Анатолий Шендерович

Этика без Бога

Об авторе | По образованию — инженер. Работал в области проектирования электростанций. В настоящее время на пенсии. Основная сфера интересов — история, в частности генеалогия. Печатался в сборнике “Вспомогательные исторические дисциплины”, журналах “Знамя”, “Наука и жизнь”, в “Литературной газете” и др.

“Не делай ближнему того, чего не желаешь себе”.

Старое доброе житейское правило, говорим мы об этой фразе, ни в коей мере не подвергая его сомнениям, хотя сплошь и рядом игнорируем его в повседневной жизни.

И уж тем более редко задумываемся над историей этой квинтэссенции здравого смысла.

Между тем она, эта история, таит в себе нечто, представляющее один из важных предметов многовековых исследований и непреходящих дискуссий.

Одна такая дискуссия нашла отражение в диалоге о вере и неверии, который несколько лет тому назад вели между собой кардинал Карло Мария Мартини и писатель и ученый Умберто Эко.

Тоненькая книжечка Мартини и Эко “Диалог о вере и неверии” сразу стала бестселлером, переведена на множество языков и недавно издана в России Библейско-богословским институтом Св. Апостола Андрея. В книге — четыре главы: “В ожидании нового Апокалипсиса”, “Когда начинается человеческая жизнь?”, “Мужчины и женщины в Церкви” и “Этика без Бога”.

Для меня, человека, не искушенного в богословии, эта маленькая книга во многом стала откровением. Однако чтение “Диалога”, особенно последней его части — “Этика без Бога”, — заставило задуматься над привычными вещами и понятиями, которые казались ясными сами по себе. Чем больше размышлял я над ними, тем сильней становилась для меня потребность высказаться (сознание, что этика — огромная область человеческого знания, в таких случаях не останавливает...).

Здесь надо привести еще несколько слов о “Диалоге”, которые принадлежат автору предисловия к американскому изданию американскому богослову Харви Коксу:

“Когда итальянская газета La Correra de la Serra пригласила ученого романиста Умберто Эко и ученого кардинала Карло Мария Мартини обменяться мнениями на своих страницах, редакторы… едва ли могли предвидеть, к каким блестящим результатам приведет их замысел на практике. Переписка Эко и Мартини поднимает саму возможность интеллектуальной беседы о религии на новый уровень. Она показывает, что партнеры в подобной дискуссии могут испытывать друг друга, бросать друг другу вызов — и при этом не только сохранять взаимное уважение, но и мыслить в одной плоскости”.

Итак, “Этика без Бога”. Тезисно точки зрения участников диалога сводятся к следующему.

“Где неверующий находит просвещение?” — задается вопросом Карло Мария Мартини, ставя его в заголовок своего письма. “Нравственность рождается в присутствии другого” — называется ответное письмо Умберто Эко.

Но по порядку.

Карло Мария Мартини признает, что “на свете есть множество людей, которые живут достойно, а порой и совершают самоотверженные и героические поступки, не имея никакого трансцендентального основания для своей нравственности, не задумываясь о нем, не обращаясь к Господу Создателю, не вспоминая о Царстве Небесном, не думая ни о смерти и воскресении Иисуса Христа, ни о дарах Святого Духа, ни об обетовании жизни вечной”. Для Мартини очевидно, что такая “мирская” этика “способна определить и обозначить нормы и ценности, необходимые в человеческом общежитии… Однако, чтобы этим ценностям не грозила смутность и неопределенность, они должны покоиться на прочном основании метафизических принципов или вере в личного Бога”. Ибо не могут “побеждать ценности, висящие в пустоте”, считает он.

Умберто Эко рассуждает как специалист по семантике. Он утверждает, что существует “универсальная семантика” — элементарный набор понятий, общий для всех культур, например, понятие верха и низа, правого и левого, неподвижности и движения, и множество других; как следствие, — и здесь он подходит к правам человека, — “у нас есть общее понятие о стеснении: мы не хотим, чтобы кто-то мешал нам говорить, смотреть, слушать, спать, глотать” и т.п. Но мало лишь желания делать то-то и то-то и нежелания, чтобы тебе мешали: “надо еще не делать другим того, чего себе не желаешь”. И тут появляется ключевое слово его позиции: “другой”. Там, “где появляется другой, там выходит на сцену и этика…”. “…Именно другой, взгляд другого, очерчивает и определяет нас. Как нельзя жить без еды или сна, так же нельзя понять, кто ты, без взгляда и реакции другого. Даже те из нас, кто убивает, насилует, грабит, занимается этим достаточно редко, а бо?льшую часть жизни жаждет от других любви, уважения, восхищения. Даже от тех, кого унижают, они требуют признания в форме страха и подчинения. Без подобного признания брошенный в лесу, новорожденный никогда не станет человеком (или, как Тарзан, увидит другого в лице обезьяны)”.

Эту мысль писателя Умберто Эко — сам того не подозревая — раскрывает как бы изнутри поэт Юрий Левитанский: его стихотворение “Маугли” с подзаголовком автора — “Из ненаписанных стихотворений”, созданное задолго до диалога Мартини и Эко, пронизано той же идеей “другого”. Только вот в качестве “других” здесь выступают всем известные обитатели джунглей. Судите сами:

Среди основополагающих ценностей, составляющих этику человека нравственного, Мартини прежде всего называет альтруизм. С этим трудно не согласиться. И именно поэтому здесь уместно представить еще одну точку зрения, в которой основания этики рассматриваются в иной плоскости. Речь идет о замечательном труде выдающегося советского генетика Владимира Павловича Эфроимсона “Родословная альтруизма”, который был опубликован в октябрьском, 1961 года, номере журнала “Новый мир”. В наши дни идеи, в нем заключенные, подтверждены и подняты на новую ступень работами многих отечественных и зарубежных ученых. Но в то время, после периода гонений и травли советских генетиков, работа В.П. Эфроимсона получила далеко не однозначную оценку, хотя и вызвала сильный общественный резонанс, поразив многих новым для homo sovetikus, нетривиальным взглядом.

Работа эта, кстати, первоначально была названа автором “Генетика этики”. Потом, в процессе подготовки к печати, она была переименована в “Генетику альтруизма” и вышла, наконец, под названием “Родословная альтруизма” (слово “генетика” в нашей стране все еще было под подозрением…). Впрочем, определяющие термины остались в подзаголовке статьи — “Этика с позиций эволюционной генетики человека”. В ней автор показал, что такая поведенческая характеристика человека, как альтруизм, обусловлена генетически. Вот как пишет об этом автор статьи:

“Бесчисленные мыслители приходили к выводу о существовании в человеке какого-то начала, заставлявшего из века в век (нередко вопреки всему, что пытались заложить в него воспитатели) подыматься на борьбу со злом даже при ничтожных шансах на победу, и тем самым признавали в человеке врожденное существование доброго начала. Но имеются ли хоть какие-либо основания для таких признаний? Иначе говоря, совместимо ли с современной наукой предположение, что, кроме порожденных воспитанием, кроме обусловленных социальной средой, есть еще какие-то… истоки доброго начала в человеке? “Почему, вследствие какого умственного или чувственного процесса человек, сплошь да рядом, в силу каких-то соображений, называемых нами “нравственными”, отказывается от того, что несомненно должно доставить ему удовольствие. Почему он часто переносит всякого рода лишения, лишь бы не изменить сложившемуся в нем нравственному идеалу?” (П.А. Кропоткин. “Этика”, Пб-М., 1922, т. 1, стр. 109). Успехи современного естествознания, успехи эволюционной генетики позволяют, по-видимому, ответить на этот вопрос. Есть основание считать — в наследственной природе человека заложено нечто такое, что вечно влечет его к справедливости, к подвигам, к самоотвержению. И задача этой статьи — показать, что те огромные, хотя противоречивые потенции к совершению добра, которые постоянно раскрываются в человеке, имеют свои основания также и в его наследственной природе, куда вложены они действием особых биологических факторов, игравших существенную роль в механизмах естественного отбора, в процессе эволюции наших предков”.

У читающего эти строки естественно возникает вопрос: а как же эгоизм? В жестокой борьбе за выживание побеждает ведь сильнейший, тот, кто не уступает другому, кто сумеет отстоять себя и свои интересы. Эфроимсон цитирует Оскара Уайльда: “Любовь к самому себе — это единственный роман, длящийся пожизненно”. Это понятно. Но так обстоит дело на уровне индивидуума. Однако в процессе эволюции выживали не индивидуумы, а племена, роды, семьи. А среди них сильнейшими оказывались те, среди которых были особи, способные пожертвовать собой ради жизни своих соплеменников.

Впрочем, дадим слово самому генетику:

“Конечно, нельзя представить себе путь к человечеству только как путь усиления, совершенствования и расширения того начала, которое можно назвать альтруистическим. Во многих ситуациях избирательно выживал и оставлял больше потомства тот, над кем тяготел инстинкт самосохранения, чистый эгоизм. Борьба внутри стаи или племени за добычу, за самку сопровождалась отбором и на хищнические инстинкты… Но племя, лишенное этических инстинктов, имело, может быть, столь же мало шансов оставить взрослое потомство, как племя одноногих, одноруких или одноглазых”.

И далее:

“Вероятно, никто не станет оспаривать, что готовность матери (иногда и отца) рисковать жизнью, защищая детеныша, не вызвана воспитанием, не благоприобретена, а естественна, заложена в природе матери и отца. Но родительское чувство у животных длится лишь тот срок, на протяжении которого детеныши нуждаются в помощи и охране, а затем родители перестают обращать внимание на выросших детей. Очевидно, очень сложный инстинкт действует лишь постольку, поскольку он помогает охране потомства и процветанию вида. Нетрудно понять, что он способствует передаче наследственных особенностей родителей (в частности, тех же инстинктов защиты потомства) будущим поколениям. Наоборот, отсутствие наследственных родительских инстинктов исключало передачу этого дефекта потомству — оно просто не выживало без помощи родителей, и родители, лишенные таких инстинктов, этот свой дефект больше не передавали. Так сохранялись и совершенствовались наследственно обусловленные родительские инстинкты.

Уже у стадных животных этот тип альтруизма распространяется за пределы семьи, охватывает стаю, стадо — отсутствие чувства взаимопомощи у членов этого сообщества обрекает его на быстрое вымирание. Ведь у многих видов животных только стая, а не пара родителей способна одновременно осуществлять сигнализацию об опасности, защиту детенышей и добывание для них пищи. Стихи Киплинга (всюду Киплинг! — А.Ш.) выражают эту истину лучше любой прозы:

Натуралист Евгений Маре, три года живший среди павианов в Африке, однажды подсмотрел, как леопард залег около тропы, по которой торопилось к спасительным пещерам запоздавшее стадо павианов — самцы, самки, малыши — словом, верная добыча. От стада отделились два самца, потихоньку взобрались на скалу над леопардом и разом прыгнули вниз. Один вцепился в горло леопарду, другой в спину. Задней лапой леопард вспорол брюхо первому и передними лапами переломил кости второму. Но за какие-то доли секунды до смерти клыки первого павиана сомкнулись на яремной вене леопарда, и на тот свет отправилась вся тройка. Конечно, оба павиана не могли не ощущать смертельной опасности. Но стадо они спасли…”

Чем мы хуже павианов?..

Следует напомнить, что еще совсем незадолго до выхода “Родословной альтруизма” генетика в СССР была заклеймлена как буржуазная лженаука, а ученые оказывались либо выброшенными на улицу, либо в лагерях. Среди таковых был и Владимир Павлович Эфроимсон (1908 — 1989). Вся его жизнь была словно предназначена для того, чтобы рассеять сомнения кардинала Мартини в том, что “мирская” этика способна выстоять под напором преследований и “не сдаваться на милость обстоятельств”…

В 1929 году, будучи студентом биологического отделения физико-математического факультета МГУ, он — единственный — выступил в защиту арестованного по ложному доносу заведующего кафедрой генетики профессора С.С. Четверикова, за что был исключен из университета. В 1932 году, обвиненный в “антисоветской деятельности”, В.П. Эфроимсон был арестован; ему припомнили посещение кружка “вольных философов” и предложили дать показания на Н.К. Кольцова, одного из основателей московской школы эволюционной генетики. Эфроимсон отказался. И был отправлен в лагерь, где работал кайлом и возил землю в тачках. В 1936 году он вышел на свободу. Затем — новые научные исследования и защита кандидатской диссертации. Потом — война. С августа 1941-го и до конца войны Эфроимсон был на фронте. Окончил войну в чине старшего лейтенанта с тремя боевыми орденами и восемью медалями. Когда наши войска вошли в Германию, он написал официальный рапорт-протест командованию по поводу насилий советских солдат над мирным населением. Позже этот рапорт — как “клевета на Советскую армию” — был приобщен к делу при втором аресте. Между тем ученый защищает докторскую диссертацию и направляет в ЦК партии записку-исследование “Об ущербе, нанесенном СССР новаторством Лысенко”. Эта записка предопределила дальнейшее. Арестованный в мае 1949 года, Эфроимсон требовал, чтобы в обвинительном заключении было указано, что он арестован из-за борьбы с Лысенко, и отверг обвинение в антисоветской деятельности. Новый срок он отбывал в Джезказгане. Свобода пришла только вместе с хрущевской оттепелью.

Жизненный подвиг ученого — далеко не единственный пример “мирской” этики, позволившей выдержать все удары судьбы; история полна великих имен и великих примеров проявленной ими стойкости, которыми гордится человечество. Просто в данном случае научные идеи генетики поведения нашли свое подтверждение в поведении их страстного пропагандиста.

Следует, разумеется, отметить, что с начала шестидесятых годов прошлого века генетика вообще и генетика поведения в частности сделала гигантские шаги, и то, что в “Родословной альтруизма” выглядело порой как умозрительные, хотя и прекрасные предположения, в наши дни получило строгую доказательную базу. В одном из обзоров, опубликованных не так давно в журнале “Человек”, отмечалось: “Достоверно установлено, что преимущественно генами определяется множество психологических и интеллектуальных характеристик человека. Например, такие фундаментальные качества, как активность и пассивность, мнительность и тревожность, экстравертность и интровертность, самостоятельность и зависимость, альтруизм и эгоизм (курсив мой. — А.Ш.), интеллект, агрессивность или сексуальность”.

Житейское правило “Не делай ближнему того, чего не желаешь себе”, о котором говорилось в начале этих заметок, приписывают — именно в этой форме (в других формах оно, вероятно, было выработано гораздо раньше) — знаменитому еврейскому раввину и законоучителю Гиллелю, жившему во времена царя Ирода, на пороге старой и новой эры. Гиллель считал, что это правило, основанное на тексте из Книги Левит (“Возлюби ближнего своего как самого себя”), — это и есть сущность Торы, а все остальное — лишь комментарий к нему.

Возможно, это так и есть — суть не в том. Понятно только, что этот древний мудрый совет являлся исходной точкой для всех — или почти всех — других этических представлений, согласно которым люди могли сосуществовать с “другими”. В современной научной терминологии фразу “Не делай ближнему того, чего не желаешь себе” можно было бы назвать “Правилом Гиллеля”.

Гиллель умер в 10 году н. э. Иисусу Христу в это время было, видимо, 5-6 лет. Пройдет еще два десятилетия, и он станет Учителем, и будет часто повторять эти слова, — и не только эти, — наставляя своих последователей на путь истинный. К тому времени, когда за Христом ходили толпы, ловя каждое его слово, уже полтора тысячелетия были известны Десять заповедей, начертанных на скрижалях Моисея. Все книги Ветхого Завета — а самая позднейшая из них “Книга пророка Даниила” датируется II веком до н. э., — вся мудрость человеческая, накопленная к этому времени и закрепленная человеческим опытом, — от предостережения насчет почитания кумиров до рекомендаций по интимным отношениям, — была уже в них изложена. Задолго до возникновения христианства сформировались и базовые понятия нравственности, в том числе и отношение к “другому”. Многие из этих понятий в ходе длительной эволюции человека, в ходе жестокой борьбы за выживание — с помощью механизма генетических мутаций в частности — вошли в плоть и кровь человека. Это и есть тот биологический механизм, благодаря которому взгляд другого, того, кто — по Умберто Эко — “очерчивает и определяет нас” и без которого “нельзя понять, кто ты”, сформировал в итоге основу “мирской” этики. Так была подготовлена почва, на которой вырос младенец из Вифлеема и на которой он впоследствии смог найти своих приверженцев. Далеко не сразу и очень нелегко — здесь не имеет смысла возвращаться к знаменитым евангельским сюжетам. Во всяком случае, свой альтруизм Иисус доказал крестными муками, принятыми на Голгофе.

Итак, с одной стороны, этические нормы и ценности могут опираться только на веру в Бога (К.М. Мартини), с другой — они очерчиваются и опираются на взгляд другого (У. Эко). Два совершенно разных подхода? Оказывается, не совсем так.

Вот как увидел эту проблему С.С. Аверинцев (“Брак и семья: несвоевременный опыт христианского взгляда на вещи”): “Благословенная трудность семьи — в том, что это место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни — к Другому”. И чуть далее: “Вне Другого нет спасения; христианский путь к Богу — через Ближнего”.

Круг замкнулся. Другой оказался Ближним. Тем самым, которого следует возлюбить как самого себя и через которого — по Аверинцеву — только и возможен путь к Богу…

Так что же было раньше — курица или яйцо?.. Вечный философский вопрос, который в данном случае является нам со всей серьезностью (речь идет о вере!) и не допускает усмешки.

Ответ, возможно, содержится в соединении изложенных выше подходов.

Этика сформировалась под требовательным взглядом другого — здесь точки зрения Умберто Эко и Сергея Аверинцева совпадают — и в результате действия известных эволюционных механизмов постепенно закрепилась в поведенческих аспектах психологии человека. Развитие общества, однако, пошло по пути, который мало способствовал торжеству идеи “Возлюби ближнего как самого себя”. Но вера в эту идею не могла умереть, она уже жила в сознании человека. И она стала верой в Бога, который спасет и ее, и человека, ее исповедующего. Так появился — по Аверинцеву — христианский путь к Богу.

Впрочем, вернемся к участникам диалога.

“Почему же некоторые культуры, — писал Умберто Эко кардиналу Мартини в диалоге “Этика без Бога”, — позволяют — или позволяли в прошлом — убийство, людоедство, надругательство над человеческим телом? Все просто: в этих культурах понятие “другого” сужено до членов собственного племени... а “варваров” (т.е. чужих) они вообще за людей не считают… Признание роли, которую играет другой, необходимость уважать в нем те же нужды, без исполнения которых не можем прожить мы сами, — плод тысячелетнего прогресса”. “Вы спросите, — пишет Эко далее, — дает ли мне сознание важности другого непоколебимую основу, абсолютный источник морали. Я мог бы ответить, что Ваша “неколебимая основа” не удерживает многих грешников от греха, и на этом дискуссия бы закончилась. Искушение злом опасно даже для тех, чьи понятия о добре нерушимы и открыты свыше”.

Добавим от себя, что искушение злом в равной степени опасно и для тех, кто исповедует те же этические ценности, полагая их не как заповеданные свыше, а как заданные всем ходом эволюционного развития человека. Сознание нарушенного нравственного долга может быть — и нередко бывает — более тяжкой карой, чем ожидание предстоящей встречи со своими грехами перед судом Всевышнего. В этом смысле так ли уж важно, кто первым сказал “а” — Мессия или кто-нибудь другой, чье имя мы никогда не узнаем. Важно — и это главный вывод, который можно сделать из диалога кардинала Карло Мартини и писателя и ученого Умберто Эко, — что ценности эти — общие. Они — в разной форме, в разной риторике — изложены и в трудах отцов церкви, и в книгах писателей и ученых. Но они — общие.

Другое дело, как ведут себя конкретные люди в конкретных жизненных обстоятельствах — не обязательно критических и даже по большей части некритических. Непоколебимы ли эти общие нравственные ценности или деформируются под давлением обстоятельств? Тут все зависит от индивидуума — независимо от того, верующий он или неверующий. Потому что и те, и другие в равной степени знают “правило Гиллеля”: не следует делать ближнему того, чего не желаешь себе.