Артем Каратеев

Нация и культура. Антропология/Фольклор. - М.: ОГИ

Задавшись вопросом о том общем, что объединяет все вышедшие под этим грифом книги, невольно встаешь в тупик, потому как широта вышеприведенных понятий в принципе позволяет включить в серию любую книгу. Слова “нация” и “культура” в названии серии дезориентируют не меньше, чем слова “антропология” и “фольклор”, да еще поставленные через модный знак “/” (что он означает в данном контексте? взаимозаменяемость, совокупность, необходимость поделить?).

Работа Екатерины Ефимовой затрагивает тему, по сути, полузакрытую от широкого читателя, хотя история вопроса уходит в XV век (по крайней мере, в Европе), а четкие указания на культурный интерес “к местам не столь отдаленным” в России датируются веком XVIII. Блатным фольклором интересовались А. Пушкин и Н. Полевой. Жизнь и быт осужденных впервые широко были изучены и представлены Ф. Достоевским в “Записках из Мертвого дома”. Многочисленные научные работники в советское время занимались изучением особенностей менталитета, поведения и языка преступников. Что уж говорить о широкой народной любви к песенному фольклору нарушителей закона. И между тем, собственно культура тюрем как целостное явление остается малоизученной проблемой.

Екатерина Ефимова построила свое исследование на основе интервью с заключенными нескольких колоний, анализе тюремного фольклора в его разнообразных проявлениях. Рассмотрению заявленных в названии быта, традиций и фольклора предшествует глава, посвященная тюремным мифам и ритуалам, а точнее — мировоззрению осужденного, его становлению путем разрушения общепринятых “на воле” норм и ценностей. Такая ментальная перестройка находит свое выражение в символике смерти и возрождения — умирает гражданин, а рождается нумерованный ЗК. Как представляется, рассмотрение тюремного заключения в качестве инобытия составляет главное условие успеха данной книги.

Другим базисом является тезис о тюремном мире как о самоорганизующемся сообществе, вырабатывающем свою неформальную иерархию и особую систему ценностей со своими представлениями о достоинстве и чести.

Исследование проиллюстрировано жизненными ситуациями, примерами, рассказами осужденных, рассмотрением традиционных тюремных понятий (вор, братва, малява…) и техник (прописка, дорога…). Приложением идут примеры фольклора: песни, стихи, анекдоты, иллюстрированные альбомы заключенных, записки, фотографии татуировок, камерного быта.

“Очерки коммунального быта” Ильи Утехина уже выдержали одно издание и были восторженно встречены в прессе. Как и работа Ефимовой, эта книга основана на полевых исследованиях изучаемых объектов. Исследования проводились в двадцати КК (так для краткости обозначены коммунальные квартиры) Петербурга в 1997—1998 годах и включали интервьюирования информантов, наблюдения (в том числе включенные) и фотографирование. Утехин пишет именно о сегодняшнем коммунальном быте, делая, где позволяет эмпирический материал, сравнения с более ранними периодами функционирования КК: “Наша задача изначально состояла в фиксации особенностей коммунального образа жизни, опираясь на то, что возможно наблюдать в наши дни”.

Текст построен на остранении — принципе, провозглашенном В. Шкловским одним из главных для художественной литературы. Словно попав в коммунальный Питер из иного мира, Утехин педантично и неторопливо, разглядывая со всех сторон, описывает КК: территорию, комнаты жильцов, находящиеся там вещи, приводит соответствующие схемы и фотографии, описывает места общего пользования, характеризует разделение на “свое” и “общее”, проводит границы между миром приватным и публичным. Рассматривает КК как замкнутое общество, для которого важнейшим ресурсом является пространство и которое выработало свои законы общежития (описание межличностных отношений и практик повседневного поведения занимает в работе большое место).

Книга, по сути, описывает этнографическую экспедицию, и при этом факт, что объект изучения не удален ни во времени, ни в пространстве, создает некую магию, толкающую отправиться тоже в какой-нибудь захватывающий поход — например, пройти по подъездам собственного дома.

Книга выдающегося английского антрополога Эдварда Эванса-Притчарда (1902—1973) — записанный курс лекций, сохранивший даже в переводе определенную разговорную стилистику. Эванс-Притчард читал свои лекции для студентов Оксфорда, опираясь не только на прекрасное знание источников по проблеме (среди которых Роберт Маретт, Макс Мюллер, Джеймс Фрэзер, а также Спенсер, Дюркгейм, Фрейд, Вебер, Парето), но и на собственный немалый опыт общения с примитивными народами. В течение нескольких лет антрополог проводил полевые исследования племен азанде и нуэров, настолько проникшись туземными обычаями и стилем жизни, что “постепенно стал думать о колдовстве, используя местную терминологию”.

Видимо, поэтому из всего анализируемого сонма теорий Эванс-Притчард явно симпатизирует Леви-Брюлю, видя в нем не только собрата по включенному наблюдению за жизнью дикарей, но и автора одной из самых любопытных антропологических теорий. По Леви-Брюлю, примитивный человек — это не “недоразвитый” человек, а человек, имеющий особый склад ума и свою особую логику, основанную не на научном, а на интуитивном, мистическом (в наших терминах) восприятии мира. Колдовство, магия, гадания — вот подлинная “наука” туземцев. Леви-Брюль дает такому состоянию наименование “дологическое” (переводчики настоящего издания решили калькировать французское prelogique и называют его “прелогическое”).

Книга Эванса-Притчарда — необходимый элемент ревизии научного знания, содержащая под одной обложкой краткий анализ основных теорий, объясняющих происхождение религии как культурного феномена. Впрочем, лекции Эванса-Притчарда в этом и отличны от других рассматриваемых в настоящей рецензии книг — они не претендуют на то, чтобы внести в интеллектуальный мир нечто принципиально новое и стать событием академической жизни.

Помимо популяризации антропологического знания, Эванс-Притчард явно пишет и о другой своей цели, а именно: показать, какими кривыми и часто тупиковыми улочками двигалась мысль ученых мужей конца XIX — первой половины XX века, какие надевали они шоры и в какие впадали ошибки. Таким образом, объектом препарирования в данной книге оказываются вовсе не первобытные дикари, а светила науки! Весьма по-английски тонкая издевка над собратьями по цеху.

Как видно, при всем различии в объектах изучения общими для книг серии являются исследовательский инструментарий и методологические предпосылки: наколки заключенных, туалеты коммунальных квартир и первобытные ритуалы рассматриваются как культурные феномены, в которых факторы психологические и социальные — на одинаковых ролях. Отсюда вытекают и методы изучения: полевые исследования явно доминируют над теоретизированием, диктатура факта перевешивает красивую абстракцию.

Говорит ли это о том, что время кабинетных мечтателей давно прошло и теперь черед методичной фиксации наблюдаемых явлений, или же это подтверждение нашего теоретического бессилия — неизвестно. Но одно очевидно: культурно–исторические исследования быта и повседневности станут ценными источниками для подрастающих теоретиков.

Артем Каратеев