Анастасия Ермакова

Книжки на вырост. - М.: ОГИ

Ежи и не только

Пополнение детской серии ОГИ — сказки, как переводные, так и русских авторов. Жанр универсальный, действительно “на вырост” — блестящий исследователь волшебной сказки В.Я. Пропп не зря задался целью найти причину их универсальности. И нашел — выявил четыре основные закономерности в их построении: постоянство функций действующих лиц, ограниченное число этих функций, их одинаковая последовательность и однотипность строения всех сказок. Всех. Кроме авторских.

Количество функций фольклорной сказки — тридцать одна, зато количество персонажей-носителей неограниченно. Отсюда две особенности сказки: “с одной стороны, ее поразительное многообразие, ее пестрота и красочность, с другой — ее не менее поразительное однообразие, ее повторяемость”. Но указанная закономерность, оговаривает Пропп, касается только фольклора и не является особенностью жанра сказки как таковой. Искусственно созданные сказки ей не подчинены.

Более десяти книг русских и зарубежных писателей ХХ века уже вышло в серии, все они рознятся и в стилистическом, и в смысловом плане. Но их объединяет жанр. Говорить о закономерностях авторской сказки довольно трудно, ведь авторская сказка частично или полностью разрушает выявленный Проппом сказочный канон. Это, наверное, и есть основной жанрообразующий признак авторской сказки — преодоление фольклорного канона через взаимодействие с другими жанрами. Сказки-притчи, сказки-размышления, сказки-состояния — вот, пожалуй, как можно было бы определить разнонаправленное тяготение авторской сказки от жанрообразующего начала.

В одной из лучших, на мой взгляд, книг этой серии — “Лунная дорожка” Сергея Козлова — собраны экзистенциальные сказки о мечте и чуде. Мечта и чудо, по сути, главные действующие лица. С героями практически не происходит никаких внешних событий: им не угрожают злодеи, они не преследуют конкретной цели, их не ждет в конце вознаграждение. Это сказки о происходящих на будничном фоне глубоких внутренних переживаниях. Ежик, Медвежонок и Заяц могут запросто пройти в специальных луноходах по лунной дорожке, потому что верят: они не провалятся в реку (“Лунная дорожка”). Могут сыграть на молчащих инструментах беззвучную песню о Шотландии и увидеть, какая это “удивительная страна, про которую можно почти и не петь, а песня льется” (“Шотландская баллада”). Поговорив с осенними листьями об их судьбе, Ежик “стал думать о том, как это можно радоваться, что после тебя останется горький дым” (“Горький дым”). Герои могут сидеть на берегу речки, говорить о пустяках, и смотреть на заходящее солнце, и ничего не делать. Главное — созерцательное настроение, интимное переживание красоты, выраженное интонационно: “Солнце опускалось медленно-медленно, и глядеть на него было хорошо и печально” (“Сказка на отъезд слона”). Или вот, ощущение чего-то невидимого, потустороннего, в существование чего можно только верить: “Ты только пойми, что есть Кто-то, кого никогда не видно” (“Кто-то”). Чудо происходит не благодаря силе и ловкости героя, а благодаря его внутренней готовности, мечте о чуде. Персонажи Козлова наивны и беззащитны, они не собираются подчинять себе окружающий мир, а пытаются уловить его беззвучную гармонию, принять абсурдную ситуацию как естественную и нащупать скрытые возможности реального мира без привлечения сверхъестественных сил. Финал всегда открыт, потому что вместо сюжетной завершенности и дидактического вывода предлагается только повод к размышлению, и ничего больше. Никакой оценочности, никаких призывов к какому бы то ни было действию. Это книга для вдумчивого медленного чтения.

В таком же ключе можно говорить и о книге Марины Москвиной “Увеличительное стекло”. Здесь тоже сюжет играет не главную роль, финал открыт и отсутствует оценочность. Герой Москвиной — чудак, с индивидуальным способом освоения мира, с кажущимися другим персонажам абсурдными желаниями и надеждами. Главное — это не разобраться с добром и злом, а найти свой угол зрения на мир, обрести в нем свое место. В сказке “Увеличительное стекло” Еж находит на первый взгляд совершенно бесполезный предмет. Но вдруг он начинает видеть то, чего раньше не замечал: сороконожек, гусениц, муравьев, отдельные тонкие травинки. Увеличительное стекло меняет его представление о мире, становятся амбивалентными понятия большого и малого, важного и неважного, бесполезного и необходимого. Еще одна бесполезная вещь — ракушка — позволяет Тушканчику и Дикобразу услышать шум моря и даже увидеть будто вылетевшую из ракушки чайку (“Ракушка”). Качели вроде бы тоже в практической жизни не очень ценная штука. Но Ослик делает такой подарок Кабанчику потому, что знает о мечте своего друга: увидеть то, что за лесом, то, что недосягаемо; “желудевое счастье” кажется ему примитивным (“Кабанчик на качелях”). Над абсурдными и совершенно бескорыстными желаниями персонажей Москвиной всегда смеются их собратья, но герои, преодолевая атмосферу непонимания, достойно несут бремя своей чудаковатости.

Сказка “Палле один на свете” известного датского писателя Йенса Сигсгорда — это дидактическая история о свободе и вседозволенности. Мальчик просыпается в своей кроватке и обнаруживает, что родителей нет дома. Он выходит на улицу — там тоже никого нет. Заходит в пустой магазин, где нет ни покупателей, ни продавцов, объедается шоколадом и фруктами, берет в банке мешок денег, но вдруг понимает: деньги не нужны, если все, что хочется, можно взять и так. Он высыпает их на мостовую. Потом катается на трамвае и на пожарной машине, топчет газоны. “Он знает, конечно, что этого делать нельзя, но, раз он остался один на свете, кто же будет его ругать?” Первоначальная радость постепенно сменяется тоской, потом глубоким одиночеством и страхом, когда он, сидя во дворе на качелях, вспоминает о своих друзьях. Правда, оказывается, что это был всего лишь сон. Зато, проснувшись, мальчик приобретает новое знание о человеческом обществе.

Книга “Знаменитый утенок Тим” английской писательницы Энид Мэри Блайтон недалеко уходит от фольклорной традиции (здесь можно обнаружить многие из функций Проппа: отлучка, запрет, нарушение запрета и т. д.). Маленький рыцарь Тим совершает каждый день маленькие подвиги: спасает котенка, защищает Маму-Утку от ее обидчиков, придумывая довольно изобретательную месть. Эта сказка предпочтительна для детей более младшего возраста, чем рассмотренные выше.

Интересно, что в сказки затесались и сказы мастера разговорного жанра Степана Писахова — само слово, форма повествования здесь выстраивает и сюжеты, и атмосферу. Самодостаточное слово даже обретает зримый облик: “На морозе всяко слово как вылетит — и замерзнет! Его не слышно, а видно. У всякого слова свой вид, свой цвет, свой свет. Мы по льдинкам видим, что сказано, как сказано” (“Морожены песни”). Песню можно, например, заморозить, упаковать в ящик и продать иноземным купцам; когда та начнет оттаивать, то зазвенит снова. Языковая причуда становится причиной происходящих с миром чудес: можно продырявить дыру в небе — “А там, ну как на всяком чердаке, хламу разного навалено кучами. Стары месяцы державны, звезды ломаны, молнии ржавы, громы кучей навалены, грозовы тучи запасны, их я стороной обошел. <…> Выбрал месяц, который не очень мухами засижен, прицепил на себя, как раз во весь живот пришелся, как по мерке, шинель застегнул, месяца не видно” (“Месяц с небесного чердака”). Можно превратиться в яблоню, и зацвести, и принести плоды (“Яблоней цвел”), прокатиться по радуге, а потом ходить в сверкающих всеми цветами штанах, одалживать их соседям на свадьбы “для лимонации” (“Своя радуга”). Сквозь такой задорный, с усмешечкой говорок просвечивает любование языком и удивление тесно прилегающим к нему миром, праздничность интонации создает легкое, уютное мироощущение. Наверное, издатели правы, предложив это детям, но только жанровое обозначение стоило оставить правильное — сказы.

Объединенные в серию, книги формируют у читателя определенную мировоззренческую концепцию. Здесь название серии само за себя говорит: книги, рассчитанные на внутренний, духовный рост, могут быть адресованы практически любому возрасту, потому что в них заложено несколько смысловых пластов, и пласты эти будут раскрываться перед читателем по мере взросления.

Стилистика иллюстраций (у каждой книги свой художник) соответствует стилистике повествования и эмоциональному настрою сказок. Найден индивидуальный образ каждого персонажа. Скажем, Еж Москвиной и Еж Козлова — это два совершенно разных Ежа. У Москвиной он добродушный, что видно по размытым, не острым иголкам и выражению глаз; У Козлова — меланхоличный и задумчивый: контуры нечетки, поза расслабленна, голова почти всегда поднята к небу. В образе Палле — озорство и удивление: кепка повернута козырьком набок, рубашка неаккуратно заправлена в шорты. Его одиночество и потерянность особенно чувствуются, когда он гиперболически изображен на фоне домов так, что его фигура на переднем плане намного их выше. Совпадает с эмоционально-смысловым посылом текстов и цветовая гамма иллюстраций.

Анастасия Ермакова