Мария Галина

Поэзия русской диаспоры. - М.: НЛО

Ностальгия как движущее начало

Серия была задумана, чтобы донести до российского читателя поэзию не только дальнего, но и “ближнего” зарубежья — и тех, кто по той или иной причине эмигрировал, и тех, кто оказался в эмиграции, не сходя с места. К первым относится, скажем, Дмитрий Бобышев или израильская поэтесса Анна Горенко, ко вторым — живущий в Симферополе Андрей Поляков.

Предыдущая книга Полякова вышла в престижном “Пушкинском фонде” и подтвердила высокую репутацию этого поэта. Полякова, как пишет Игорь Сид в игровом и в то же время достаточно академичном, в духе самого Полякова, предисловии к нынешнему сборнику, отличает “…тяга к запретному, к потаенной, оборотной стороне родной словесности, сакрализации…”.

Лично я назвала бы Полякова “последним классическим поэтом”, пытающимся возродить регулярный стих, вернуть ему живое дыхание посредством сдвига смыслов и структур:

Вспомним программное:

Исчерпанность классического стиля — обычная “страшилка”, раз за разом всплывающая на исходе века, но каждый настоящий поэт борется с ней по-своему, и на полном серьезе. Поляков, если можно так выразиться, ее же оружием — филологически.

Особую прелесть стихам Полякова придает его, если так можно выразиться, “понтоцентричность”, обращение к Средиземноморью как к Средиземью, т.е. скрещению, средоточию смыслов. Поляков — воистину поэт имперской окраины в том смысле, в каком (кстати, ошибочно) представляется нам Овидий…

(…Советская соль золотая блестит, как волна / нежилая. Собою стоит кипарис / под ветром, похожим на Стикс. / Свети, пионерская песня, чтоб стало / нам спать интересней, чтоб дети / страны смотрелись в библейские сны!).

К слову сказать, в последней книге часто используется поэтика черновика, уже, впрочем, канонизированная экспериментальными текстами Нины Искренко. Что же до Овидия, то, по всей вероятности, пребывание в Причерноморье располагает к метаморфозам:

Забавно, однако, что при такой блестящей словесной игре, при таком любовании словом одно из самых частотных у Полякова существительных — рыба. Символ молчания.

Живущий в Фергане Шамшад Абдуллаев тоже оказался “пассивным эмигрантом”. Но и его нет нужды представлять просвещенному российскому читателю. Впрочем, трудно найти авторов более несхожих. Если Поляков, согласно определению того же Игоря Сида — “вода”, то Абдуллаев, разумеется, как явствует даже из названия его книги — “земля”: “Молодой мулла на жилистом холме, / рыжий тюрк, нервный (нет, сказал он, / в мире документа, запрещающего нам / испить щербет смерти) перед / расточительной в большинстве своем инертностью типичных окраин: / глиняный горб в долине меж ровных могил / под желтыми кустами в карбидном воздухе”.

Уже в этих строках намечены основные “знаки” текстов Абдуллаева — скупая желто-охристая, “земляная” гамма, отсылки к экзотической (и все более экзотической для нас) мусульманско-среднеазиатской этнографии, ландшафтам, объектам (молитвенный коврик, чекан, кишлак). И вся эта экзотика преподносится в сугубо европейской стилистике — сухим верлибром, где с “кишлаком” и “чеканом” спокойно соседствуют “инертность”, “майя” и “ацедия”.

В предисловии Александра Скидана “Житель окраины” упор делается на то же, что и в предисловии Игоря Сида к книге Полякова — на удаленность от центра, особость, отстраненный, пристальный взгляд, но еще и на “иностранность”, “внеклассичность” поэзии Абдуллаева. “Читателю, выросшему на русской классике, — пишет Скидан, — поживиться тут будет абсолютно нечем”. Позволю себе усомниться — и русская классика не на пустом месте выросла, и имена Флобера, Малларме, Одена и Леопарди, отсылку к которым мы находим в книгах Абдуллаева, продолжают свою историю и в русской литературе.

Симптоматично, однако, что, если европоцентричная поэзия Полякова практически непереводима на другие языки (а если кто и возьмется, то лично я ему не позавидую), то “азиатская” лирика Абдуллаева вполне доступна западному читателю. Разве что переводчику придется попотеть над изысканными аллитерациями его намеренно сухих верлибров.

Абдуллаев очень кинематографичен, подчеркнуто беспристрастен — его тексты напоминают стоп-кадры неких изысканных модернистских фильмов. Причем при такой насыщенности и плотности, жаркой цветовой гамме и южной неторопливости событий подчеркнутая холодность изложения производит почти шокирующее впечатление:

Ограничусь этим фрагментом, поскольку тексты Абдуллаева трудно разорвать на цитаты, это, скорее, единый массив, слепленный в глинобитную стену поэзии…

Олег Юрьев эмигрант “настоящий”. Уехавший в Германию в 1991 году, он известен у нас как прозаик и драматург. Гораздо меньше — как поэт. Похоже, отмечает автор предисловия к сборнику Михаил Айзенберг, Юрьев в этом отношении как-то особенно скрытен. Символичны даже названия альманахов, где он публиковался — “Камера хранения”, “Незамеченная земля”.

Это не случайность — скорее, некая психологическая установка, нашедшая свое выражение в стихах поэта. Для Юрьева Слово, выделяющее (и отделяющее) человека из окружающего мира — не столько дар, сколько проклятье. Наказание.

Природа охотно производит звуки, но отторгает Логос. В мире, где “бронзовые горны улю-лю / Кричат из облаков молниеносных”, где “ветер странный / Бу-бу, говорит, ду-ду”, где “колокол сам по себе урчит... / Сам по себе”, где “в спальнях поддонных” слышится “рыбий сон во сне”, где “каменных бабочек крылья / Скрежещут по стеклам, как мы”, человек, цитируя самого Юрьева, выдает себя, попадает под пристальное внимание хаоса, распадается на фрагменты, уничтожается. Единственное спасение — замолкнуть, раствориться в бесформенной стихии, притвориться аморфным, фрагментарным — недаром одно из стихотворений так и называется — “ODE ON THE UNSTRUCTURED WORLD” (Ода неструктурированному (бесформенному) миру).

Михаил Айзенберг, говоря о личном словаре поэта, выделяет для Юрьева слово “твердь”. Я бы еще добавила “воду”.

Это — вода, в которой стоят мертвецы и рыбы спят в своих поддонных спальнях… Это — женское начало, животворящее, но хищное.

Твердь — как известно, старинное обозначение неба.

Вода — не столько противоположность тверди, сколько (в отличие от земли) ее дополнение. Земля, символизирующая устойчивость, прочность, — извечный враг этой пары. И враг тем более, что именно она несет на себе Логос…

Есть некий парадокс в том, что поэт, утверждающий торжество хаоса, бесформенной безъязыкой стихии, утверждает ее посредством все того же Логоса. Отсюда и еще одно значимое для личного словаря поэта слово — “зеркало”. С одной стороны — окончательный диагноз: “поэт есть зеркало у рта больного мира”, с другой — ощущение раздвоенности и гибельности (зеркало — предмет сакральный и опасный, долго смотреться в него, как известно, не рекомендуется)…

Если нельзя уподобиться воде и ветру в их бессловесном шуме, можно на худой конец стать косноязычным — путать смыслы, расторгать смысловые связи, нарушать регулярность рифмовки, обрывать строку… Или, по крайней мере, закрыть, свернуть свои тексты, сделать их слишком прозрачными, а, следовательно, невозможными для толкования…

Живущий в Копенгагене Арсений Ровинский — фигура, еще более закрытая, чем Юрьев. Недаром Дмитрий Кузьмин в свое время охарактеризовал его как автора-одиночку в чистом виде, читая которого невозможно сделать никаких предположений о его месте жительства. Но в отличие от нашего предыдущего героя Слово, литературный язык для Ровинского не источник опасности, а, как сказано в предисловии Марией Майофис, “…едва ли не единственные доступные средства осмысления и описания заведомо неструктурируемого мира”. “Вещный мир, — отмечает она, — у Ровинского только и может существовать и преображаться благодаря слову, власть которого если не безгранична, то очень велика”.

Здесь не распад борется со Словом, но Слово борется с распадом, организуя жутковатые картинки в некий эстетический объект и тем самым как бы вынося их за скобки вселенского ужаса:

Такой подход требует, во-первых, отсылок к общекультурному багажу, от фольклора до расхожих поэтических цитат; во-вторых — переорганизации этих культурных реалий, создания из них чего-то нового, балансирующего на грани бессмыслицы и все же допускающего некое (и не одно) толкование:

Лично я не любительница разгадывать подобные словесные ребусы, и мне Ровинский гораздо ближе, когда он, отказываясь от словесной игры, переходит к вещам простым, но оттого не менее печальным:

“Замоченный в стакане” Пушкин (“В большом стакане Пушкина внесли, / и долго лили в гипс, еще живого, / как будто он не Пушкин, а Брюс Ли”) уже никого не может напугать, видали мы и не такое, а вот нелепая и страшная жизнь, которой не избежал никто, — вполне на это способна.

И, в завершение обзора, — сборник живущего в США Василия Ломакина с вдумчивым предисловием Станислава Львовского. Ломакин — фигура новая, он впервые заявил о себе лишь два года назад. Тем интересней столь стремительная его литературная карьера — от сетевых публикаций до книги стихов в одной из престижных поэтических серий.

Ломакин, утверждает Львовский, пишет, “обращаясь напрямую к фольклорным, чуть ли не к дописьменным каким-то корням, — часто минуя стадию их культурного остранения”.

На самом деле без символа никак: вот и у Ломакина сплошь и рядом “омега красная и альфа без титла”.

Эвридика — тоже символ. Оборачиваться не столько запретно, сколько постыдно — московская тема, столь частая у Ломакина, обильно приправлена страхом и стыдом: “Среди несносных дней ужасно я скучала / И, ах, единый миг желала / Отдать за родину забвенья моего — / Одно Отечество, и больше ничего / Я, нимфа сладкая, искала / И вот — нашла его / Такого гадкого я сроду не видала — / Его бежит и тень его…”.

Большинство художников-авангардистов блестяще владели академической техникой. Так и поэты — чтобы писать с “дописьменной” простотой, надо держать в уме весь насущный культурный багаж. Ломакин — не исключение, в его текстах можно найти множество отсылок к самым разным поэтам, но прежде всего — к Мандельштаму. И, через Мандельштама, — к античности. “Русский космос Ломакина, — пишет Станислав Львовский, — параллельное пространство, такое “никогде”, воссоздаваемое из элементов просодии, деталек истории и увиденного предшественниками, большинство из которых живет в Серебряном веке. Горечь в том, что пространства этого нет и, видимо, не будет”.

Потому что нельзя вернуться не столько в пространство, сколько во время.

И это, увы, относится ко всем.

Не только к эмигрантам.

Мария Галина