Татьяна Морозова

Опасные связи. - М.: Время

Серия “Опасные связи” выросла из редакционного портфеля, а не портфель собирался под серию. Поэтому сейчас это живое образование, формирующееся, дающее иногда странные побеги. Книги, входящие в серию, неравноценны — и тем интереснее будущее этого проекта: удастся ли сохранить и четко артикулировать замысел подборки или он размоется и серия превратится в случайный набор книг.

Объединительная идея серии — подчеркиваемый культурологический дискурс. Название придумала Лола Елистратова, оно вполне соответствует духу ее прозы. Но и уже отрецензированные в “Знамени” роман-утопия Валерия Рокотова “Жизнь как танго”, с оценкой которого я собираюсь поспорить, и фантастический роман “Роза Террестриэл” Юлии Сидур, вышедшие в этой же серии, в контексте “Опасных связей” получают новые обертоны, поскольку уже в названии серии заключена отсылка к другим эпохам, этакая декорационная историчность, декларируемая литературная игра в связь истории с современностью. Книги Елистратовой, являясь основой серии, демонстрируют ее тенденции, образуя культурологический цикл с общими композиционными принципами, и представляют собой поиск выходов из условностей жанра через соединение элементов лирической прозы с мифологическими, искусствоведческими, историческими сюжетами. Писательница, оглядевшись и заметив, что так сейчас никто не пишет, решила назвать свою манеру гипермодерном. Попытка придать теоретическое обоснование этим опытам дает надежду, что, нащупав продуктивный способ использования “знаний, накопленных человечеством”, автор не будет просто тиражировать прием. Хотя такая опасность уже наметилась.

Повествование в книгах серии условно почти всегда. Действие может происходить на неведомой планете, как в романе Ю. Сидур, в версальской Галерее зеркал, пекинском Запретном городе или в мексиканских горах, как у Л. Елистратовой, в кафе, где собираются рокотовские тангерос… И все это лишь повод, использованный более или менее талантливо, к месту или не очень, чтобы включить читателя в диалог с темами, которые представляются писателям важными. Судьба идей и возможность высказаться по поводу волнует авторов больше, чем судьбы персонажей. О чувствах, переживаниях, о жизни прямого разговора не будет — только через призму включенности в мировую культуру, в традицию — или декларативного отказа от нее. И читатель поймет писателя в силу и в меру своей включенности. Но не будем никого отпугивать: эти книги интересны и без культурологического анализа.

Лола Елистратова работает много, уже издано четыре книги, на подходе еще несколько. Это книги-мозаики, где сюжетные пятна, подчиняясь замыслу, ложатся в четкой последовательности, проясняя замысел. Автор осмысляет жизнь как соседство сюжетов, а искусство — как способ зафиксировать это соседство, тем самым показав, как отражаются в современном сознании представления о свободе. Свобода для Елистратовой — это умение найти соответствующий сюжет, пусть даже отшлифованный временем, и войти в него. Делает она это решительно, вываливая на читателя ворох легенд, мифов, исторических анекдотов, обилие и разнородность которых поначалу могут смутить и запутать: картины современного Парижа или Пекина сменяются описаниями культовых жертвоприношений в Древней Финикии, придворными праздниками в Версале, Атлантидой… Это эпизоды из разных книг, но принцип один. Излюбленная сюжетная схема: молодая женщина, красивая, благополучная, хорошо образованная, легко передвигающаяся по миру, находится перед выбором: любовь или свобода. Нет-нет, никакого феминизма. Наоборот, героиня с удовольствием демонстрировала и культивировала бы свои слабости, — было бы перед кем. И находятся! А потом — как в “Метели”: “Ай, ай, не он!”. Барышня капризничает? Нет, и правда, не он. И главный вопрос: а есть ли он вообще?

Рассказывая о внешне благополучной жизни, Елистратова пишет не просто об одиночестве, а об одиночестве онтологическом. Хотя можно разбить свою скорлупу, но не на пути к другому человеку (в этом смысле для героев “счастья нет”), а войдя в соответствующий пласт мировой культуры. Так культурное наследие превращается в наследство. Жемчуг надо носить — историю надо перетряхивать, не боясь, что резкие движения что-то там нарушат: героиня “Галереи зеркал” пишет французскому королю письма по электронной почте — и ничего, ахронизм стоит в системе романа вполне элегантно.

Романы Елистратовой очень похожи на любовные, но только похожи. Жанровые определения, которые она дает своим книгам, выглядят претенциозными, но дело не в оригинальничании. Так автор дает знать, что это не совсем романы. Гипермодерн Елистратовой — одно из проявлений постмодернизма со всеми родовыми чертами: вместо психологии — психоанализ, вместо реальности — знак, вместо описания чувств — закавыченная цитата или аллюзия, намек на то, как чувство уже было описано и, конечно, ирония как главная интонация.

Однако сейчас Елистратова стала в некотором роде заложницей своего амплуа. Ее культурологические пасьянсы всегда сходятся, они прихотливы и красивы, но умеет-то она гораздо больше: и красок больше в ее палитре, и интонаций. Она намекнула об этом в “Запретном городе”, своей первой книге, реалистически точно описав контору вроде “Рогов и копыт” и ее служащих — свихнувшихся на деньгах людей. Но в последующих книгах в отношениях с этой реальностью она выбрала путь глубокой культурной эмиграции. Хорошо бы писательнице вернуться из этой эмиграции — со всем своим умением двигаться “поверх барьеров” — и придать гипермодерну человеческое лицо, рассказав просто хорошую историю.

Консервация времени и соответствующих ему художественных средств, попытка осмыслить сегодняшний день в категориях дня, “когда мы были молодыми”, — вполне понятная реакция на сегодняшний день: человек ищет опору в том, что когда-то ее давало. Герой Валерия Рокотова измеряет времена господствующими ритмами: эпоха твиста, шейка и так далее. Теперь, когда “сознание стало заполнять танго” (что стало заполнять что?), он опомнился: пора учиться танцевать.

“Жизнь как танго” — странная книга. Ничто из того, что обещает название, не сбудется: ни стиль, ни ритм. Такое нездешнее слово “тангерос”, звучное, изогнутое, как спина танцора, так и осталось брошенным всуе. Герою, конечно, одинокому и, конечно, писателю, поговорить не с кем — только с судьбой. Ему всегда хотелось научиться танцевать, но “суровая жизненная необходимость стояла на пути у этого тайного устремления”. Это навязчивое протяжное у-у-у-у, слышимое из каждого слова, время от времени хочется произнести вслух при чтении “романа-утопии”. Возможно, танцевать он и научился, хотя поверить в это трудно: слишком тяжеловесны его мысли, слишком банальны идеи — с этим не очень-то потанцуешь, невольно жаль его партнершу. Кафе, где они танцевали, называется “Одинокая душа”. “Танго там прижилось <…> и вытеснило оттуда его бывших завсегдатаев, которым философия нашего танца оказалась абсолютно чужда”. Немудрящая философия: “забыться, провалившись в сладкие грезы” (Sic!), плененность чувственностью, еще что-то в таком же духе, но главное — “На танго приглашает грусть”. И это без шуток, это стиль такой.

И не стоило бы об этом вовсе говорить, если бы не одна странность. Наши тангерос собираются танцевать — а выглядит это так, будто они подбирают места для митингов. Монологи героев напоминают все больше статьи из прокоммунистической газеты: “Богатые люди, обитающие в Москве, мало чем отличаются от своих иноземных собратьев”... На одном идеологическом полюсе — зажравшаяся, без конца впадающая в грех Москва; на другом — танго как протест против пошлости, как красота, которой нет места в буржуазной Москве. С каких вдруг щей именно танго? “Мы пришли к выводу, что информация, вливаемая в нас с экранов телевизоров и газетных полос, призвана нас переделать, заполнив мозги шлаками чуждой идеологии. Она навязывает нам готовые штампы, избавляющие от необходимости мыслить” — в подобном духе целые страницы. А все потому, что “в моем доме отсутствовали многоярусные книжные полки, неизбежные в гнездах, свитых российской интеллигенцией. <…> Кроме моих собственных, книг у меня почти не осталось”. Культура, как ее понимает автор, себя не оправдала; ничтоже сумняшеся он говорит и об очистительном огне, и о “катакомбном огне, который хранят бледные русские руки…”. И берет дело в свои руки: “Моя цель — это создание произведений искусства, оправдывающих существование человечества”.

Что получилось? Маловнятная декларация некоего протеста. Может быть, “Время” издало эту вещь в “Опасных связях”, чтобы показать, к чему может привести попытка сознательного выключения из культурного контекста: на белой доске не дрогнувшей рукой вывести неизбежные “Мене, текел, фарес”? Другие авторы серии — Сидур, Елистратова (она особенно) — олицетворяют враждебное для Рокотова начало: тут как раз заполненные книжные полки и попытки обжить пространство культуры… Видимо, соседство Ю. Сидур, Л. Елистратовой и В. Рокотова по серии — “чем случайней, тем вернее” — демонстрирует различные типы взаимоотношений современного человека с культурой и традицией. Это и узнаваемые, а потому ностальгически милые (для тех, кто помнит и понимает), “травой проросшие” из 60-х, черты в фантасмагории Сидур; и замкнутость Елистратовой в легендарно-мифологически-исторической реальности; и демонстративное “несогласие с обеими”, выплескиваемое В. Рокотовым, путающим антипатичные ему “интеллигентские комплексы” с культурой вообще.

Замысел серии выглядит более удачным, чем каждая книга в отдельности. Книги этой серии вступают в разговор друг с другом, и на повышенных тонах. Сидур, Елистратова и Рокотов, прочитанные подряд, получают некое центробежное ускорение и в конфликте друг с другом звучат интереснее. Тексты взаимно отталкиваются не только в силу разного дарования авторов, но и потому, что “эстетические отношения искусства к действительности” они понимают по-разному. Разно понимаемые эстетические отношения и есть mеssаge серии, от книги к книге звучащий все более отчетливо. Серия с внутренним конфликтом — это интересно.

Татьяна Морозова