как с Вами...

Моя собственная роль, как известно, в жизни Анны Андреевны была совсем иная. Я всегда старалась заботиться о ней в самом прямом смысле этого слова — кормить ее, заниматься ее гардеробом и пр. Я вовсе не литератор, да кроме того болезнь повлияла на мою память, но если бы я когда-нибудь попыталась написать об Анне Андреевне, то я могла бы только мечтать, что у меня выйдет что-нибудь хотя бы отдаленно приближающееся к Вашему замечательному дневнику. На Ваших страницах Ахматова явится будущим читателям такой, какой она была — умная, гениально одаренная и совершенно трагической судьбы...

Письма о сборнике “Памяти Анны Ахматовой”
(Париж: ИМКА-Пресс,1974)

18. Е. Добин — Л. Чуковской

15 декабря 1975

Дорогая Лидия Корнеевна!

Пишу Вам первое, вынужденно короткое письмо о присланной Вами книге “Памяти Анны Ахматовой” с коленопреклоненной благодарностью за то, что Вы мне ее подарили. Вы меня просто осчастливили, и признательность моя безгранична.

И за стихотворения Анны Андреевны (больше половины мне до сих пор были неизвестны) — стихи, по пронзающему, миропотрясающему трагизму не имеющие, пожалуй, себе равных. И за изумительно-прекрасные воспоминания об А.А., создающие ее живой — на веки-вечные портрет. И наконец, за Ваши собственные мысли об А.А. и ее поэзии, поразившие меня своим магическим проникновением в “зазеркалье” ахматовской поэзии, тайное-тайных ее непостижимого обаяния.

Первую Вашу страницу ([с.] 45)¹ я перечел несколько раз подряд. Как дивно это написано, как драгоценно это открытие. Я был просто очарован. Думаю, что это — лучшее, наиболее близкое сокровенной сути ее поэзии, из всего, что написано об А.А. Именно об этих местах мне хотелось бы написать Вам отдельно (если, конечно, Вы не будете иметь ничего против).

1 Номера страниц в этом и следующем письме указаны по сборнику: “Памяти Анны Ахматовой: Стихи. Письма. Воспоминания” (Париж: YMCA-Press, 1974).

19. Е. Добин — Л. Чуковской

18 февраля 1976

Дорогая Лидия Корнеевна!

Совершенно очарован Вашими воспоминаниями. Вообще-то ничего не читаю — донимают тяжелые головные боли, не в состоянии читать. Но “Памяти Анны Ахматовой” прочитал 4 раза, каждая строка стала мне родной.

Какое счастье, что Вы мне ее подарили!

При первом чтении жадно глотал все, что говорила А.А. Конечно, с ее отношением к Чехову никогда бы не согласился^*. Но в неожиданных высказываниях о Л. Толстом многое, мне кажется, подмечено верно.

В прошлом письме я писал, что Вы создали портрет — памятник А.А. На самом деле, там множество очень разных непохожих, как будто даже исключающих друг друга портретов. И в то же время сливающихся в единый лик. В каждом удивительно схвачено и передано сиюминутное; есть то “полное уловление минуты”, которое так ценил в актере А. Кугель. В мимолетных, подчас предельно лаконических портретах гармонически сочетаются психологическая зоркость и живописная острота, глубина постижения личности и редкостное сродство душ.

Взять хотя бы сцену первой встречи после долгой разлуки ([с.] 55). Портрет динамичен, поразительно рельефен, как на экране, когда камера в руках первоклассного оператора. Дивная метаморфоза! Сначала “расплылась, отяжелела”. “Лицо утратило свою четкую очерченность, свою резкую горбоносость... Словно и нос сделался меньше и неопределенней, чем был”. И вдруг как бы солнечный луч прорезывает тучу: “Я и не заметила, в какую секунду был мне возвращен весь ее привычный, прежний облик. Десяти лет как не бывало, она, оказывается, не переменилась совсем. Горбатый нос, статность, челка, молчание”.

Понимаю, что цитировать Ваши собственные слова излишне. Но так полюбилась эта (как и многие другие) страница. Хочется встретиться с ними опять, переписывая.

Еще и еще раз перечитываю сцену разговора о Толстом и Достоевском ([с.] 58). И все с бо??льшим упоением, изумлением, восторгом.

“Лицо ее мгновенно дрогнуло и переменилось, все от подбородка до челки, словно скомкалось, и эта молния, которой я не ожидала, которая внезапно, без всякой подготовки и постепенности настигла ее лицо, оказалась озорной, прелестной, забытой мною улыбкой”. Вдохновенные, проникающие строки! Истинное художественное откровение!

И какое богатство оттенков в портретной галерее. “Строга, прекрасна и ясна” — и “слабая, несчастная, раздраженная”, волосы неприбраны; “из-под пышного халата на груди торчит ночная рубашка”. “Возбужденная, приподнятая, веселая” и “непричесанная, в туфлях на босу ногу”. “Живая, веселая, озорная — очаровательная — мне было жаль, что никто не видит ее такою”. А через 3 страницы — “лицо серое, отекшее”. А дальше — “напряженная, тревожная, недобрая”. И вновь: “говорливая, улыбчивая, радостная”. И опять: “одушевленная, живая, нарядная”, “промытое, гладкое серебро седины” (как прелестно это “промытое”).

Часто я встречался с Анной Андреевной. Но как мало я в ней увидел и как бесконечно обогатили меня Ваши мастерские, счастливо найденные слова. Проникновенные, заглядывающие в самую глубь души.

Все Ваши описания магнетически тяготеют, мне думается, к той черте, о которой первым заговорил Корней Иванович, а за ним и другие: ее величавости, царственно-сти, величественности, “шаляпинскому” началу. Красноречивее и прочувствованнее, чем другие, Вы рассказали о крестном пути, о терновом венце, о растянутом на многие годы восхождении на Голгофу; показали ее истерзанной, измученной (в частности, такой неслыханной пыткой, как муки поисков в памяти сожженных, затерянных, забытых стихов — а Вы оказали ей такую огромную, бесценную поддержку). И все-таки Вы неизменно возвращаетесь к величавости, как главенствующей черте.

Блистательно выражено это в одной поистине удивительной строчке. Уже при первом чтении у меня как будто дух захватило.

“Она взяла в руки апельсин, и в ее маленькой, властной руке он сразу стал похож на державу”.

Великолепно схвачена значительность, размах, мощь мимолетного жеста. Покоряюще, он врезывается в память. Радостно вспоминать эту строчку про себя, пересказывать друзьям Ваш “скульптурный” афоризм.

Неожиданна и поразительна аналогия с репинской “Царевной Софьей”. Картину я не люблю. Но как впечатляющ и незабываем созданный Вами образ А.А.

“Неистовство в расширенных зрачках, в развернутых плечах, в голосе — тихом, но страстном. Гневная одышка. Сила — запертая, скованная, рвущаяся из тисков”. Так произнесен монолог о виновнике страшной, гибельной беды, обрушившейся на нашу страну. Жгучими, опаляющими красками описана А.А. Трагедийно-величествен, трагедийно-возвышен ее облик в этот миг.

В той же цепи: “оледенелый гнев”, “хищно сверкнули глаза”, “тихое бешенство”. Выслушав банальную, состоящую из одних пустых, стертых, стандартных выражений, рецензию на чьи-то стихи, “у Анны Андреевны исказилось лицо, и она ударила кулаком по столу:

— Это бандит! Это бандитизм!”.

Слово “бандитка” я однажды — немало этому изумившись — от нее услышал. Мерзавкой мы в один голос обозвали Е.Ф. Кн[ипов]ич, “зарезавшую” “Бег времени”. Но что А.А. способна ударить кулаком по столу, меня буквально ошеломило. И ведь по делу, лично ее не затрагивающему, но касающемуся нетерпимой обстановки в издательствах — де??ла общелитературного.

Наконец, яростный, громовой монолог А.А. против “слепых верующих” ([с.] 189), мнимо (по ее убеждению) верующих вонзился мне клинком в сердце, потряс исступленным, “библейским”, пылающим обличением. (Этот пламень горит и в ряде стихов, соседствующих с Вашими воспоминаниями. Немного найдется равных им по поэтической страстности в русской и — возможно — в мировой поэзии.)

И монолог, и стихи эти вновь убедили меня, как великим поэтом — трибуном и пророком-обличителем стала А.А., когда-то “я — тишайшая, я — простая”. Мощью вечевого колокола загремели ее стихи.

“Трибунность”, проявившаяся в характере А.А., запечатлена Вами необычайно рельефно, картинно, непререкаемо. Это тоже одно из исторически-ценных образных Ваших открытий. Стойкость, мужество, сила достоинства окрыляющего ее духа, выковавшиеся вопреки^** жестоким ударам, которые пришлось ей вынести, дали ей право гордо сказать: “Я еще пожелезней тех...”. Изречение, которому суждено войти в историю, подобно “И все-таки она вертится”. Слова, укрепляющие веру в человечество.

Чем больше я вчитывался в воспоминания, тем чаще выходила на первый план и личность самого автора — прекрасного, чуткого критика и художника.

Упоминал об этом и выше. Хочется добавить еще несколько мест, наиболее пленивших меня своей прозорливостью, “первооткрывательством”.

[с.] 54. “...Кроме интенсивности, разнообразия, самобытности открывающейся передо мной духовной жизни, с первой же нашей встречи меня поразило, в какой степени речения Ахматовой лаконичны, отточены, художественно совершенны. Как они близки ее стихам”.

Еще раз возвращаюсь к не перестающей меня изумлять с. 45. “...классической величавой приподнятостью, в которую внезапно врываются ритмико-смысловые катастрофы” — как дивно угадано. Как поэтично это озарение. Как дальнодейственно.

[с.] 91. О стихотворении: “Хорошо здесь: и шелест и хруст” (я влюблен в него так же преданно, как и Вы), “...долгая остановка посередине, точно набираешь дыхание перед вершиной, накануне счастья, и оно наступает”.

[с.] 146. “Она произнесла короткое стихотворение, горестное, открытое, будто дала мне потрогать рукою свою беззащитность и боль” — за такие слова хочется сказать: “Земной Вам поклон, Лидия Корнеевна!”.

Продолжаю: (цитируется Вами “Надпись на “Поэме””, привожу последние строчки):

“...Я не ликую над тобой, я плачу,

И ты прекрасно знаешь, почему.

И ночь идет, и сил осталось мало.

Спаси ж меня, как я тебя спасала,

И не пускай в клокочущую тьму.

Я думаю, это впервые за все существование поэзии поэт обращается с мольбой о помощи не к другу, не к людям вообще, не к природе, не к Богу, а к собственному своему творению. Поэт просит помощи у созданной им Поэмы”.

И дальше:

“Хотелось бы мне когда-нибудь понять, догадаться — чем преображена фраза, воспроизводящая интонацию совершенно обыденную, домашнюю, даже словно выговор ребенку:

И ты прекрасно знаешь, почему...

Что превращает ее из прозаического упрека в торжественную жалобу, в какую-то музыку стона? (непостижимо-прекрасна мучительная красота этих слов. — Е.Д.) То место, на котором она поставлена в стихе?”

Я, естественно, многим восхищаюсь, дорожу, многое люблю и высоко ценю в нашей классической и современной критике (Корней Чуковский, некоторые “новомирцы”). Но ничто меня так не волновало до самых глубин, так не заставляло трепетать сердце, как такие Ваши страницы.

Грандиозный, берущий в полон сгусток чувств и мыслей об элегии “Есть три эпохи у воспоминаний” (для меня тоже одна из высочайших вершин русской лирики).

“Ею я была наново изранена, прочтя ее переписанную. Люблю: но вещь беспощадная — быть может, самое об[ез]надеживающее стихотворение во всей русской поэзии”.

Быть может, слово “жестокость” — чрезмерно. Достаточно пронзает все остальное, Вами сказанное (кончая: “отвагой злой правды и сильна ахматовская элегия”).

[с.] 183. То же и в строках о стихотворении “И умерли свидетели Христовы”.

“Какая безумная ахматовская энергия и дерзость — вдруг точно с обрыва летишь! — сказать о мертвых:

Их выпили с вином, вдохнули с пылью жаркой...”

Хотелось было бы продолжить эту вереницу, но приходится кончать. Отмечу еще две очень тронувших меня страницы.

[с.] 129. Анна Андреевна “читала много, щедро. Слушая ее голос, произносивший слова, которые я столько раз произносила сама, и про себя, и вслух, и в постели, и в метро, и на улице, и в лесу, и в поезде, я боялась, что громко заплачу”.

И безумно-трагическая, надрывающая сердце, дышащая любовью и жалостью, художественно-совершенная страница о Зощенко.

“Самое разительное — у него нет возраста, он — тень самого себя, а у теней возраста не бывает... Старик? На старика не похож: ни седины, ни морщин, ни сутулости. Но померкший, беззвучный, замороженный, замедленный — предсмертный. В молодости он разговаривал со всеми очень тихим голосом, но тогда это воспринималось, как крайняя степень вежливого обращения, а теперь в его голосе словно не осталось звука. Звук из голоса выкачан”.

В это время я как раз встречался часто с Зощенко возле дома, в котором мы жили. Гуляли вместе (у меня тогда было много свободного времени — я был “освобожден” от каких-либо обязанностей). Обычно неразговорчивый, Михаил Михайлович иногда подолгу рассказывал. Он был таким, каким Вы его описываете. Но увидел я его по-настоящему только сейчас, на этой Вашей странице.

20. В. Непомнящий — Л. Чуковской

21/X 76 г.

Дорогая Лидия Корнеевна!

…Я до сих пор нахожусь под громадным — не преувеличиваю — впечатлением от книги. Главное общее ощущение: простота и, я бы сказал, величие замысла и — человеческая высота. Перефразируя известные слова, можно сказать: это не только прекрасная книга, это прекрасный поступок. Не говорю о стихах: собранные вместе, они потрясают, и более ничего не хотел бы говорить. Вся “периферия” бесконечно интересна и полна драматизма: я читал это с огромным волнением (прежде всего письма), хотя литературные интересы мои, в общем-то, совсем другие и прочно принадлежат XIX веку. Но самое главное для меня, самое могучее и пронзительное — это Вы, Ваше слово. Это — сердце книги. Я бы мог много говорить о блистательных литературных достоинствах этого уникального произведения; мне даже не совсем ловко говорить “литературных” — ведь здесь происходит чудо: жизнь и правда как бы сами, без всякого посредничества претворяются в слово так, что самого-то слова иногда и не замечаешь, и только потом, опомнившись, ахаешь: “Да как же это так написано, что?? это за чародейское невидимое перо!”. Меня почти ни на минуту не покидало ощущение, что я вижу все собственными глазами, слышу своими ушами, знаю давным-давно то, чего никогда не знал, и знаком лично с людьми, о которых знал только понаслышке. В этом смысле передо мною настоящая драма, но не разыгрываемая в театре, даже самом удивительном, а происходящая в жизни, “сегодня, здесь, сейчас”, — да, пожалуй, и со мною самим. Вы не просто записываете, Вы возобновляете жизнь, и я снова и снова понимаю — точнее, не понимаю, а чувствую — чудо слова, мистику слова. Тот образ А.А., который встает передо мною, по живости, осязаемости, объемности, глубине, драматизму я могу смело сравнивать (в литературном отношении) с лучшими достижениями русской литературы. Из ближайших примеров мне приходит на ум образ Ал-дра Трифоновича, который представляется мне высшим художественным достижением автора. Скажу честно, я согласен далеко не со всем, что говорит А.А., не все ее взгляды и мнения мне близки, кое-что вызывает улыбку, кое о чем хотелось бы с ней поспорить и даже поругаться, но (а вернее, не “но”, а именно поэтому) — какая жизнь, какая монолитность личности, какая правда! И это сделали Вы — Вы заставили говорить со мною того, самого главного и самого прекрасного героя, перед которым преклоняется автор “Севаст[опольских] рассказов”, — Правду. И хотя Вы, как автор и летописец, все время “прячетесь”, уходите на задний план, в тень, чтобы не мешать тем, о ком Вы пишете, — Вы все же выходите тоже главным героем этой летописи. И чем больше Вы скрываетесь и уходите в тень, тем больше вырастает Ваш авторский и человеческий образ. Так бывает всегда: кто считает себя последним, будет первым. Ведь Ваш труд, который Вы писали, поистине не мудрствуя лукаво, усердно и почти что безымянно, — это не просто миссия хронографа, это — подвиг любви. И именно этим (литературный талант еще не все, как бы ни был он блистателен) объясняется чудодейственная сила правды, пронзившая меня при чтении этой величавой в своей скромности хроники. Я уверен, что именно любовью возрастает такое величие; я снова вижу, в который раз, что правда, красота и сила неотделимы от любви, как верно и то, что “нет истины, где нет любви” (Пушкин). <…>

Вот, пожалуй, пока все, что мне под силу оказалось выразить словами. Как жалею я, что не могу сказать точнее, глубже, адекватнее, что все это — “мысль изреченная”, а мысль восчувствованная так и осталась со мной! А мою радость о том, что это есть и что это так хорошо, я словами выражать и вовсе не берусь.

Дай Вам Бог здоровья и сил.

Письма о книге ( Париж: Имка-Пресс. Т. 1, 1976; Т. 2, 1980)

21. В.П. Некрасов — Л.К. Чуковской

25.V.77

Дорогая Лидия Корнеевна!

Не знаю, как Вы, но я верю в телепатию. Или во что-то подобное ей... Я лежал с Вашей (об А.А.) книжкой в руках. Выздоравливая после операции. В тишайшем, уютнейшем эльзасском городке Altkizch. В прекрасном, добром доме полюбившей меня (а я их) французской семье... Ваша книжка давно стояла у меня на полке, но я все ждал случая — тишины и абсолютного покоя (в Париже — никогда, а здесь — да), чтоб взяться за нее. И вот взялся... Лежал на диване. Радовался тому, что не только я не люблю Тургенева (стр. 23) — хотя в Париже я почти его сосед — дом П. Виардо в трех кварталах от моего, и я почему-то этим горжусь, — как вдруг вошел мой друг и принес мне Ваше письмо, пересланное из Парижа. Ну как не поверить во что-то потустороннее?..

Я окунулся в Ваш с А.А. Ленинград тех лет, и не хочется думать о сегодняшнем Париже. (О Москве же думаю ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Москва само собой разумеется — и Киев, и Ленинград — это и горстка друзей, и все прочее идиотство, не дающее возможности жить — ни вам, ни нам...)

Так вот, когда болеешь, вернее, выздоравливаешь (тем более в таких идеальных условиях, как те, что у меня сейчас — тишина, уют, французские друзья-хозяева и среди них один русский, молодой ленинградский врач) — нет лучшего занятия, чем чтение. И я читаю. С утра до вечера. Перемежая легкое чтиво (“Азеф” и “Бакунин” некоего Романа Гуля) с “Князем Серебряным” и “Теленком” (не Золотым)¹. И вот теперь Вы с А.А... Окунулся с головой. Очень, очень и очень! Все вижу, все слышу, все ощущаю. И ищу вместе с А.А. ложки и вилки, и вытаскиваю из-под кресла разные письма... И пытаюсь восстановить, что же было со мною в те годы... И в сотый, тысячный раз задаю себе вопрос — почему никогда не отважился познакомиться с А.А.? Познакомился, увы, в Никольском соборе и потом в Комарове, выбрав предварительно с директором Дома Творчества место для могилы. (Он почему-то обратился ко мне, а не к кому-нибудь из ленинградцев, отдыхавших в то же время...) Об этом дне у меня сохранилось даже несколько страничек, за которые, прочитавши сейчас Вас, хочу взяться опять...

И под занавес нечто забавное. Выяснилось (незадолго до моего отъезда), что я ни более, ни менее как какой-то, на каком-то киселе, внучатый племянник А.А.!! Вычитал собственными глазами в каких-то записных книжках А.А., изданных ленинградской Щедринкой. А.А. упоминает там свою бабушку (кажется, с материнской стороны) Мотовилову, сестру Иван Егорыча Мотовилова, дедушки моей мамы — Зинаиды Николаевны, в девичестве Мотовиловой... Знай я все это раньше, мог же явиться пред светлые очи А.А. и сказать, как Лариосик из “Турбиных” — здрасьте! Я Ваш племянник, нет, не из Житомира, из Киева...

Voila! На этом кончаю. Словами великой благодарности за ту радость, которую доставили этой маленькой беленькой книжечкой. Обнимаю!

1 Намек на книгу Александра Солженицына “Бодался теленок с дубом”.

22. С. Липкин — Л. Чуковской

23.6.1977

Дорогая Лидия Корнеевна, спасибо Вам за книгу. Эти же слова скажут Вам и те, кто будет жить после нас. Читая Ваши Записи (записи? Или большой роман в жанре записей?), я и восхищался, и волновался, и думал, и даже иногда плакал, и даже не тогда, когда говорилось о тяжком. Очень нужными оказались предисловие и послесловие, они обозначили суть дела, а дело — непростое. Я не хочу сравнивать Вашу собеседницу с Гете, а Вас — с Эккерманом, но обязан сказать, что оба новых собеседника выше прославленных старых, потому что время, в котором жил великий Олимпиец, не идет ни в какое сравнение с нашим временем. Кое-кто из читавших до меня (Вам не знакомые) сказали мне: “Как хорошо, что ее (т. е. Вас) почти не видно”. Это неверно. Вы видны, и очень отчетливо, и это хорошо. Спасибо.

23. Н. Коржавин — Л. Чуковской

10.IX.77

Дорогая Лидия Корнеевна!

…К тому времени, как я получил Ваше письмо, Вашу книгу об Ахматовой я уже прочел. Теперь она у меня есть. Не знаю даже, как писать Вам об этой книге — это великая книга, очень значительная. И как прелестна, хоть нисколько не приукрашена в ней Анна Андреевна. И Ваше отношение к ней, понимание ее. И времени. Это история человека, совершенно естественно сохранявшего достоинство и верность себе в обстоятельствах, где почти никто ничего не сохранял. Никто — независимо от расы, нации, партийности, образовательного уровня, пола и возраста (“Не человек, кто в наши дни живет”). А вот был человек. И жил. Страшно, невероятно тяжело, но очень естественно. Как все ее мысли поражают — то просто гениальностью, то — самовыражением. А только вспомнишь, когда они высказывались (и что еще труднее — приходили в голову) — готов пасть перед ней ниц. У вас это здорово сказано — сохраняет достоинство русской культуры.

24. Л. Богораз — Л. Чуковской

[получено 12/XI 77]

Дорогая Лидия Корнеевна, не знаю, как и выразить Вам мою благодарность за Вашу книгу — за то, что она есть, эта книга. И, конечно, за то, что Вы мне ее подарили.

Она (книга; я не говорю об Анне Андреевне — и о Вас) удивительная. Эти записи — с умолчаниями, с кодом, но несмотря на пропуск и код, а, может быть, благодаря этому — так воссоздают время (простите за банальное выражение), что я несколько дней после чтения жила как во сне: не то здесь, сейчас, не то там, тогда. Я кое-что помню из тех лет, вернее, в памяти лежит кипа недоосознанных тогда впечатлений, и вот они выплыли, ничем не связанные с Анной Андреевной, кроме времени. И ситуации.

...там, где мой народ, к несчастью, был.

Конечно, это правда.

25. Н. Берберова — Л. Чуковской

Принстон, 17 марта 1981

Дорогая Лидия Корнеевна, несколько лет тому назад кто-то говоривший с Вами передал мне Ваши милые добрые слова о моем “Курсиве”¹, и у меня было острое желание написать Вам. Впрочем, как сейчас помню, это желание было всегда…

Потом была “Софья Петровна”, и “Спуск…”, и вообще многое. Но я удерживала себя, особенно после первого тома “Записок”. Теперь, прочтя второй (и ожидая третий), я решила послать Вам письмо. Не знаю, ответите ли Вы мне, если не можете — не надо.

Читала день и ночь, ни о чем другом не могла думать. А.А. — как живая, и Вы тоже — как живая, и от каждой страницы идет на меня боль. Да, я обнимала ее и целовала на Северном вокзале в Париже, когда она уезжала домой. И чувствовала ее больное, тяжелое тело и видела ее страшное лицо. Она потом спрашивала людей (в Комарове): Почему Б[ерберо]ва все время плакала? А я плакала о ней.

В книге (том второй) вижу, что Вы замечательно пишете — держите читателя своим большим талантом. Нет места здесь писать о том, какая у Вас память и как Вы видите вещи и людей, скажу только, что пишете Вы о них прекрасно — пример: старый хрупкий и беспокойный Пастернак, Фридочка, Ольга, Дед... И особенно — Вы сами. Дайте в третьем томе побольше (если не прямо, то хоть косвенно) о себе самой. Обещайте.

Две мелочи, которые хочу Вам сказать: Набоков не писал пасквиля на А.А. Он пародировал стихи ее подражательниц, в том числе (Вам, вероятно, неизвестную) Нину Каратыгину (род. около 1897 г.), которую он (и я) знал лично. Вторая мелочь — Сосинский был не Владимир, а Бронислав. Это — единственная описка, кот[орую] я нашла в тексте!

Если бы мы с Вами встретились, мы бы о многом могли поговорить и многое вспомнить. Мы были вместе на похоронах Блока. Я видела Вас однажды в Эрмитаже. И Коля однажды показал мне Вас на улице. Я все эти дни много думаю о Вас, и все продолжаю читать Вашу книгу — теперь уже вкривь и вкось, от последней страницы к первой.

…Будьте здоровы, сохраните Вашу память и любите тишину. Обнимаю Вас от всего сердца.

1 Речь идет о книге Н. Берберовой “Курсив мой”.

26. Л. Пантелеев — Л. Чуковской

29.03.81

Дорогая Лидочка!

Когда я начинал читать Ваш Второй том, я думал: поблагодарю совсем коротко, напишу эзоповым языком — по почте. А чем дальше читал, тем глубже уходил в книгу, тем более понятным становилось: нет, эзоповым тут не обойдешься, почтой не воспользуешься, совсем коротко не выйдет.

Я только что захлопнул (не захлопнул, — бережно закрыл) черную крышку.

Читать было трудно — физически. И все-таки я отложил все и читал.

Вы знаете мое не самое горячее отношение к Вашей прозе. Вчера я перечитал обе повести: да, впечатление то же, что и 40 и 20 лет назад. Честь и слава мужеству и дарованию автора. Интересно. Волнует. Задевает. Трогает. И все-таки...

То же, что с прозой Герцена!

Можно ли сравнивать, ставить рядом “Былое и Думы” и “Кто виноват?”?!

А ведь у меня еще задолго до “Ахматовой”, еще когда я читал впервые “Тусю”¹, мельк-нула мысль, что у Вас герценовский дар.

Я знаю, что далеко не все со мной согласны в оценке Ваших повестей, но не представляю себе мыслящего читателя, которого бы не потряс, не пленил, не оглушил, не привел бы в состояние восторга Ваш трехтомный подвиг.

Простите мне это громогласие, но — других слов сейчас не найду.

Жду книгу! — чтобы сразу же перечитать ее. Пользоваться увесистой машинописью, поминутно обращаться то к (интереснейшим и необходимейшим) примечаниям, то к такому же необходимому стихотворному комментарию, было адски трудно. При этом ведь у меня, как у многих “автодидактов”, нет умения читать сидя, а читать лежа с таким фолиантом в руках — не по моим глазам. И все-таки я не мог ни отложить этого чтения, ни даже держаться предписанной мне глазниками “диеты”.

Вот мои беглые заметки.

...Сколько людей! — и все живые, даже чуть обозначенные. И прежде всего — воистину монументальный образ самой Анны Андреевны.

Время. Люди. Обычная погода — дождь, снег, слякоть. И погода политическая.

Кинематографические наплывы. День сегодняшний. И день, выплывающий в памяти. 1913 год, 1917, 1937... Сороковые — роковые...

Ленинград. Москва. Царское. Переделкино. Комарово. И — Ташкент. И Новочеркасск. И — лагеря...

И голоса! Живой ахматовский. Живой маршаковский. Живой Тусин. Живой пастернаковский... И другие, которых я сам не слышал, а сейчас вот, сию минуту, слышу.

Не столь серьезное огорчение, но все-таки огорчение. Еще одна “ошибка Вашей скорописи”. Я уже писал Вам когда-то, что Вы ослышались, что не могли монахи при Вашем появлении в соборе шептать:

— Мирские, мирские пришли!..

Это, простите, клюква.

Появление мирян за церковной службой в монастыре событие обычное, каждо-дневное, совершенно будничное. Другое дело, если бы на богослужении появились североамериканские индейцы или, скажем, пигмеи. Но и тут благочиние не позволило бы монахам шептать что-нибудь вроде:

— Арапы! Арапы!

Если бы это место в Вашем дневнике прочла Анна Андреевна, думаю, что она объяснила бы Вам Вашу ошибку лучше, чем это пытаюсь — вторично — делать я.

“Врач сказала” — плохо. Согласен. Но намного ли лучше докторша, слово, которым Вы часто пользуетесь. Как ни ставь это слово, какими эпитетами ни снабжай, насмешливый, иронический, неуважительный оттенок не исчезает.

А что это за слово “вешальщица” (женщина-палач, что ли?). Чем худо устоявшееся в языке слово “гардеробщица”?

И уж совсем удивили Вы меня своим неожиданным: “в Дубултах”. Простите, но тут звучит неуважение и к языку, и к народу. Латвийское название поселка: Dubulti. Я всегда считал, что отдыхаю в Дубулти. Не скажете же Вы, съездив в Нанси, что побывали в Нансях. Впрочем, этот языковой бессознательный шовинизм имеет давнюю историю (в Келомяках, в Териокках и т. п.).

Сплошь и рядом радостно было убеждаться в совпадении наших вкусов. (Там, например, где о Заболоцком. О Чехове. О “Стране Муравии”.)

Прекрасно Вы написали о “зрелом” Заболоцком: то ли слепок с мертвой руки, то ли пародия. Это было еще и в “Ночных беседах”, в “Торжестве земледелия”, раньше всего и больше всего мне полюбившихся. Ведь уже и там, напрягши слух, можно было услышать и Державина, и Тютчева, и — капитана Лебядкина.

Огорчило меня, что А.А., хоть и полушутя, назвала себя “хрущевкой”.

XX съезд? Выпустил Леву? Но закрыл 10.000 храмов. А — кровь убиенных в Новочеркасске?!.

Очень хороши (а некоторые “великолепны”) записи голосов эвакуированных детей. Но — место ли этим заметкам в предисловии к ЭТОЙ книге?

1 Туся — Тамара Григорьевна Габбе (1903—1960), подруга Л.К. Чуковской со студенческих лет. Ей посвящены “Отрывки из дневника” Л. Чуковской (“Памяти Тамары Григорьевны Габбе”).

27. Л.П. Романков — Л.К. Чуковской

30.04.81

Очень трудно писать о Вашей книге, дорогая Лидия Корнеевна. Уж очень грандиозен труд. Вот бросить бы все хотя бы на неделю, запереться с книгой, и читать, перечитывать, и снова читать, и выписывать. А потом еще месяц обдумывать и выстраивать накопившиеся мысли. А так — бессонные ночи с ней, глотание завораживающих страниц, напряженный интерес, и жалкие попытки запомнить побольше, т. к. мои друзья, а Ваши — читатели (и почитатели) уже подталкивают в бок, трезвонят по телефону, просят и требуют — дай.

Поэтому — только немногое.

Прежде всего ощущение — книга необходима (как “письмо к NN” было), и такой останется навсегда.

Потому что это — правда о времени; правда о великом поэте; правда о себе.

Эта книга ничуть не похожа на беллетризованные биографии поэтов и художников из серии “Жизнь искусства”; это и не просто дневник встреч со знаменитым человеком с бесстрастной передачей цитат вроде книг Амбруаза Воллара.

Трудно определить форму записок (наверное, “записки” и есть удачное слово): здесь и “в лаборатории поэта” (бесценный клад для литературоведов), и трагедия страны и литературы, приводящая к социально-философским выводам, и выпуклая “живая” личность автора, и публицистический “запал”, и документальная точность, и восстановительная работа искусствоведа, и “очерки нравов” среды литературных чиновников (и не только литературных), и портреты “живых современников”, расширяющие книгу об одном человеке до “гребня” истинной литературы (в смысле до книги о вершинах русской литературы — гонимой и теснимой). И вот из этих живых напряженных нитей сплетается ткань Времени в книге, “шум” которого Вы так отчетливо, трагично и зримо представляете читателям.

И этот яркий авторский “почерк”, и кристальная речь, и организация книги — вплоть до больших и малых индексов (помню, как меня умилила ссылка, например, (253), а внизу стоит: (253?) (число наугад), и стихи в конце, и целый роман из комментариев, чем-то напоминающий “Спутники Пушкина” Вересаева.

Вот. Теперь можно перевести дух.

Какое прелестное слово — “закоролевилась”! Речь идет уже, как Вы понимаете, о частностях.

Кстати, я согласен с Ал[ексеем] Ив[ановичем] (он написал Вам?), что отрывки из детских воспоминаний о войне в “Немного истории” выпадают из общего контекста книги.

Замечание инженера: “Сильных” радиоприемников не бывает. “Сильные” могут быть только радиопередатчики (в смысле “мощные”), а приемники в Вашем смысле характеризуются чувствительностью.

Можно написать: “Тогда не было достаточно чувствительных радиоприемников”.

Замечания, происходящие от случайной эрудиции:

“О мое седовласое чудо” — хотя и является перифразом “о мое белокурое чудо”, но вызывает другую ассоциативную связь — с “веденеевским” циклом Софьи Парнок¹, где на каждом шагу встречаются “Седая Муза”, “седая роза” в определенном контексте. Мне даже сначала показалось (по памяти), что у нее есть точно такая строка. Но не нашел.

Теперь, пожалуй, самое трудное. Уже не о книге, не о том, как она написана (блистательно), а как я лично увидел А.А., несмотря на все Ваши оговорки о ее величии. (Трудно мне не Вам писать об этом, а найти точные слова.)

И речь идет не о поэзии А.А., которая для меня очень высока. Но как-то она сама для меня всегда была какой-то очень непогрешимой, “надличностной” (какой, может быть, и не бывает живой человек), более беспристрастной (в поэзии, не в любви) (даже, точнее, в суждениях о поэзии, о людях). А получилось так, что я немножко обижен — за Вас, за отношение к Марине Ивановне (впрочем, очень хорошо об этом написала Ариадна Сергеевна². “О мере” и “безмерности”, помните?), за перемену “светлый слушатель темных бредней” на “темный слушатель светлых бредней”, и за роль некоего “высшего судии” (что-то набоковское в этом), изрекающего сфинксовые загадки для прочих смертных.

Впрочем, поэзия от этого не меняется.

1 Софья Парнок. Собрание стихотворений. Изд-во “Ardis”, 1979.

2 Марина Ивановна — Цветаева, Ариадна Сергеевна — Эфрон, дочь М.И. Цветаевой.

28. В. Адмони — Л. Чуковской

Ленинград, 12 мая 1981 г.

Милая, милая Лида!

Великое спасибо за прочтенную книгу! Как и в I части, в ней и биография Ахматовой, и Ваша автобиография, и биография времени. Есть у книги и сюжет: вернее, сцепление сюжетов, среди которых господствует один. Правда, эти сюжеты не придуманы Вами. Но и Шекспир обычно не придумывал сюжеты своих пьес. Нередко он находил их в старинных хрониках. Вам обращаться к хроникам не надо было. Фабула складывалась тут же, перед Вами. О достаточном количестве трупов (в течение всего действия) заботился сам XX век.

Очень замечателен сюжет Пастернака. Он возникает совершенно естественно, как бы между прочим, а затем на нескольких страницах вырывается вперед. При чтении был момент, когда мне показалось: здесь была бы уместна Фридина запись похорон. Т. к. Фрида видела их (если память не подводит меня) немножко под другим и конкретно-пространственным, и эмоциональным углом зрения. Но потом я понял, что это все же было бы лишь повторением и слишком далеко увело бы пастернаковский сюжет от главного сюжета — ахматовского.

В Вашей книге Ахматова — Ахматова. Лучшей похвалы, вероятно, быть не может. Хотя Ахматова Вашей книги не во всем, не абсолютно та Ахматова, которую знал я. Но во время своих бесед с глазу на глаз Ахматова вообще была, наверное, немного разная с разными людьми. Она ведь и не любила сталкивать у себя (если не было специального дела) людей подлинно близких (людей менее близких, хотя бы и любимых, могло быть великое множество).

Ваша книга неоценима и по богатству тех лиц и тех судеб, которые так или иначе соприкасались с Ахматовой. Это великое благо, что Вы знакомите читателя со всеми концентрическими кругами ахматовского мира — даже с теми, с кем Ахматова не пожелала познакомиться.

Конечно, Ваша книга — московская. Иначе и не могло быть, потому что Вы пишете лишь о лично достоверном, а виделись Вы в эти годы с Ахматовой на 90% в Москве. Поэтому Ахматова предстает в Вашей книге всегда в центре кружка друзей, который постепенно расширяется и расширяется, незаметно превращаясь в знаменитую “ахматовку”. Ленинградское одиночество Ахматовой лишь проскальзывает в Вашей книге. Но повторяю: только так и могло быть.

29. Д. Самойлов — Л. Чуковской

[п/шт Пярну, 23.5.81]

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я написал Вам, как только прочитал книгу. И уже собирался написать снова, как получил Ваше письмо. Значит — мое пропало.

Трудно мне повторить то, что писал Вам о книге. Она уникальна и замечательна. Здесь А.А. еще полнее, еще отчетливей, чем в предыдущей. Показалось мне, что А.А. не совсем поняла историю с “Докт[ором] Ж[иваго]”. Она судила Б. Л. со своей точки зрения, с высот того, что пережила сама и что грозило ей. Но не оценила она смелость и новаторство самого поступка Б. Л., открывшего дорогу другим, в том числе и ей... Очень важны комментарии. Я был не прав, уговаривая Вас не тратить время.

30. И. Берлин — Л. Чуковской

16/17 июня, 1981

Dear Lydia Korneyevna,

Ваши письма (14.2 и 25.5) доставили мне огромное удовольствие и, конечно, меня глубоко тронули. Вы спрашиваете меня о Ваших “Записках об А.А.”: я, конечно, прочел их от доски до доски — и по-французски — Entretiens и т.д., а потом и по-русски. Это произвело на меня неимоверное впечатление: ничего лучшего не существует — так мне кажется — со времен Герцена и писем Байрона, как evocation¹ не только личности А.А., но и жизни и быта и внутреннего мира целого общества в обществе — по абсолютной правдивости, бесконечной моральной чуткости, полноте и — позвольте мне сказать — благородству (если можно так выразиться) — и, конечно, художественности не уступает никому: и книги Надежды Мандельштам дают реальное описание — но у нее слишком много личной горечи (это естественно) и желания отделять овец от козлищ — конечно, и это дает ощущение, что именно так все это было — точно так (ведь все другие книги и “за” и “против” — все-таки пропаганда, может быть, очень нужная и искренняя — но все же — защитительная/обвинительная пропаганда). Но Ваша книга, мне кажется, написана без злобы, без желания отомстить — без апологетики и самообвинения (даже когда Вы пишете о съезде Союза писателей, где Пастернака исключали) — и поэтому шедевр и литературный, и моральный — я мало теперь книг читаю, — а Вашу я читал днем и ночью, как “Живаго” в Москве в 1956-м году. Не унывайте! Это на самом деле капитальный труд — его будут читать люди — и русские, и иностранцы будут тронуты после нас с Вами, в 21-ом столетии. Ну вот: мог бы и дальше — но, может быть, я более или менее ответил на Ваш вопрос — слова для этого не очень годны (и, как видите, по-русски писать я не умею. Только говорить и читать. Ничего не поделаешь). — Надеюсь, что английский перевод скоро выйдет (в Америке, я думаю). Попробую что-нибудь написать о нем…

По поводу сочетания Ахматова — Зощенко, это так и вышло, в 1945 году, до Жданова. Мой собеседник был Вл. Орлов: я спросил, кто жив, кто помер — ничего не знал. Он заговорил об Ахматовой — это было естественно, — но тут же в Лавке Писателей, в коридоре, болтая с Рахлиным (книгопродавцом) сидел длинный, желтый, больной Зощенко: и меня ему и представил. Поэтому он — как тоже эвакуированный из Ленинграда, тоже знаменитый, на Западе известный и т. д. — вероятно, поэтому — был “пристегнут” к имени А.А.: они были, может быть, единственные ленинградские писатели, имена которых были известны за границей. Уверяю Вас, что именно так это было; хотя я прекрасно понимаю, отчего Вы в этом усумнились.

Еще одно: в моей статье о Пастернаке и А.А. (надеюсь, что книжка² до Вас дошла? на всякий случай я Вам еще экземпляр пошлю, через Э. или кого-нибудь другого — почта наша очень ненадежна!) — но в статье в T.L.S. — или N.Y.R.B.³ — я дал более точное описание — я это хорошо помню — телефонного разговора с А.А. в 1956-ом году. Версия, которую А.А. Вам передала, меня, конечно, немного задела: уверяю Вас, что то, что она Вам рассказала, вероятно, было связано с тем, что я на самом деле в этом же (а не только в “прошлом”) году женился: как Вы знаете, я сыграл — нечаянно — символическую роль в ее “Поэме без Героя” — и факт, что я самым обыкновенным, обывательским образом взял да женился, ее обидел, в Оксфорде она отнеслась к моей жене очень и очень холодно: в ее присутствии она гордо молчала: говорила со мной только наедине. Я понимаю, что я не понял ту честь, которая в “Поэме” на меня была возложена — А.А. была глубоко разочарована, даже, может быть, почувствовала известное негодование — иначе я не могу себе этого объяснить.

Ваш с искренним уважением и admiration⁴.

1 Воскрешение в памяти (англ.).

2 И. Берлин упоминает о своей книге “Personal impressions” , куда входят его “Meetings with Russian Writers…” (“Встречи с русскими писателями…”). Первое издание этой книги в “Oxford University Press” вышло в 1980 году.

3 Сокращены названия американских газет: “Times Literary Supplement” и “New York Review of Books”.

Упомянута статья: Conversations with Akhmatova and Pasternak (Разговоры с Ахматовой и Пастернаком) // The New York Review of Books, 20 ноября 1980.

4 Восхищение (англ.).

31. Н. Бахнова (морозова) — Л. Чуковской

18 июня 81 г.

Дорогая Лидия Корнеевна,

страшновато писать — Вам. Но моя благодарность превозмогает мой страх.

Спасибо за Ваш неоценимый подарок, дар — не знаю, каким словом передать эту огромность, — русской литературе и русской жизни.

Теперь история литературы, поэзии XX века (какое молчание заговорило, сколько недомолвок промолвлено!), литературоведения и ахматововедения будет разделяться до и после Вашей книги.

И еще подарили Вы живую Анну Андреевну Ахматову — вечную и каждодневную.

Она вызывает восхищение, преклонение и горестную жалость. Последнее, возможно, задело бы самолюбие Анны Андреевны. Как и Александра Сергеевича. Что не препятствует горестно жалеть его полтора века.

Насколько Ахматовой больше повезло с биографом, чем Пушкину! Он был сам себе биографом — в письмах, в дневниках (и то — увы!).

Невозможно вообразить, чтобы Ахматова в ее время, с ее судьбой, могла довериться бумаге. За нее это бесстрашно и чрезвычайно осторожно сделали Вы!

Без Ваших Записок, дорогая Лидия Корнеевна, о десятилетиях самой напряженной и плодотворной жизни Анны Ахматовой, о рождении и толковании “Поэмы” — было бы почти ничего неизвестно. Какой зияющий пробел! Как и для времени — без Ваших “Приложений”.

32. Н.М. и Н.И. Гребневы — Л.К. Чуковской

19 июня 81 г.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Ваша книга — чудо, до которого нам дано было дожить. (Из нее явствует, что и это — чудо.)

Видимо, она одна из главных книг сегодня на земле (не малой!¹).

Как сложена она, — какой небывалой кладкой! Книга — крепость.

Крепость, которая спасает нас — читателей от беспамятства, безмыслия, — или короче: от безумия.

А медленное, ясное нарастание внутри главной темы — трагического свидетельства, которое завораживает, и вместе стремительность детектива ХХ века, с которым невозможно расстаться до последней точки в Вашем комментарии.

Лидия Корнеевна, дорогая, — это время, взятое Вами в переплет. За шиворот.

Бесконечно благодарим Вас. Храни Вас Бог.

1 Намек на книгу Л. Брежнева “Малая земля”.

33. П. Карп — Л. Чуковской

I.III.82]

Глубокоуважаемая Лидия Корнеевна!

Надеюсь, Вы не сочтете назойливостью это письмо, которое я все-таки решился написать, помня нашу единственную встречу в доме Марии Сергеевны несколько лет назад, еще на Хорошевском. Мне случайно представилась возможность прочесть Ваши “Записки”. Но я пишу Вам не затем, чтобы еще раз сказать Вам, что для объективного человека любых воззрений это редкая, — не только в так называемой официальной, но и в так называемой неофициальной литературе, — работа по отсутствию авторских уловок, приукрашающих или принижающих кого-либо, по ощущению неподдельной искренности. Вам, конечно, нечто подобное не раз уже говорили, да Вы и сами это знаете.

Однако в одном пункте у меня, я уверен, более точная информация, и, по-моему, Вам следует ее знать. Речь идет о встрече с английскими студентами. Мне о ней в тот же вечер рассказывал Борис Борисович Томашевский (пасынок Б. В.), приглашенный туда, чтобы переводить. Борис Борисович был человек сложный и разный, но с очень тщательной и правдивой памятью на подробности и оттенки, тут еще более въедливой от самой задачи переводить. Он мне сказал, что А.А., когда вопрос был задан ей, встала и сухо произнесла: “Я считаю, что тогда это было нужно”. Он повторял это несколько раз, и я запомнил совершенно точно.

Ответ англичан на вопрос — почему они хлопали одному и не хлопали другой, тоже, по его словам, был иным. Староста группы сказал: “Мы ничего не хотели этим показать, господину Зощенко мы хлопали в непосредственном порыве и никак не хотели обидеть госпожу Ахматову”.

Это, возможно, мелочь, но самый ответ А.А., мне кажется, важен. Я знаю, что А.А. не только Вам пересказывала свои слова так, как они изложены у Вас, и, вероятно, действительно сама их воспринимала так. Но все же выбор слов даже в ту напряженную минуту, равно как и последующее собственное толкование столь тщательно выбранных слов, мне представляется существенным и характерным.

Я подумал, что Вы должны об этом знать, а кроме меня, видимо, никто уже этого не помнит. Борис Борисович умер, остальных как будто тоже уже нет, да и нет сведений, что они запомнили и кому рассказывали.

34. Г. Плисецкий — Л. Чуковской

Химки, 8.2.82

Дорогая Лидия Корнеевна! Еще раз простите за покушение на Ваше внимание и время, но, прочтя “Записки”, я не мог не выразить Вам своего счастья и благодарности за то, что все это существует. Сразу, конечно, вспомнилось Комарово, знакомство с Вами, и величественная фигура А.А., которую мне иногда случалось видеть во время прогулок. Как я жалею, что мне не пришлось хотя бы один вечер провести у нее в “будке”, посмотреть на нее вблизи, послушать ее. Ведь тогда у нее бывали многие. Это из числа не случившихся непоправимостей. Но мне всегда трудно было переступать такие пороги (то же самое не случилось однажды и в Переделкине). Однако, помнится, я преодолел себя и однажды просил В[ладимира] К[орнилова] испросить для меня разрешения. А.А. такового не дала. Володя объяснил мне, что она блюдет интересы Алеши Б[аталова], который в то время был моим заочным “соперником” в одной романтической истории. Боже, какая все это нелепость! Конечно, мне надо было попросить Вас, а не Володю, который, я думаю, сам и рассказал А.А. про “романтич[ескую] историю”. Позже мне говорили, что А.А. вроде бы нравилось одно мое стихотворение, ходившее тогда анонимно (“Памяти Пастернака”¹). М. б., если бы она знала, что стихи мои, — она бы изменила решение. Посылаю Вам это стихотворение...

1 Это стихотворение теперь напечатано. См.: Лит. обозрение, 1990. № 2, с. 111.

35. Д.С. Лихачев — Л.К. Чуковской

1.III.82

Дорогая Лидия Корнеевна!

Большое, большое спасибо за Вашу книгу. Она исключительно хороша?, глубока и великолепно написана.

В отрочестве я увлекался “Разговорами с Гете” Эккермана. Но там Гете — министр, тайный советник, довольный орденами. Вы создали образ гения, сотканный из документов, поразительный: со всеми недостатками и совсем не “орденским” величием. В руке А.А. апельсин держава... И апельсин, и держава.

И создали новый жанр: роман с развитием сюжета (у Эккермана нет сюжета) и документ одновременно.

Вы удивительный писатель. Я Вас только слушал раньше по радио, а теперь прочел. И тогда я уже поразился, а теперь особенно.

Как должна быть Вам благодарна А.А. и русская поэзия, русская литература.

Верьте моей полной искренности.

Вы вошли в историю русской литературы.

36. Ю. Даниэль — Л. Чуковской

20/III-82

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я собирался позвонить Вам сразу же, как только получил Ваш бесценный подарок, — чтобы поблагодарить. Но не удержался и раскрыл первый том. После этого все полетело кувырком — и работа, и сон, и всякое общение. Лишь сегодня под утро я дочитал второй том, и вот сейчас тщетно ищу слова, чтобы сказать Вам о своем состоянии. Я чувствую себя так, как будто все эти годы с 38-го по 62-й — был рядом с Вами и А.А. И не просто был, а тоже жег стихи, спотыкался на ступеньках, замирал перед уличным движением. Стоял в очередях к разным окошкам, терял дыхание.

Лидия Корнеевна, дорогая, то, что Вы сделали, — это замечательно, это подвиг, во всех смыслах этого слова. Конечно же, Ваша книга больше и значительней того, что стоит на титуле, — “Записок об Анне Ахматовой”. Но и эту, первоначальную задачу Вы решили сполна. Я думаю, что тот самый памятник, о котором А.А. писала (“И если когда-нибудь...”), создан Вами. И поставлен именно там, где указано поэтом. Это сделали Вы. И не только это, потому что рядом и слитно с фигурой Вашей героини — образ русской культуры, ходящей по мукам.

Простите меня, Бога ради, за высокопарность, я не в силах найти для своих эмоций более сдержанную и достойную Вашей книги форму.

Я Вас люблю и восхищаюсь Вами.

37. Аноним — Л.К. Чуковской

5.05.84

Дорогая Лидия Корнеевна, пишу Вам, чтобы просто высказать ту радость, удовольствие (нет, это не то слово), восхищение, которые доставила Ваша книга.

Мне достал ее один знакомый, как всегда на два дня.

Я, конечно, забросил все, читая ее. Ваша книга больше, чем Эккерман, Булгаков — там все эпическое, без личных чувств, без личного участия. Здесь же — не только Жизнь Великого Поэта, но и атмосфера, Книга о поэзии, Нравственности, Эстетике (м. б., это все — одно и то же?)

Моего знакомого увлекли примечания, а я читал, не заглядывая в них, не хотелось отвлекаться. Только при 2-м чтении стал пользоваться, как полагается, этими великолепными приложениями.

К сожалению, мы то поколение, для которого Джек, Демьян¹, Жаров, Сурков, Симонов считались “ведущими” поэтами. И лишь постепенно, с Вашей помощью освободились мы от этой серой литературы.

М. б., именно “Метель” Б.Л. П[астернака] стала тем последним звеном, повернувшим нас к настоящим стихам и прозе.

К сожалению, можно и сейчас сказать, как сказал Пушкин, что критики у нас нет. Только читая Вас, К.И., Мандельштама, я понял, что такое профессиональная, дельная критика. Еще В. Ходасевич!

Спасибо Вам, хранительнице “огня”, поэзии, культуры.

1 Автор упоминает Джека Алтаузена и Демьяна Бедного.

38. И. Мельчук — Л. Чуковской

Монреаль, 4 октября [1987 г.]

Дорогая Лидия Корнеевна!

“Записки об Анне Ахматовой” служат мне средством от депрессии. Когда руки опускаются от усталости, чувства собственной беспомощности и ненужности, от человеческой глупости и подлости и я ровно ничего не могу делать, я хватаюсь за эту книгу. Я просто не знаю ничего другого, наполненного таким человеческим достоинством и таким тихим (не могу подобрать более точного слова) мужеством. (Еще, пожалуй, “Процесс исключения” — но эта книга все-таки не такая, не настолько... — хотя и абсолютно замечательная.)

Письма об изданиях в России

39. А. Фаткин — Л. Чуковской

19.07.89 г.

Дорогая Лидия Корнеевна!

С большим интересом я прочел в журнале “Нева” (№ 6 за 1989 г.) Ваши “Записки об Анне Ахматовой”.

В этой очень нужной читателям, прекрасной работе видно Ваше благоговейное отношение к Анне Андреевне как личности и к ее творчеству, трепетное внимание к каждому ее слову, к каждому жесту.

И эти особые чувства, очевидно, помогли Вам создать в “Записках” ощущение присутствия. Читая теперь, через пятьдесят лет, Ваш дневник, мы — читатели — слышим голос Анны Ахматовой, видим ее в движении, видим в разных ее настроениях: то величественную и сильную, то ослабевшую, судорожно вцепившуюся пальцами в Ваше плечо или рукав, боясь сойти с тротуара на мостовую, то униженную стоянием с передачей в бесконечной тюремной очереди...

Читая, мы чувствуем ту страшную обстановку арестов, репрессий, которые в дневнике, по понятным причинам, и не упоминаются.

Большую литературно-художественную и документальную ценность в “Записках” представляет и целая галерея по-разному интересных людей и судеб, так или иначе соприкасавшихся жизненными путями с Анной Ахматовой. Мне, например, надолго запомнится, с каким стремлением помочь всем, чем возможно, друзья поспешно приобретали и шили теплые вещи для Левы (Льва Николаевича Гумилева) перед его отправкой на Север, как деятельно и скромно помогали во многом Анне Андреевне Шура и Туся (Александра Иосифовна Любарская и Тамара Григорьевна Габбе), как заботливо относились к Ахматовой ее соседи по квартире, запомнится краткое упоминание о страшной судьбе Коли (Николая Сергеевича Давиденкова), запомнится даже и рассказ в две строки Анны Андреевны о том, как малыши, которым Осип Эмильевич Мандельштам подарил свою детскую книжку, попросили его: — Дядя Ося, а нельзя ли эту книжечку перерисовать в “Муху-Цокотуху”?

Последнее особо интересно, если учесть, как легко, походя (на обрывке обоев) Корней Иванович написал это талантливое произведение, достоинства которого подтвердились еще и такой рецензией детей.

А можно ли было подумать в те годы страшных судов, что через 50 лет Вам и Леве присудят премии за лучшие публикации 1988 года в журнале “Нева”, и мы — читатели — будем иметь счастье в том же номере журнала, в котором читаем Ваши “Записки”, видеть и фотопортреты милых нам Лидии Корнеевны Чуковской и Льва Николаевича Гумилева?!

Огромное спасибо Вам, Лидия Корнеевна, за “Записки об Анне Ахматовой”. Желаю Вам здоровья, творческих успехов, благополучия.

40. Л. Разгон — Л. Чуковской

6.VIII.1989

Дорогая Лидия Корнеевна!

Пишу Вам, потому что боюсь своим приходом или даже звонком оторвать от работы. Ваша фанатическая преданность своему литературному делу, презрение к суете, высокое сознание своего долга перед литературой и историей всегда вызывало мое восхищение и даже некий страх — как нечто нам недоступное. Но понять это полностью можно, только прочитав Ваши работы.

Бесконечно благодарен Вам за Ваши книги. Боже мой! Сколько написано об Ахматовой, мне кажется, что я прочитал горы! Кажется, что почти академически: даты, сноски, ссылки... Только факты, факты, факты. И никаких глубокомысленных размышлений, и никаких “рвущихся из груди” эмоций. А я не читал ничего более напряженного и страшного про Анну Андреевну, про время, про проклятое время. И ни в каком другом сочинении я не увидел и не понял так Ахматову, как в Вашей книге. И не только Ахматову. Я знаю, что впереди еще два тома, и понимаю, что это навсегда останется в литературе не только как воспоминание о великом поэте, а как нечто большее — о всем нашем времени. Мне часто говорят, что моя книга — страшная. Ваша страшней. Потому, что в ней рассказывается не об убийстве людей — это дело обычное, — а про убийство духа, души и того неопределенного, но главного, что зовется человечностью.

41. Н. Урицкая — Л. Чуковской

30.08.89 Ухта

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я прекрасно понимаю, что Вы много работали над своими дневниковыми записями, прежде чем “Записки” увидели свет, но Вы так пишете... Вы пишете, как дышите. Создается впечатление, что труда это Вам не стоит никакого, что Вы просто подходите к письменному столу, берете стопку чистой бумаги, ручку (почему-то мне кажется, что Вы не печатаете, а пишете от руки) и... не отрывая пера от бумаги, пишете все то, что мы с таким упоением потом читаем. Кропотливый же, огромный, колоссальный труд остается невидимым, как бы за кадром. Получается так, что только Вам ведомо, сколько пота, крови стоила вся Ваша работа. Читатель этого не видит. Я бы даже сказала, что читатель не читает Ваши книги, а живет в них, он где-то незримо, совсем рядом присутствует, он видит все, о чем Вы рассказываете, казалось бы, так просто и легко.

Я-то хорошо знакома с Вашим творчеством еще задолго до того, как с Вашего имени было снято табу. И раньше знала, понимала, какой труд стоит за каждой Вашей книгой или статьей, что Вы — Мастер. Я-то думаю, что это не просто врожденный дар, хотя и врожденный, конечно, тоже, а потому еще, что Вы прошли великолепную школу у своего отца и, конечно, у Самуила Яковлевича.

И еще я подумала, читая Ваши книги: не мною сказано, что все гениальное просто, но, я думаю, гениальность не просто дар, но и труд, большой, упорный труд, но труд как бы невидимый, а виден только результат его.

И еще я думаю, что заслуга Ваших “Записок” не только в том, что Вы создали прекрасный портрет Анны Ахматовой — поэта, человека, женщины, рассказали о ее трудной, трагической судьбе, хотя и это в первую очередь, не в том, что вы создали целую портретную галерею, начиная от Ваших подруг, близких Вам по духу людей и кончая соседями Анны Андреевны, а также Вашим соседом нкведешником с его сестрой проституткой, хотя и говорите о них мельком. А в том, что эти портреты написаны Вами не сами по себе, а благодаря им Вы воссоздаете эпоху, время. Со страниц Вашей книги встает не просто пережитое, как это свойственно мемуарной литературе, а дышит, живет само время.

Конечно, и в Ваших “Записках” встает пережитое Вами, Анной Андреевной, но и не только: Вы пишете о том, что пережил, перестрадал народ, страна. Хотя, казалось бы, это и не является целью Ваших “Записок”. Цель все-таки у Вас — рассказать об Анне Андреевне, какой Вы ее знали и любили.

Но в том-то и ценность Ваших “Записок”, что это не просто повествование, пусть даже об одном из лучших поэтов современности, но это еще и энциклопедия нашей жизни.

Я не знаю, возможно, Вы и не ставили перед собой такой цели, а вышло это помимо Вашего желания, но это так.

И еще.

Со временем выйдет в свет немало воспоминаний об Анне Андреевне Ахматовой, их уже и сейчас не так и мало.

Достаточно вспомнить о рассказах Наймана, Томашевской, да и коротенькие воспоминания Алексея Баталова заслуживают внимания. Каждый, кто хоть немного был знаком с Анной Ахматовой, посчитает своим долгом рассказать об этих встречах. Вот и Наталья Ильина написала, я считаю, очень интересно. Со временем же появятся еще работы. Я надеюсь, выйдет наконец в Союзе биография Анны Ахматовой. В Ленинграде, на конференции, говорили, что собираются переводить биографию, написанную Амандой Хэйт. Но как бы там ни было, Ваши “Записки” (а читателя еще ждет встреча со 2-м и 3-м томами Ваших “Записок”) есть и будут самыми выдающимися из того, что создано об Анне Ахматовой.

Кроме того — они огромное явление нашей литературы.

Я ведь не просто прочитала их, я дала читать знакомым, друзьям, студентам, наконец, и наблюдаю реакцию. Люди ошеломлены, люди не просто под впечатлением, люди счастливы, что в Литературе появился еще один Мастер. Ведь не секрет для Вас, что до выхода в свет Вашей повести “Софья Петровна” Ваше имя было знакомо только очень узкому кругу людей. И вообще, все эти годы у Корнея Ивановича было только два сына — Борис и Николай, потом, правда, в юбилейные дни (я уже не упомню, в каком году, но в празднование 90-летия Корнея Ивановича) из его дневниковых записей, опубликованных журналом “Юность”, читатели узнали, что у Корнея Ивановича была еще дочка, умершая в детстве от туберкулеза. И все. О том же, [что] у Корнея Ивановича еще с 20—30-х годов в литературе работает, пишет дочь, повторяюсь, знал очень узкий круг лиц. Теперь же, смею Вас заверить, с Вашим творчеством знакомы многие и многие. Вернее, даже так: в той массе, лавине, что обрушилась на головы читателей в последние два года, Ваше имя не затерялось. И меня, честно говоря, немного удивляет, что критика Вас не балует, скажем так…

Вот и все, что я хотела Вам написать.

Имейте в виду, читатель с нетерпением ждет Ваших книг. Уж поверьте, в данном случае говорю не как рядовой читатель, влюбленный в Ваше творчество, но как библиотекарь.

42. Н.И. Пушкарская — Л.К. Чуковской

27.XI.1990

Лидия Корнеевна, дорогая, здравствуйте!

Прочитала второй том Ваших воспоминаний об Анне Ахматовой. Спасибо Вам великое за этот Ваш высокий труд, в котором А.А. представлена в трехмерном измерении: обыденная жизнь неприкаянной Анны Андреевны, духовная жизнь поэта большого и блистательного и мудрость интуитивного и интеллектуального строя. Все это тесно соединено с окружением современников, и каких!

Поражает Ваша доброта, обращенная на дружбу и службу Анне Андреевне наперекор своим делам, наперекор своим болезням, усталости, недомоганиям и королевствованиям Ахматовой. Я ведь знаю, каковы они и как трудно пробиться сквозь них к ее обворожительной сущности. Я видела ее такой в Ташкенте, когда, как она говорила “Поэма стучит кулаком в дверь!” и светилась вся такой человеческой улыбкой, такой вдохновенной силой, что душу можно было прозакладывать, абы она была такой. Не знаю, не даю голову на отсечение, но хорошо помню, что “Поэма без героя”, ее первоначальный вариант написан в Ташкенте. Это помнит и Эдик Бабаев, у которого есть рукописный вариант поэмы. Есть она и у меня, хотя до сих пор прячется куда-то. И “Северные элегии” идут оттуда. Я их слышала в Ташкенте, как и многие другие стихотворения, которые в “Беге времени” имеют уже другие даты написания, м. б., потому, что Анна Ахматова датировала их заключительной датой (по внесению авторских правок в их текст).

Ваши “Воспоминания...” действительно настольная книга для всякого, кто прикоснется к творчеству Ахматовой.

43. М.Ф. Берггольц — Л.К. Чуковской

[б/д]

Сердечно уважаемая, дорогая Лидия Корнеевна!

…О “НЕЧЕТЕ”. Он был подарен Ольге Анной Андреевной (уже после того, как Ольга и Макогоненко разошлись) в рукописи. Эти два листа (большие, развернутые, заполненные рукой А.А. и карандашом и чернилами) — хранятся сейчас в ЦГАЛИ. Думаю, что это только часть рукописи. Я рассказывала об этом Люше, дальнейшее расследование — впереди, т. к. лист дневниковой записи, где Ольга об этом подарке пишет, я сначала обнаружила в архиве, а потом лист “куда-то подевался”, но “не беспокойтесь, М.Ф. — найдется”. Хорошо, что при рукописных листах еще есть листы Олиной машинки (очевидно — оглавление, по первой строке с датой дарения в Комарове). Это все пересчитано и сохранено.

Еще о неточности: (не могу найти страницу!): Анна Андреевна в Москве перед эвакуацией жила только одну ночь у Самуила Яковлевича, а потом — у меня (Сивцев Вражек, д. 6, кв. 1). Вот как это было: письмо, в котором Ольга поручала мне заботы об А.А., пришло позже того, как самолет прибыл в Москву. Прошло уже два часа после его прибытия! Я бросилась искать ее. Эта группа “эваков” оказалась на Дмитровке, в доме, где теперь прокуратура, а тогда была школа, на 6-м или 7-м этаже. Люди размещались на столах. Я там ее не застала. Долго вялые люди не могли сказать, наконец кто-то сказал, да была какая-то писательница, за ней приезжал Маршак. Уже близился вечер, началась тревога. Я поехала к С. Я. утром. Он тоже жил тогда высоко (5-й или 6-й этаж). Оба встретили меня как избавителя: бедный С. Я. был перепуган состоянием А.А. (ночью было несколько тревог!). А я жила в первом этаже, да еще под нами было убежище! А рядом — метро. Анна Андреевна моментально собралась — у нее был один маленький чемоданчик, и мы поехали ко мне. Надо бы мне эти дни записать — в них было много интересного... Но ежели я сейчас начну писать об этом, то опять не кончу письма Вам, как это случилось с прошлым письмом... Я не вела дневника, но у меня очень хорошая память — помню я все. Кстати: Вы пишете, что А.А. помнила, что Ольга оказалась с нею в 46-м году (в том же прим. 155). Разве только в 46-м? ВСЕГДА. Я помню, как мы шли с ней (с Ольгой) — к А.А. и несли в судках пищу (до войны ведь и Ольга жила бедно), и деньги тоже — в дом на набережной, это была квартира какого-то художника, у дома ходил вертухай, Лялька побледнела, но даже с шага не сбилась, только показала мне глазами, мы поднялись по лестнице — нам открыла А.А. — Узкий коридор с картинами. Ольга велела мне пойти вниз. Я тщательно осмотрела лестницу — дрожа за Ольгу, — никого... На набережной мы долго фланировали вместе с вертухаем, поглядывая друг на друга. Ольга вышла. Но он за нами тогда не пошел. Это было, вероятно, в 41-м? Жаль — не помню точно. Была книга А.А. с автографом Ольге: “Милой Ольге Берггольц, доказавшей мне свою дружбу в 1941 году”. Кажется — цитирую точно. Эту книгу у меня отнял избивший меня человек у крыльца ее дома в 1976 году (среди других реликвий, находившихся в отнятой сумке), я собралась тогда ехать в Москву, по поводу ее архива, и брала с собою эти драгоценные книги, Анны Андреевны и Олинькин Узел, с автографом мне, со стихами о выходе из тюрьмы. И много других документов, улик против ее “домработницы”. Видно, грабитель был хорошо осведомлен (и деньги, конечно, тоже были). Несмотря на ободранность моего дома (жила небогато, а каждая тряпка посылалась маме в Чистополь, где была она и мой сын), холод, — даже мытье А.А. мы могли устроить только в кухне, в корыте (в ванной был холод) — Анна Андреевна была довольна. Придя из бомбоубежища после первой же тревоги, вся вытянувшаяся, как струна, с белыми глазами, она, посмеиваясь, говорила: “Совсем не страшно”. Сердце мое обмерло: бедная! Я в это убежище не ходила. За ней еще очень ухаживала моя подруга, тоже актриса, Нина Солина.

Мне было с Анной Андреевной очень свободно и легко. Как-то я сказала ей что-то в этом духе, после посещения ее Шкловским. А.А. усмехнулась: “Не очень-то нам верьте — мы старые шармеры!..” Много было. Встреча А.А. со Светловым... Нет, — потом. Надо все это записать не бегло, и чтение ею нам (мне и Нине) “Поэмы без героя”, и разговор этот и походы в ССП — за документами и в столовую... Там сидели люди, кичившиеся тем, что “никуда не едут” (позже это оказалось иначе) — одна такая группа мужчин сидела за столиком и самодовольно и раздрызганно пила водку. Анна Андреевна походя, через плечо, взглянув на группу, сказала о Луговском: “Он похож на человека, раздавленного на стене”. Она тяжело переживала отъезд. Говорила: “Как достойно выглядят те, которые никуда не уезжают!” (Это — не о позерах.) Это она сказала на вокзале... Мы провожали ее втроем: я, Нина и мой муж — Владимир Дмитриевич Янчин (тоже — актер). Да уж, ни на каком рауте нельзя было встретить всех тех, кого тогда свело бегство!.. Анна Андреевна шла через всю эту гущу (подбегали к нам — задавали только один вопрос: в Ташкент или в Казань?), оглядывалась, медленно говорила: “Как на том свете. Как на том свете”.

…И вообще, Ольга права в одной из своих записей об А.А., что она Королева и Богема. Ну, она Королева богемы, а я — богема просто так... Ка-ак она напустилась тогда на Толстого за Анну Каренину! Вся красная стала, я даже оторопела... Ну вот — разве можно мне писать о них: пишешь дело и не дело. Я безмерно уважаю Вас за Ваш труд. Это не значит, что с чем-то не хочется спорить. Но так и надо. Я тоже против предрассудка разделения на субъективное и объективное. Но понятие справедливости — существует. Было бы странно полагать, что такие остро и очень определенно, по-своему чувствующие и видящие люди, как Анна Андреевна, моя Ольга и другие очень талантливые, нет — наделенные гением люди, — могут быть, бывали всегда справедливы. И как быть нам, говорящим о них, передающим их слова? Ведь и мы — необъективны? Надо ли оговаривать свое несогласие в том или ином случае, или просто зафиксировать — а там пусть всяк судит их по своему разумению и таланту? Не знаю. Вероятно, надо следовать велению души...

44. Т.В. Иванова — Л.К. Чуковской

[получено 16/XI 93]

Дорогая и глубоко мною чтимая Лидия Корнеевна!

Не считайте меня, пожалуйста, нахалкой. Я не могла поблагодарить Вас за первый царственный подарок, потому что обострилась одна из моих хронических хворей. Но даже с высокой температурой я Вас читала — это была единственная моя радость. Во-первых, Вы пишете настоящим русским языком (что теперь необыкновенно редко встретишь). Во-вторых, мне интересно то, о чем Вы пишете и как Вы пишете.

Да, дневник, но построен лучше любого детектива. Я так волновалась, прервется ли Ваше временное отчуждение от Анны Андреевны, и так радовалась, что Вы взяли на себя и первая написали ей. Вы — замечательный человек, но и прозаик не меньшего значения. (Не обижайтесь, что я сравнила Вас, хоть и возвысив над ними, с детективами, я их терпеть не могу, но они многих захватывают.)

Ваша проза наивысочайшего качества…

Когда Анна Андреевна временно жила у Маргариты Алигер (мы — в одном подъезде и на одной площадке — двери напротив одна другой), Анна Андреевна почти каждый вечер заходила к нам посмотреться в зеркало, чтобы увидеть себя с ног и до головы (у Маргариты зеркала были маленькие — для лица). Однажды кто-то (при мне) спросил у Анны Андреевны, почему она не любит Грина (“Алые паруса”). Анна Андреевна задумчиво ответила: “Я сама долго не могла понять и с трудом догадалась — я не понимаю, с какого языка он переводит”.

Вы не можете себе представить, Лидия Корнеевна, с какой жадностью и счастьем я Вас читала и как радовалась Вашему примирению с Анной Андреевной. Мне кажется (когда обрадованно читаю дальше), что “разлука” обеим Вам пошла на пользу. Вы обе поняли, что жить друг без друга не можете…

45. В.Д. Берестов — Л.К. Чуковской

21.II.94

Дорогая Лидия Корнеевна!

Огромное спасибо за бесценный подарок, второй том Ваших “Записок об Анне Ахматовой”. Когда-то я читал его у Вас дома, вынужден был проглотить в один присест, а сейчас я мог перечитывать полюбившиеся места, читать не спеша и вникать в каждое слово. Хорошо помню свое давнее впечатление. Но сейчас книга повернулась какими-то новыми гранями. Как всякая настоящая книга, она при каждом возвращении к ней остается дивной собеседницей, способной и на сей раз сказать нечто свежее, новое, неожиданное и очень кстати.

Теперь я понял одну из тайн Ахматовой: уметь слышать себя. Вот почему каждую ее фразу в обычном разговоре можно было бы (я сам это помню) записать, а потом цитировать, как надпись на камне! Это же умение слышать себя в высшей степени присуще Вам самой. Иначе Вы не могли бы возражать Ахматовой, спорить с ней, защищая то Чехова, то Заболоцкого... Ловил себя, читая, на том, что всегда согласен с Вами. Но и в словах Ахматовой, в ее царственных приговорах, осталось то же величие. Когда-то в молодости я записал для себя, что классика — это сочетание величия с озорством. Каждая Ваша запись об Ахматовой подтверждает эту странную догадку.

Жизнь сюжетна. Сделав первую запись об Ахматовой, Вы безошибочно начали за-хватывающую книгу, цельную и гармоничную. Анну Андреевну каждый раз видишь перед собой, слышишь, узнаешь, любишь ее, удивляешься, восхищаешься. А вместе с нею — и людей (в одном только номере “Невы” у Вас упоминается 96 человек, которых я видел и знал!), и атмосферу меняющихся наших эпох, и город, и природу. Как много сказал мне о Вас самой цветаевский “Куст”.

Великий поэт творит вместе со всеми нами, он включает нас в свою работу, и это изумительно передано в Ваших записках. Ваша поправка к старым стихам (“равнодушие толпы” вместо “безразличие”) многого стоит. В Ташкенте мне ненадолго удавалось быть свидетелем рождения новых стихов Ахматовой, одним из ее первых слушателей и даже (но невольно, а не сознательно, как Вы) в одном случае — ее живым архивом, сохранившим для нее хоть одно из ее четверостиший. А сколько же сохранили Вы!

Читая, на каждом шагу благодаришь Вас. Ведь всего этого не было бы, если б Вы не решились записывать, хранить и расшифровывать свои записи.

И тут нужно сказать про Ваше стремление быть до конца точной. В результате математически точно доказано, что во всякую эпоху, даже самую страшную, могут жить высокие чувства, рождаться великие произведения, что дух и вправду дышит, где хочет — и когда хочет, рождая временами и веселье, и даже счастье.

В надписи Вы попросили меня обратить внимание на неточности. Их нет. Во всяком случае в основном тексте. Вот только помнится, что в первой, газетной, публикации доклада Жданова (у Вас “Нева”, № 4, с. 60, вверху) знаменитое выражение “мечется между будуаром и молельней” звучало как “между будуаром и моленной”. Помню, меня поразила эта “моленная”, такого слова я никогда не читал до того и не слышал. Видимо, Жданов на короткое время обогатил им русский язык…

Мне как археологу, пожалуй, больше, чем многим, понятна Ваша мысль, что вещи впитывают время, как губки. Как много археологи из них выжали! Но и Ваша книга, как губка, впитала не только то время, когда Вы делали свои записи, но, как я убедился, и время, прошедшее между ними и их нынешней публикацией. Ваши записки, используя выражение Пушкина, задевают целую “лестницу чувств”.

Список корреспондентов^***

Адмони Владимир Григорьевич (1909—1993), переводчик, поэт, соученик Лидии Чуковской по Тенишевскому училищу, друг Анны Ахматовой и автор воспоминаний о ней (Т-2, 745).

Андреев Вадим Леонидович (1902—1976), писатель, сотрудник Организации Объединенных Наций, сын Леонида Андреева (Т. 2, 784).

Бахнова (Морозова) Нелли Александровна (р. 1924), писательница.

Берберова Нина Николаевна (1901—1993), писательница, третья жена Владислава Ходасевича.

Берггольц Мария Федоровна (1912—2003), сестра Ольги Берггольц.

Берестов Валентин Дмитриевич (1928—1998), поэт.

Берлин Исайя (1909—1997), английский славист, дипломат, адресат многих стихо-творений Анны Ахматовой (Т. 2, 227).

Богораз Лариса Иосифовна (1929-—2004), правозащитница, первая жена Ю.М. Даниэля.

Глоцер Владимир Иосифович (р. 1931), литературовед, критик, детский писатель.

Гнедина Надежда Марковна, переводчица.

Гребнев Наум Исаевич (1921—1988), поэт, переводчик.

Гребнева Ноэми Моисеевна (р. 1923), художница, жена Н.И. Гребнева.

Даниэль Юлий Маркович (1925—1988), поэт, переводчик, прозаик.

Дар Давид Яковлевич (1910—1980), писатель, муж В.Ф. Пановой (Т. 3, 424).

Добин Ефим Семенович (1901—1977), критик, автор статей об Анне Ахматовой.

Жирмунский Виктор Максимович (1891—1971), филолог, академик, после кончины Ахматовой редактор и составитель тома ее стихов для Большой серии Библиотеки поэта.

Иванов Вячеслав Всеволодович, Кома (р. 1929), филолог, лингвист, переводчик, сын писателя Всеволода Иванова, друг Анны Ахматовой и Бориса Пастернака, автор воспоминаний о них.

Иванова Тамара Владимировна (1900—1995), переводчица, жена писателя Всеволода Иванова.

Ильина Наталия Иосифовна (1914—1994), писательница, автор воспоминаний об Анне Ахматовой (Т. 2, 634).

Карп Поэль Меерович (р. 1925), критик.

Коржавин Наум Моисеевич (р. 1925), поэт (Т. 2, 765).

Липкин Семен Израилевич (1911—2003), поэт, переводчик, друг Анны Ахматовой (Т. 2, 724).

Лихачев Дмитрий Сергеевич (1906—1999), историк литературы, академик.

Мельчук Игорь Александрович (р. 1929), лингвист.

Некрасов Виктор Платонович (1911—1987), писатель.

Непомнящий Валентин Семенович (р. 1934), критик, пушкинист.

Оксман Антонина Петровна (1895—1984), жена Ю. Г. Оксмана.

Оксман Юлиан Григорьевич (1895—1970), историк литературы (Т. 2, 664).

Ольшевская Нина Антоновна (1908—1991), актриса, жена В. Е. Ардова, близкий друг Анны Ахматовой (Т. 2, 617).

Панова Вера Федоровна (1905—1973), писательница.

Пантелеев Алексей Иванович (1908—1987), писатель.

Петровых Мария Сергеевна (1908—1979), поэт, переводчица, адресат стихов О. Мандельштама, близкий друг Анны Ахматовой (Т. 2, 680).

Плисецкий Герман Борисович (1931—1992), поэт.

Пушкарская Нина Ивановна (1916—1992), поэтесса.

Разгон Лев Эммануилович (1908—1999), писатель, публицист, многолетний узник сталинских лагерей.

Романков Леонид Петрович (р. 1937), физик, общественный деятель, в 90-е годы депутат Санкт-Петербургского законодательного собрания.

Самойлов Давид Самойлович (1920—1990), поэт (Т. 2, 702).

Сильман Тамара Исааковна (1909—1974), переводчица, жена В.Г. Адмони (Т. 2, 745).

Урицкая Надежда, библиотекарь из Ухты.

Фаткин А., читатель.

Предисловие, примечания и публикация Е.Ц. Чуковской

* Кстати, как и Вы, я категорически высказался против «Письма к NN», пытался убедить А.А., что оно нисколько не уменьшит кривотолков и совершенно ненужно. Но А. А. тогда была полностью уверена в своей правоте.

** а не «благодаря», как взбрело в голову Маргарите Алигер.

*** В тех случаях, когда в «Записках» есть подробный комментарий о ком-нибудь из корреспондентов, чьи письма вошли в эту публикацию, отсылаем читателя к тому и странице «Записок». Все ссылки даны по изданию: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1–3. М.: Согласие, 1997. Указаны Т., страница.