Анна Кузнецова

Одна из трех книжек-малышек однотипного оформления, продолживших серию, — этот сборничек из четырех эссе, озаглавленный по названию самого большого — о параллелях у Набокова и Ильфа и Петрова. Два места, где сформулированы вещи, которые теперь остается только списывать, процитирую. Из эссе “Размер потери”, сожалеющем о том, что нон-фикшн теснит художественную литературу: “Кажется, слова Пастернака, что “метафоризм — естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач”, а импрессионизм, который “извечно присущ искусству”, — “это выражение духовного богатства человека, изливающегося через край его обреченности”, верны и расширительно — по отношению к игре художественного воображения вообще.

Здесь становится горячо, потому что вопрос, как говорится, стоит ребром: либо представление о смысле применительно к жизни — бредни, категория в принципе вымышленная, не соответствующая положению вещей; либо только извне и сверху, в полете воображения нам удается изредка ощутить — нет, не смысл реальности, но нечто, примиряющее с его отсутствием”.

Это уже не сборник, а книга эссе — через все исторические миниатюры проходит сквозная тема: власть и ее портреты, созданные летописцами, историками, поэтами и не только. Название книге дало количество неурожайных лет со случаями людоедства в России в XI—XVI веках — в эссе “Царь-голод” сопоставляются меры разных царей по борьбе с этой бедой, одинаково смехотворные. Интересны трактовка первого театра как средства борьбы со скоморохами и начала администрирования в зрелищных искусствах (“Скоморохи”), суммированная по всем свидетельствам внешность Пугачева (“Внешний вид Пугачева”), подробности падения Державина (“Горелки”)…

Новые “трактаты” — о европейской графомании, давшей начала чему-то великому. Новеллы итальянского юриста — пьесам Шекспира “Отелло” и “Мера за меру”, а через Шекспира и “Приглашению на казнь” Набокова; писульки для себя на “вольгаре” официального носителя классической культуры — европейской лирике; смешной роман про сумасшедшего — концу жанра рыцарского романа…

В основе книги стихотворений — путевой эпос, “сентиментальное путешествие” из Москвы в Иерусалим и окрестности, новые впечатления, но вот программное:

Поэтому — “Блаженствуют мои глазные нервы”, а блаженствуют — потому что работают, и еще как: “<…> Ноздреватые камни на что только не похожи — / На овечек, на ящериц с хамелеоновой кожей, // На оленей и львов, на космические перины, / На фигуры людей, на магдальских кровей кувшины, / На ограды колодцев, на палой звезды руины”.

Два цикла верлибров поэта 1926 года рождения, фронтовика: “Повесть о моей музе” (1960-е) (камерный эпос трагичного семейного быта, крепко сбитая муза в отцовских сапогах, “которые побывали в боях / и не знали на послевоенной земле / ни износу, ни замены”, съев с поэтом пуд соли, уходит) и широкий по охвату тем “Автопортрет” (1970-е) — являют поэтику, сложившуюся однажды и навсегда. Поэт сдержан в эмоциях, но скуп и на детали, отбирая в антураж стихотворения только самое необходимое.

Остро чувствующий боль жизни и неуют, но и прелесть мира, лирический герой находит спасительную практику в “оптимизации пространства” — так и называется второй цикл стихотворений (первый — “Импровизации”). Зоркий, щедрый на детали, автор нередко выходит на поэтические удачи: “В небе, лишенном богов, / В серп превращается месяц” — конец одного из лучших стихотворений (о войне).

Складывается впечатление, что “Поэтическая серия Э.РА” пародирует “Поэтическую серию О.Г.И”. В данной книжке есть удачная строчка — автопортрет: “Я пуста как трюм разгруженного танкера” (пунктуация авторская).

Бардовские песни без музыки всегда уязвимы — но автор, честный дилетант, ни на что и не претендует, походное фото на обложке сразу предупреждает: написано для себя и для друзей.

Странно видеть эту книгу в соседстве с вышеописанными и даже в оформлении, похожем на типовое, — профессионализм здесь выглядит долгожданным подарком. О недостатках: поэту хочется сделать то, от чего предостерегал И. Анненский в статье “Бальмонт-лирик”, — передать почти неощутимые состояния изысканным словом. Поэтому лексика большинства стихов пугающе высока, синтаксис витиеват, образность зыбка. На этом фоне более удачными выглядят стихи ощутимо вещные: “Школа”, “Стирка”, “Женщине мудрой заговор ведом…”.

Обратной перспективой автору видится возвращение к Богу из целенаправленной жизни, поэтому он чрезвычайно серьезен, безрадостен, подчеркнуто неартистичен. В стихах нет явных ляпов, но ощущения удачи они тоже не вызывают. Ошибка, наверное, в том, что поэтика прямого высказывания не способна поднять те смыслы, за которые берется автор. Она их банализирует. Лучше их трогать легкими касаниями, говоря о другом. Тогда они звучат сами.

Сборник, демонстрирующий возможности нового века, эстетически безупречен, эстетство и виртуозность версификации присущи каждому из четырех поэтов — это, наверное, их и объединяет. Стихи Лены Элтанг напоминают камерные спектакли с экзотической языковой бутафорией, Геннадий Каневский обживает античные руины, а Михаил Гофайзен — абстракции; самый живой и раскованный, несколько хулиганствующий Александр Кабанов и при этом не теряет высокой культуры стиха.

Королева Александрина Виктория (первое имя — в честь русского императора), с именем которой связан английский XIX век, положила начало традиции невмешательства королевской власти в парламентские дела, о чем сообщает справка в начале книги. Собственно сказке об этой исторической женщине, увиденной “домашним образом”, как завещал великий Скотт, предшествует многосерийная присказка из английской истории — про то, как престол в этой стране доставался женщинам. Читать все это приятно — у романистки есть собственная интонация.

В романе две линии, они умело переплетены: мистика изобилует реалистическими деталями, и, напротив, загадочным флером окружены некоторые реалии; позднесоветский городок Феремов и город средневековых арабских сектантов-убийц не выглядят совершенно чужими друг другу, скорее — города-побратимы...

Первый роман — это особый жанр. Демонстрация возможностей, что ли. Возможности мощные, пространство для роста тоже есть. В будущем воспринимающая оптика будет лучше наводить резкость — из двух эпитетов автор научится выбирать более емкий, а то и отказываться от обоих. Когда из воспоминаний уйдет тяжесть, реалистические вещи очистятся от налета цинизма, который автору пока необходим, а читателю, увы, неприятен (о том, что это не порок авторского сознания, а необходимая защита от боли, говорит санитарная доза этого цинизма и особый вкус автора к описаниям боли — они в книге особенно хороши). А главное — дар (название авторской серии здесь оправдалось) позволяет надеяться, что у высказывания появится сверхзадача, оправдывающая романный объем.

Серии “Дар” заслуживает и эта книга, воспринятая издателями как городской роман. Две повести, длинная и короткая; любовные сюжеты, осложненные современными извивами и вывертами чувств, а также судьбоносными случайностями, которые ставят все эти извивы и выверты под сомнение и заставляют сожалеть о настоящем несовершившемся — обозначим так одно из времен художественного языка автора.

Художественными эти тексты делает лингвистический слух автора, восхищение самим языком как стихией. Игра билингвой — любимое занятие писательницы и ее героев — не самодостаточна, но с печальным подтекстом о полноценности общения людей, воспитанных разными культурами.

В основе издания — книга рассказов со сквозным автобиографическим сюжетом известного драматурга, режиссера и актера. Герои, мальчик и его мама-юрист из обрусевших греков, в разгуле советского атеизма сохранявшие обостренное религиозное чувство, чудом спасаясь из трудных обстоятельств, пережили много страшного и интересного до и после войны. Замечательны исторические детали: пионерский галстук, державшийся металлическим зажимом с пятью поленьями и тремя языками огня, коробка конфет “На-ка, выкуси!” (так!)…

Драйв, конечно, знатный, совсем юношеский, хотя автору, как утверждает аннотация, за 50... Вариации на тему Маяковского “Мария, дай!”.

Если бы не драйв, который возгоняется тем же, что в вышеописанной книге (вероятно, это задание серии), — фиксацией на детородных органах и использовании обсценной лексики… А так — роман “Дипендра” сделан очень грамотно, а писательский дар пробивается даже сквозь всю мишуру обязательной занимательности. Рассказы слабее, но “Русский рассказ” действительно хорош — только не тем, что в нем находит Ю. Мамлеев. А пародированием “русского драйва” эпохи Достоевского.

“<…> “видели”, никогда не… “видим”, потому что видимое — всего лишь наркоз, а настоящая боль — это вспомянутое… настигшее… вцепившееся в холку”. Судя по экспрессии текста, вспоминать о срочной службе в советской армии немолодому израильтянину было действительно больнее, чем служить.

Антисемейный пафос в этой подборке камерных вещей Горенштейна, пожалуй, главное. Он проходит как в основном сюжете, так и в деталях, а в одном из рассказов целым эссейным куском изложена теория войны женщины с мужчиной, а через них — зверя с Богом. В романе “Чок-чок”, который действительно пора переиздать, отрекомендованном в аннотации как “пронзительный и светлый” роман о любви, автор проводит чеховского Сережу из рассказа “Дома”, ведущего с отцом-гинекологом (у Чехова — прокурором) уморительные беседы, через некоторые перипетии бунинской “Митиной любви” и оставляет в живых, чтобы, наглотавшись жизненной скверны, он умер с толстовским убеждением в губительности телесной близости для истинного чувства.

У серии есть автор-составитель, ответственный за подбор имен и композицию книги, — Фаина Гримберг, делающая все посильное для привлечения внимания к этому незаслуженно забытому советскому писателю. Издание его романа о древнерусском князе в серии “Лучшие…” — очередной вклад в это дело.

Два романа Гроссмана объединяет эпоха — XIX век — и герои-писатели. Первый — о политике с убеждениями либерала и полномочиями диктатора, М.Т. Лорис-Меликове, и душевнобольном писателе В. Гаршине; второй — о Достоевском. Послесловием дана статья Л. Гроссмана “О биографическом романе”, где излагаются принципы его портретирования исторических лиц: “<…> вариации на биографические, а часто и на творческие темы данного автора в связи с доминирующими лейтмотивами социально-политической эпохи”.

Копысяне — жители легендарного города Копысы, выстроенного фантазией автора в средневековой Руси. Дилемму, одно из решений которой гласит: “Платон мне друг, но истина дороже”, издатель решил в пользу дружбы, в предисловии изложив загадочную историю о том, как затесалась в “Непрочитанные книги прошлого” созданная в двенадцати экземплярах и изданная теперь в трехстах рукодельная книга современного графика, балующегося сочинительством квазиисторических пьес в стихах.

Серию не поступающих в продажу малоформатных и малотиражных книг продолжает переиздание единственного сборника поэта, сгинувшего в ГУЛАГе. В предисловии Д. Сухарев дает характеристику отношений русского поэта акмеистской направленности с восточной традицией: “Джура находит способ сохранить восточный колорит, <…> не впадая в восточные банальности. Оболочку стиха он берет из одной литературной традиции, а словесную набивку — из другой”.

Давно ожидаемое, хорошо откомментированное научное издание большого русского поэта, в Серебряном веке имевшего репутацию качественного графомана, писавшего во множестве пустые стихи с безупречными, тем не менее, музыкой и пластикой. В эмиграции Георгий Иванов переродился в орфического поэта, отказался от музыки и стал работать бедным словарем и нивелированной интонацией. Ввиду этой внешней неброскости его поздние стихи невероятно трудно изучать — не за что ухватиться. Научное сообщество открыло для себя Г. Иванова в 70-е, первое неумелое издание (1994) произвело фурор — презентацию в ЦДЛ многие помнят.

Серия “Литературные изгнанники” задумывалась самим Розановым для издания своей переписки с второстепенными писателями, на которых он хотел обратить внимание общественности. “Смертное” — вторая книга “Опавших листьев”; издание весьма изящно, с подробными иллюстрированными (фото) комментариями ко всем розановским намекам и недоговоренностям, какие удалось раскрыть.

Независимые труды по социологии религии, касающиеся РПЦ, чрезвычайно редки по многим причинам, в том числе и уважительным, изложенным в предисловии к данной книге. Причина, с которой автор не может согласиться, приведена в горьком замечании, что почти любое критическое слово в адрес Церкви некоторая часть общества воспринимает как “обливание грязью”.

В чрезвычайно интересном и полезном исследовании, основанном на фактологических и статистических данных, рассматривается современное состояние церкви: внутренняя жизнь (отношение церковной администрации с верующими, инфраструктура Церкви, отраженная разными источниками, формальный и теневой менеджмент в Церкви, церковная экономика и т.д.), отношения с государством и обществом (образовательными учреждениями, прессой, телевидением и радио, Интернетом), с конкурирующими религиозными структурами в России и за рубежом. Книга снабжена словарем терминов, списком сокращений, библиографическим и именным указателями.

В этом двухтомнике семья как социальная организация со своими стратегиями и тактиками рассматривается на самом разнородном материале, от полевых исследований до литературных произведений. Особое внимание уделяется аномальным семейным практикам — от матерей-одиночек и инвалидов-колясочников до гомосексуалистов и транссексуалов. Разнообразие внутри нормы также замечено, нормальные семьи этого сборника делятся на: семьи декабристов, семьи сталинистов, семьи, мифологизированные массовым сознанием, семьи, увиденные глазами писателей, семьи, в которых есть иностранец, семьи, в которых есть солдат, семьи представителей власти.

Собранные вместе, статьи известного филолога демонстрируют прежде всего необычно большой хронологический диапазон, что отражено в названии книги, а также диапазон тематический: ученого, основной интерес которого направлен на культуру русского модернизма, интересует также и самодеятельная песня 60-х; встречаются статьи и не о литературе (“Из персональной истории русского мартинизма”). Кроме самих исследований, интеллектуальное удовольствие доставляют их посылы; так, полемизируя с Л. Гудковым и социологическим подходом к творчеству в статье “Творческое самосознание в реальном бытии…”, Н. Богомолов выступает против “отношения к культуре (а далее — и ко всем прочим сферам человеческой деятельности) как к порождению исключительно коллективных усилий общества, где устремления отдельных личностей обретают смысл и ценность прежде всего как выражение общих тенденций, единственно существенных для истории.

Вполне естественный для историка и социолога, такой взгляд представляется нам в корне неверным, когда речь заходит о любом феномене творческого сознания”.

Под социальными науками (представляющими собой основное направление развития мысли в ХХ веке, когда “социолог занял место поэта в качестве хранителя общественной морали и учителя жизни”, и выражающими “интеллектуальный эквивалент среднего класса”) автор подразумевает историю, социологию, антропологию, лингвистику, филологию, а также части психологии, географии, юриспруденции, экономики и философии; считает их преходящими, как и всю цивилизацию среднего класса, которую сметет процесс глобализации, а критику считает единственным средством их спасения (или преодоления) в сложившихся обстоятельствах: “К сожалению, думать лучше — не просто благое пожелание или зов совершенства. ХХ век закончился не только хронологически”.

Книга расширяет и дополняет положения работы того же автора “Как думают историки”, вышедшей в этой же серии в 2001 году.

Издание на редкость несуразно: название книги и оформление обложки имеют очень мало общего с содержанием — литературными поделками Анатолия Алексина, чаще не на тему, и мемуарами его жены, действительно интересными, о военном детстве и послевоенной юности, о репрессированном отце и матери-лишенке... Конечно, “красный террор” и “сталинский террор” имеют общую с сегодняшними взрывами философскую основу, и вполне возможно, что они опять на пороге, но, когда читаешь книгу, это в голову не приходит.

Том открывает серию, обещающую стать вершиной книгоиздательского абсурда. Хотела бы я знать, что такое “авторский коллектив” книги, в которой представлены сочинения других авторов — винегретом, без всякой рубрикации: и стихи можно выловить, и переписку; все это мелко нарублено и хорошо перемешано — где Бунин, там и Вишняк... И кому из коллектива принадлежит, например, авторство подписи Айхенвальд Ю.И. под фотографией Г. Адамовича, представленного на книжном рынке собранием сочинений, а в данном томе — биографической справкой с ошибкой в дате рождения и фрагментом статьи? А также переделка псевдонима Саша Черный в кликуху Черный Саша, удвоение имени Ю. Анненкова: Анненков Юрий (Жорж) Павлович… Хотела бы я понять, какой в этом большеформатном семисотстраничном послании заложен культурный смысл; хотела бы догадаться по первому тому, сколько еще таких бумажных журавликов войдет в серию, чем они будут заполняться, кому адресоваться… В твердой обложке с золотым тиснением, на белой бумаге.