Журнал«Знамя»7, 2005

Из переписки М.М. Бахтина
с В.Н. Турбиным (1962—1966)

Переписку Владимира Николаевича Турбина с Михаилом Михайловичем Бахтиным, дополненную столь существенным комментарием, «матрицу» которого (и тон) задал сам В.Н., а продолжил и осуществил (виртуозно, на мой взгляд) Н.А. Паньков, можно прочитать и как свидетельство о времени, и как своеобразный метатекст: пылкие, страстные письма В.Н., полные не только наблюдений, информации, размышлений, предположений, но и трогательных чувств — заботы, любви, внимания, желания помочь в реальной, бытовой жизни своему «гуру», отвечающему эмоциональному В.Н. сдержанно, кратко, но всегда благодарно. А скрытым сюжетом этого романа двух героев — своего и «большого», по Бахтину, времени — стала попытка преодолеть разрыв, — со стороны В.Н. замечательно смелая, но не до конца удавшаяся: слишком разный опыт, разные стратегии жизненного поведения, разнонаправленность поисков.

Я училась в «лермонтовском семинаре» на филфаке МГУ у Турбина, переманившего меня с ром-герма, именно в 60-е годы, объездила с семинаром все «лермонтовские» конференции — в том числе и с заездом в Саранск; помню, как мы, студенты третьего, что ли, курса, тянули жребий: кого В.Н. возьмет с собой к М.М., решала слепая судьба. В повседневной деятельности самого семинара книги и метод М.М., импульс его мысли были направляющими. Это совпало с переизданием в 1963 году «Проблем поэтики Достоевского», в 1965-м — изданием «Творчества Франсуа Рабле», раз и навсегда перевернувшими наше представление об устройстве литературной вселенной. Потом шли ОПОЯЗ, «формалисты», О.М. Фрейденберг, Л.С. Выготский. Сейчас можно пожать плечами — что плохого в таком наследстве? А тогда на филфаке деятельность Турбина расценивалась как методологически диссидентская, чуть ли не подрывающая устои; его в лучшем случае терпели, но никак не одобряли.

Редакция выражает свою признательность публикаторам — О.В. Турбиной и Н.А. Панькову (ему принадлежит и замечательный комментарий к письмам) — живые голоса Бахтина и Турбина, сама эпоха по-новому зазвучат с наших страниц.

Наталья Иванова

1

23.11.62

Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Вспоминаю Вас и Елену Александровну с волнением и с душевной теплотою — с чувствами, на которые все-таки способен я, апологет электронно-кибернетического бездушия, неисправимый технократ¹ и некое подобие робота², так сказать, ВНТ³. Мне было хорошо-хорошо. А то, что я, едва появившись, уехал, наверное, даже к лучшему: из-за всякой трапезы подобает вставать чуть-чуть голодным — это здоровее.

Уже на вокзале я спохватился: а вот этого я не сказал... а про то не спросил... а о том-то не посоветовался. И уже сейчас хочется приехать снова, спрашивать, рассказывать. Тот второй день, когда, как Вы заметили, впервые познакомившиеся люди могут начать говорить по-настоящему, явно наступает. Благо, к тому же, теперь Саранск утратил в моих глазах свою, если можно так выразиться, нарицательность, а Вы — торжественность, что ли. А я страшно люблю, когда города, известные тебе в виде точки на карте, вырастают перед тобой въявь, а люди, запомнившиеся тебе как имена на обложках книг, вдруг оказываются просто людьми.

Ехал я в Саранск для того, чтобы заручиться Вашей моральной санкцией для дальнейшего, возможно, — получить необходимые поправки к некоторым моим планам, во всяком случае — попробовать познакомить Вас с разными замысловатыми построениями. Все осталось «на потом», «про запас». Ну и хорошо: ведь теперь-то ясно, что будет и второй день, и третий, и десятый, и сотый.

Пока курите гаванские сигары и вспоминайте меня. «Ромео и Джульетта» (!) — сигары, насколько я понял из собственных наблюдений и из писем моих кубиночек⁴, аристократические, буржуйские. Были у меня еще и плебейские сигары, некий «вырви-глаз» в заатлантическом варианте; но их я, увы, скурил. Пришлют — поделюсь с Вами и «вырви-глазом».

Постараюсь разнообразить скромный ассортимент столичных гостинцев — на днях пошлю Вам книгу Марка Щеглова⁵. Только пусть Вас не смущает штамп тульской детской библиотеки, ее украшающий, и не думайте, что Вы стали соучастником ограбления безмятежно щебечущих детишек. Просто в тульской библиотеке для детей неожиданно оказалось... пять экземпляров книги, и один из них я честно выклянчил, выменяв его на какой-то пространный детектив в двух томах. Книга у меня оказалась лишней. А мне очень хочется, чтобы Вы имели ее у себя: Марк был первым из того поколения молодежи, которое сейчас начинает профессионально оформляться, выкристаллизовываться, и, при всей уже сейчас явственно проступающей исторической ограниченности его, он — явление крайне знаменательное. И человеком он был в потенции огромным, каким-то насквозь ясным. Уверен, что, будь он жив, он бы тоже добрался до Вас — приковылял бы в Ваш гостеприимный дом.

А симптоматично... Вы не можете работать в Москве, так Москва сперва принялась рыться где-то в недрах букинистических магазинов, выкапывала из-под спуда ставшие раритетами книги, читала их, ахала, конспектировала, а потом, влекомая некоей стихийной силой, сама двинулась к Вам. Милые ребята-гуманисты⁶, Галя Пономарева⁷, я — мы не сговаривались, не советовались друг с другом, а все оказались у Вас.

И, действительно, славно было бы — когда-нибудь съехаться всем вместе, прихватив с собой еще и некоторых совсем молоденьких юношей и девушек — выражаясь на детгизовском жаргоне, «самых маленьких». Верю, что соберемся. Разумеется, гуманисты снарядятся в дальнюю дорогу на ямщицких тройках или, перебросив через плечи котомочки, потопают пешком (если человек взялся исповедовать какую-то определенную программу, то он, несомненно, обязан подтверждать ее и в своей повседневной жизни, и в быту⁸). А мне терять нечего — сяду за руль «Москвича». И двинемся «в Мордву»... Но еще раньше я снова приеду один — как только смогу, буду форсировать приближение «дня второго».

А пока очень жду, что будете «беспокоить» — «беспокойство»-то для дела, для работы в конечном счете общей. Так чего уж...

И самое-самое последнее... Статья украинского писателя Миколы Руденко — «Дружба народов», № 6, 1962 (мне почему-то казалось, что я читал ее значительно раньше). Она называется «По следам космической катастрофы»⁹...

Призрак космической катастрофы... Снова приходится кончать мрачным. Но страшен сон, да милостив бог — космической катастрофы не будет. А уж если будет, то моя книжка ее не ускорит, а статьи мальчика Сережи, мальчика Вадика и мальчика Пети¹⁰ ее не отвратят (хотя, кажется, три мальчика именно на это и уповают). Вы только не думайте, что я с порога навязываю Вам роль третейского судьи¹¹ между мной и гениально описанными Достоевским русскими мальчиками¹²: я язвлю просто так, в пространство, влекомый бескорыстной страстью говорить колкости.

Так или иначе, но и Вам, и, по-моему, особенно Елене Александровне будет интересно прочитать про космическую катастрофу. Я же надеюсь еще до космической ката-строфы не раз повидаться с Вами.

С искренним уважением

В. Турбин.

Письма М.М. Бахтина к В.Н. Турбину хранятся в личном архиве последнего. Оригиналы ответных писем находятся в личном архиве Бахтина, закрытом для исследователей. Только благодаря тому, что Турбин печатал свои письма на пишущей машинке в двух (по-видимому) экземплярах, мы имеем возможность ознакомиться с этой перепиской полностью и в режиме диалога. К сожалению, машинописные копии двух писем (22 и 28) оказались слегка дефектными из-за того, что копировальная бумага была короткой и последние строки на трех страницах не пропечатались. Пропуск недоста-ющих строк обозначен многоточиями в угловых скобках.

Следует, впрочем, оговориться, что «ответными» были скорее письма Бахтина, чем обширные послания его корреспондента, по инициативе которого переписка завязалась (и который проявлял гораздо бо??льшую активность). Так что в данном случае довольно затруднительно сформулировать: «переписка Бахтина с Турбиным» или, наоборот, «переписка Турбина с Бахтиным». Первый вариант предпочтителен, если исходить из соображений «ранжира», второй — для фиксации реальной картины.

Несколько писем Бахтина были напечатаны Турбиным в различных изданиях: Турбин В.Н. «…И захватите с собой масла и сахару» (Два письма М.М. Бахтина: публикация и примечания) // М.М. Бахтин и философская культура ХХ века. Проблемы бахтинологии. Ч. 2. СПб, 1991, с. 99—106; Турбин В.Н. «Ни произведений, ни образов Достоевского и в помине нет» (Письмо М.М. Бахтина: публикация и комментарии). Бахтинский сборник. Вып. 2. М., 1991, с. 371—373; Турбин В.Н. По поводу одного письма М.М. Бахтина // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1992, № 1, с. 53—59. Конечно, написанные Турбиным примечания (комментарии) не было смысла заменять новыми. Поэтому они включены в состав настоящей публикации почти без изменений (только были слегка адаптированы к другому контексту).

Даты написания писем унифицированы. Переписка публикуется в журнальном (несколько сокращенном) варианте. Ее полная версия войдет в большую книгу под ориентировочным названием «Материалы для биографии М.М. Бахтина», которая должна появиться в будущем году.

Автор комментариев искренне благодарен О.В. Турбиной за возможность работы с текстами писем. С удовольствием и признательностью перечисляю всех, кто помогал мне подготавливать эти тексты к печати, — это: К.В. Агеева, С.М. Александров, Л.А. Аннин-ский, С.Г. Бочаров, А.И. Журавлева, А.М. Кузнецов, Ю.В. Пухлий, И.Б. Роднян-ская, Н.П. Розин, Л.Н. Столович, Л.В. Чернец, а также мои зарубежные друзья и коллеги G. Tihanov, D. Shepherd.

1 В первой фразе комментируемого письма Турбин «говорит чужим словом» (по терминологии Бахтина), пародируя слог рецензентов, обрушившихся на его книгу «Товарищ время и товарищ искусство» (М.: «Искусство», 1961). Книга вызвала такой бурный отклик, что редакция литературы по эстетике издательства «Искусство» вынуждена была в начале 1962 года провести специальное заседание общественного редсовета, чтобы обсудить, «считает ли редсовет правильным сам факт выпуска этой спорной книги» (см.: РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 977, лл. 10—14), а также написать для начальства справку «По поводу книги В. Турбина “Товарищ время и товарищ искусство” и рецензий на нее» (там же, лл. 16—26).

2 Между прочим, похожая интонация легкого эпатажа сверкнула и в нашумевшем в начале 1960-х годов докладе знаменитого математика академика А.Н. Колмогорова «Автоматы и жизнь», проштудированном (как мы увидим) Турбиным. Колмогоров начал свой доклад так: «Я принадлежу к тем крайне отчаянным кибернетикам, которые не видят никаких принципиальных ограничений в кибернетическом подходе к проблеме жизни и полагают, что можно анализировать жизнь во всей ее полноте, в том числе и человеческое сознание со всей его сложностью, методами кибернетики» (Колмогоров А.Н. Автоматы и жизнь // «Техника — молодежи», 1961, № 10, с. 16). Турбин доводит эту «крайнюю отчаянность» до последней степени, идентифицируя себя уже не просто с кибернетиком, верящим в перспективу создания «человекообразного» робота, а непосредственно с самим роботом.

3 Возможно, Турбин называет себя так в pendant принятым в науке и технике СССР названиям: например, АНТ — название самолетов А.Н. Туполева, созданных в 1920—1930-е годы.

4 В то время на Кубе преподавали русский язык несколько выпускниц филфака МГУ, ранее учившихся у Турбина. Об этом факте в письмах далее еще не раз будет упоминаться.

5 Марк Александрович Щеглов (1925—1956) получил известность после выхода первой же своей статьи в «Новом мире» осенью 1953 года (это была дипломная работа студента, только что окончившего филологический факультет МГУ!). Затем появились другие статьи и рецензии, в основном посвященные современной советской литературе. Они были замечены не только читателями, но и партийным руководством страны, которое в специальном постановлении об ошибках журнала «Новый мир» упомянуло Щеглова среди идейно неблагонадежных авторов. Поразив всех крайне редкими тогда независимостью мысли и свободой слога, Щеглов, с детства страдавший (как и Бахтин) от костного туберкулеза, умер в тридцать лет. Ценой огромных усилий в 1958 году был напечатан сборник его статей, позднее переизданный в 1965 и 1971 годах (в последнее время выходили и другие сборники).

Турбин окончил тот же факультет на три года раньше; они познакомились, когда Щеглов поступил в аспирантуру, а Турбин уже был молодым преподавателем (см. материалы к биографии Щеглова в книге: Щеглов М.А. На полдороге. Слово о русской литературе. М.: «Прогресс—Плеяда», 2001, с. 252). Дружили, вместе ездили в Ясную Поляну — на «дребезжащем моем “Москвиче”», как вспоминал Турбин (см. его рецензию на сборник Щеглова «Любите людей» // «Знамя», 1988, № 12, с. 224). Свидетельством их дружественных отношений остались турбинские письма (см.: Щеглов М.А. На полдороге. Слово о русской литературе…, с. 260—262; РГАЛИ, ф. 1498, оп. 1, д. 77).

6 «Ребятами-гуманистами» здесь иронично названы С.Г. Бочаров, Г.Д. Гачев и В.В. Кожинов, посетившие Бахтина в Саранске летом предыдущего, 1961 года.

Проблема гуманизма активно обсуждалась в СССР 1960-х годов при осмыслении пер-спектив научно-технической революции и молодой кибернетической науки. Традиционно это понятие соотносилось с человеком (понимаемым либо как «естественное» и «социальное существо», либо как «Божье творение»), с его психологией (трактуемой либо как «эмоции и разум», либо как «душа»), с его интересами и т.д. Однако кибернетика провозгласила принципиальную возможность создания робота, который был бы ничем не хуже, а, скорее всего, даже и лучше человека. Ее поклонники полагали, что гуманизм заключается в бесстрашном поиске знаний ради этой великой цели.

Пожалуй, главой «гуманистов-традиционалистов» в те годы был известный философ Э.В. Ильенков, а лидером «гуманистов-кибернетиков» — как раз А.Н. Колмогоров. Ильенков в своих «антикибернетических» высказываниях частично отражал и официозный марксистский взгляд на проблему («революционный гуманизм»), к примеру, раз-облачая вышедшую из-под контроля человека «машинерию, современную громаду производительных сил капиталистической индустрии» (Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. М.: Политиздат, 1968, с. 312). Однако для нас, конечно, важнее и значимее его глубокие и экзистенциальные претензии к «отчаянным кибернетикам» (так, явно не без намека на Колмогорова, он называл своих оппонентов): «Машина — вещь прекрасная, но превращать ее в нового бога, в нового идола все-таки не следует. Для человека “высшим предметом” является другой человек, даже при всех его нынешних “несовершенствах”» (там же, с. 296—297).

Колмогоров же, наоборот, выступал против «обожествления» человека. Стремясь свести «психическую жизнь к ее материальной основе» (и, подобно Ильенкову, тоже частично совпадая с официозным «материалистическим гуманизмом»), он фактически обвинял своих противников в идеалистическом или религиозном уклоне: «...я надеюсь, что в моих кибернетических <...> выступлениях <...> некоторая доля слушателей улавливает мировоззрение ГУМАНИЗМА, знающего непреходящую ценность человеческой культуры и знающего, что эта ценность не нуждается в подпорках веры в бессмертие, в “нематериальность” души, принципиальную иррациональность творчества и т.д.» (Колмогоров А.Н. [Письмо поэту мехмата] // «Новое литературное обозрение», 1994, № 6, с. 185—186. Выделено А.Н. Колмогоровым). На тайную религиозность «традиционалистов» постоянно намекали и другие адепты кибернетики: «У противников “математизации” под поверхностью их борьбы за “гуманизм” скрывается (бессознательно или отчетно) своеобразное “религиозное” стремление предохранить “душу” от научного познания. Но в человеческом организме все меньше становится неисследованных уголков. Эмоции, интуиция, “душа” — и их штурмует наука. Если мы не богословы, а ученые, то должны верить в безграничные возможности познания» (Егоров Б.Ф. Литературоведение и математические методы. // Содружество наук и тайны творчества. М.: «Искусство», 1968, с. 329).

В следующих абзацах комментируемого письма Турбин язвит по поводу архаичности гуманистов-традиционалистов — «русских мальчиков», боящихся бездушной техники и обреченных с «котомочками» пешком бродить по индустриализованному СССР. Ирония Турбина обусловлена тем, что «ребята-гуманисты» отрицательно отнеслись к его книге «Товарищ время и товарищ искусство», увидев в ней проповедь тотального технократизма, уничтожающего, по их мнению, сущность искусства.

Как рассказал автору данных комментариев С.Г. Бочаров, именно он первым прочитал турбинскую книгу, привлек к ней внимание своих друзей и подвигнул их — в данном случае В.В. Кожинова и П.В. Палиевского — на создание специальной статьи по этому поводу (см. далее примечание 10). Бочаров выступал во время обсуждения книги в Институте истории и теории искусства в сентябре 1961 года. По его словам, обсуждение длилось два дня, среди выступавших ему запомнились Б.И. Шрагин и Э.В. Ильенков (который «буквально размазал Турбина по стенке»), а вот Гачев и Кожинов при сем отсутствовали. За эти два дня в защиту книги, кажется, выступил (и очень ярко) только один человек — студентка, ученица Турбина, Ляля (Леонтина Сергеевна) Мелихова, о ней еще будет речь впереди. Турбин в заключительном слове пошутил, что чувствует себя д’Артаньяном, которому пришлось драться одновременно с Атосом, Портосом и Арамисом (в романе Дюма, как мы помним, эти назначенные дуэли не состоялись)...

7 Галина Борисовна Пономарева — тогда сотрудник (а ныне директор) Музея-квартиры Ф.М. Достоевского в Москве; впервые навестила Бахтина в октябре 1962 года, буквально на месяц раньше Турбина (см.: Пономарева Г.Б. Высказанное и невысказанное... // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1995, № 3, с. 59—77).

8 Между прочим, один из «ребят-гуманистов», Г.Д. Гачев, в это время действительно удалился из столицы (хотя и не вовсе отрешился от технической цивилизации). Позднее сам он вспоминал об этом периоде своей жизни: «В 1959—1961 годы написаны те книги (6) по эстетике и теории литературы, что будут выходить двадцать лет впоследствии, но тогда не шли, и, измучась с редакторами и издателями (да плюс отчаянная страсть за рубежом семьи), бросил науку и ушел в народ на физический труд. С января по май 1962 года — слесарь и автослесарь в болгарской деревне Твардица в Молдавии, а с мая 1962-го по август 1963-го — матрос Черноморского пароходства. С декабря 1963-го — снова м.н.с. сектора теории литературы ИМЛИ» (Гачев Г.Д. Жизнь с мыслью. Книга счастливого человека (пока...). Исповесть. М.: ДИ—ДИК—ТАНАИС, МТРК «Мир», 1995, с. 20).

9 Статья Миколы Руденко, опубликованная в украинском журнале «Вiтчизна», была перепечатана, с некоторыми сокращениями, журналом «Дружба народов» (1962, № 6, с. 208—224) в переводе К. Григорьева. В ней обсуждалась впервые высказанная в начале XIX века гипотеза, согласно которой между орбитами Марса и Юпитера когда-то существовала еще одна планета, потом по неизвестной причине исчезнувшая. Опираясь на работу советского астронома И.И. Путилина о происхождении астероидов, Руденко доказывал, что планета погибла от страшного взрыва, расколовшего ее на тысячи осколков. О причинах этой катастрофы в статье говорилось следующее: «...гибель планеты могла быть делом рук тех существ, которых, как щедрая мать, породила и наделила разумом эта планета. Самоубийство разумного мира, использовавшего свой разум себе во вред? К такому выводу приходишь невольно вопреки собственному желанию и с большой тревогой за будущее Земли» (с. 221). Упомянув Хиросиму и Нагасаки, президента США Трумэна (принявшего решение об этой бомбардировке и не испытывающего никаких угрызений совести) и, по контрасту, борющееся за мир советское правительство во главе с Н.С. Хрущевым, автор призывал землян к бдительности и разумности в атомную эпоху.

10 Имеется в виду статья Бочарова, Кожинова и Палиевского «Человек за бортом (О книге В. Турбина “Товарищ время и товарищ искусство”)» («Вопросы литературы», 1962, № 4, с. 58—79). Для понимания основной платформы трех «ребят-гуманистов» представляет интерес выступление Кожинова на заседании общественного редсовета эстетиче-ской редакции «Искусства» (см. выше, примечание 1), в какой-то мере поясняющее эту статью. Кожинов говорил тогда следующее (упоминая крайне жесткую рецензию В. Зименко, опубликованную в седьмом номере газеты «Советская культура» за 1962 год): «Я написал статью с двумя соавторами с очень резкой критикой книги Турбина. Но в зименковской статье безобразны политические обвинения, не имеющие под собой никакой почвы. Я считаю, что Турбин иногда даже сверхортодоксален. Недопустимы также всякие обвинения издательства. Сделано очень большое дело, которое поможет излечиться от незрелых взглядов. Книга Турбина противоречива, это противоречивость человека, нашего современника. Эта книга личная. Характерно, что ругают Турбина “кибернеты от общественной науки”, не имеющие никакой внутренней, глубокой заинтересованности. Жанр этой книги раскрепощает. Но форма ее мне не нравится. Стиль таков, что Турбин сам становится догматиком. Это особенно касается его пророчеств. <...> Я думаю, что искусство должно бороться против его порабощения кибернетикой. Я думаю, что не обязательно искусство будет все более интеллектуализироваться. Я думаю также, что Турбину не хватает эрудиции. Мне кажется, что сейчас закончился переворот в искусстве и наметились тенденции антитехницизма. У Турбина, однако, много ценных мыслей: о кино, о художественном методе и т.д. Самое ценное — это его личность. <...>» (РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 977, л. 12).

11 Бахтин в одной из бесед с В.Д.Дувакиным назвал книгу Турбина «свежей, оригинальной, живой, написанной прекрасным языком, стилем», хотя и «книгой журналистского типа» (Бахтин М.М. Беседы с В.Д. Дувакиным. М.: «Согласие», 2002, с. 243). В то же время он писал Кожинову 2 июля 1962 года: «Я с наслаждением прочитал Вашу тройственную статью о книге Турбина. Статья очень умная и очень нужная: весьма многие увлекаются книгой Турбина (у нас, например, преподаватели, студенты, актеры), но не умеют отделить в ней пшеницы от плевел. Но статья имеет, конечно, и более широкое теоретическое значение» (см.: Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966). Публикация и комментарии Н.А. Панькова // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, № 3—4, с. 200).

12 В знаменитом монологе Ивана Карамазова («Братья Карамазовы», книга пятая, глава III, разговор с Алешей в трактире) упоминаются «современные аксиомы русских мальчиков», выведенные ими «из европейских гипотез»: «...что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но и у ихних профессоров, потому что профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Т. 14. Л.: «Наука», 1976, с. 214). Турбин с помощью этой аллюзии, видимо, намекает на максимализм своих оппонентов, а также на специфику их идеала (русская классика). Общеизвестное «славянофильство» Палиевского и особенно Кожинова в то время еще никак не проявлялось: оба они тогда входили в круг либеральных диссидентов и целиком разделяли «западнические» взгляды. Ср. воспоминания Бочарова (которого не принято считать особенным «славянофилом»): «Мы <…> вышли из либеральных 60-х годов и открывали для себя консервативные ценности, национальную тему. И, конечно, религиозную. Две большие темы, которые главным образом были открытием 70-х, в гражданские 60-е они еще не так звучали. Мы хотели совмещать либеральное и консервативное, права человека с русской идеей — и совмещали как-то, хоть и сумбурно. Популярное ныне понятие либерального консерватора еще не было сформулировано, и мы искали чего-то такого ощупью» (Бочаров С.Г. «Были бы братья…» // Н.П. Розин. К 70-летию со дня рождения. Слово друзей и коллег. М.: «Прогресс», 1999, с. 11).

2

12.62

Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Шлю Вам и Елене Александровне самые сердечные поздравления с наступающим Новым годом. Добра Вам желаю всяческого, и особенно отрадно чувствовать, что приближающийся год станет годом Вашего второго рождения — книги Ваши станут наконец известны. Есть, значит, справедливость на земле...

А еще, Михаил Михайлович... Вы только поймите меня правильно: я никогда не позволил бы себе превращать Саранск в модное место паломничества, а Вас — в экспонат. Но когда я рассказал моим студентам о поездке к Вам, они как-то страшно искренне и мило, подталкивая друг друга локтями, стали проситься:

— А можно, мы тоже в Саранск поедем?..

Я чувствую, что удерживать их — глупо.

И вот — готовится нашествие: я, человек пять-шесть третьекурсников и третьекурсниц. Приедем к Вам. Пить чай и есть шпроты. И если только это Вам почему-нибудь неудобно, трудно — Вы так и напишите. Но если Вы не возражаете — мы двинемся.

Ребята мои достаточно тактичны. Они не будут праздно донимать Вас. Они сразу же мне сказали, что, конечно, понимают... мне надо поговорить с Бахтиным... так они себе на это время дело найдут... Да и верно — отыщут себе где-нибудь лыжи, что ли. Покатаются. А мы с Вами тем временем поговорим.

А что касается быта — все можно устроить легко: возьмем какую-нибудь бумажку с факультета — устроят мой детский сад в общежитие. Можно еще и какую-нибудь встречу студентов двух братских университетов организовать...

А мне придется прибегнуть к Вашей любезности — попросите, чтобы устроили номер в гостинице. Буду ходить к Вам в гости, рассказывать последние новости («оголтелая шайка распоясавшихся формалистов»¹ и т.д.) и, главное, советоваться с Вами — уж очень шибко мне это нужно.

Кубинских сигар в Москве — полно. Только дорого стоят. А мне продолжают слать — свеженькие, не купленные. Те, что я послал Вам, как я потом убедился, пересохли и утратили три четверти своего обаяния — так я Вам получше привезу, прямо с плантации. И... Как же с книгами-то? Очень-очень прошу Вас — «беспокойте». Когда Вы увидите мою ораву, Вы поймете, что, скажем, походить по букинистам нам решительно никакого труда не составляет — то, что можно достать, ребята достанут Вам играючи, между делом. Так что уж, пожалуйста, не бойтесь нас обременять.

Вот. Значит, где-то в конце января я смогу снова увидеть Вас. И уже одно это заставляет верить в Новый год.

С искренним уважением

В. Турбин.

1 Закавыченная фраза пародийно (с помощью гиперболизированного «чужого слова») отражает какой-то из моментов острой дискуссии вокруг применения структурно-семиотических методов в литературоведении. Следуя за Колмогоровым, его молодые ученики и приверженцы — Вяч.Вс. Иванов, Б.А. Успенский, А.М. Кондратов и др. — стремились на деле осуществить возможности рационального (кибернетического) «исследования всего, включая жизнь, мышление, искусство» (Колмогоров А.Н. [Письмо поэту мехмата]..., с. 185). Это вызывало неоднозначную, а нередко и резко отрицательную реакцию.

О «шайке распоясавшихся формалистов» Турбин упоминает потому, что структурализм воспринимался как наследник формализма. В проспекте неосуществленного сборника «Формальный метод в эстетике. Материалы», задуманного, правда, чуть позже, в начале 1967 года, Кожинов и Палиевский писали: «В последние годы происходит явное оживление формалистических тенденций в нашей эстетике. Это связано с попытками создания “математически точной” эстетики, которая в целях упрощения, “формализации” художественных явлений обращается к опыту ОПОЯЗа, ЛЕФа и т.п. течений 1920-х годов, и с переизданием (вполне, конечно, уместным, если речь идет о критическом изучении истории эстетики) ряда работ, возникших в той или иной связи с формальным методом эстетики» (РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 983, л. 1. Основной целью сборника, по-видимому, было переиздание больших фрагментов из книг В.Н. Волошинова и П.Н. Медведева «Марксизм и философия языка» и «Формальный метод в литературоведении»).

3

28.12.62

Глубокоуважаемый Владимир Николаевич!

Поздравляем Вас с Новым годом, желаем счастья и успеха в Вашей нужной для всех деятельности.

Через день после Вашего посещения мой грипп дал неприят-ные осложнения на легкие и на сердце¹, и я проболел около меся-ца. Сейчас я более или менее поправился и могу заняться мои-ми запущенными делами и прежде всего, конечно, письмами.

Во время болезни я получил Ваше прекрасное письмо и книгу Марка Щеглова². Затем — гаванские сигары, но ими, увы, я мо-гу пока только полюбоваться, а наслаждение еще впереди (пер-вую сигару я выкурю при встрече Нового года)³. Наконец, пол-учил «Тарусские страницы»⁴ с изумительными стихами Цве-таевой (это — лучшее, что есть в сборнике, хотя и весь он интересен). Таким образом, эти недели были наполнены Вами — воспоминаниями о Вас и Вашими дарами. Примите мою глубо-кую благодарность.

Мне очень хотелось бы обсудить с Вами некоторые вопросы (в частности и по стилистике), но я думаю, что начинать это обсуждение в письме, пожалуй, не стоит. Надо сначала по-беседовать устно (ведь Вы обещали приехать весьма скоро), а затем уже можно продолжать и письменно.

А теперь я хочу злоупотребить Вашей добротой. Недавно вышла книга: М. Гус «Идеи и образы Достоевского» (Госли-тиздат, 1962 г.) ⁵. В Саранск она попадет не скоро (если вообще попадет), но мне необходимо с ней познакомиться, пока еще не сдан в печать мой «Достоевский». Буду Вам очень признателен за ее присылку.

Елена Александровна шлет Вам сердечный привет.

Итак, до скорого свидания.

С глубоким уважением

М. Бахтин.

[Комментарии В.Н. Турбина]

1 Если грипп «дал осложнения» че-рез день после моего отъезда из Саранска, значит, в день моего первого разговора с ним Бахтин был болен. Остается лишний раз восхититься его самообладанием и его деликатностью: догадаться об его недомога-нии было невозможно.

Мне уже приходилось писать о том, что чета Бахтиных всю жизнь провела на грани, на пороге голода. Под угрозой голода, но так, что эта угроза для них все же никогда не становилась реальностью, скажем, в той мере, в какой она оказалась реальностью для украинцев в 1933 го-ду или для жителей осажденного Ленинграда (Санкт-Петербурга?) в 1941—1942 годах. Я не сомневаюсь в том, что форсирование всевозможных пиршественных мотивов, мотивов сытости в трудах Михаила Михай-ловича соотносимо с этим примечательным обстоятельством.

Голод — простой и наиболее проверенный способ, которым прави-тели всех времен держали в повиновении и отдельного человека, и це-лые сословия, классы, нации. Однако вплоть до начала XX века ни один правитель не посягал на источник жизни по-своему даже более важный, чем хлеб и вода: на воздух, на дыхание человека. Рабы антич-ности и русские крепостные крестьяне как бы то ни было могли дышать беспрепятственно; и Радищев резонно расточал по этому поводу свои классические сарказмы: помещики, звери алчные, оставляют крестья-нину токмо воздух. И его действительно оставляли: он не мог превра-титься в предмет купли-продажи, отнимать его у человека не умели и не хотели.

Но XX век по праву должен войти в историю как начало эпохи все-мерного удушения людей другими людьми, эпохи борьбы за глоток воздуха. Первая мировая война ознаменовалась изобретением боевых отравляющих веществ, попросту сказать, газов; и уже на втором ее го-ду удушение людей стало принимать массовый характер. Век оставит истории и память о газовых камерах в немецко-фашистских лагерях уничтожения.

Метафоры и реальность связаны тесней, чем мы полагаем. Метафо-ра не налагается на реальность, не привносится в нее извне, оставаясь по отношению к ней чем-то факультативным; нет, она сплошь и рядом становится как бы каркасом, на который «натягиваются» последую-щие события. И напротив, события, совершившись, как бы предсказы-вают человеку или народу их будущее; эти события повторяются, но повторяются уже в иносказательном смысле.

Люди говорят о духовной жажде и о духовной пище. Говорят они и, положим, об удушении реакцией передовых идей, об удушении мысли. Выбрать именно эти метафоры им подсказывает безошибочное худо-жественное чутье. Типичной для нашей современности представляется мне жизнь великого русского писателя Михаила Зощенко: будучи от-равлен газами на фронте Первой мировой войны, через тридцать лет он попал под новый поток отравляющих веществ, ОВ, но уже в пере-носном смысле: ядовитые миазмы речей и доклада одного только Анд-рея Жданова, надо полагать, ни в чем не уступали фосгену. Удушение людей на фронтах войны было реалией, которая предваряла предстоя-щее России лишение интеллектуального воздуха. С конца 1917 года мысли был, как теперь говорят, перекрыт кислород.

Был Бахтин, поставленный на грань голодания. А был и Бахтин, си-стематически претерпевавший удушье.

Вероятно, жизни человека сопутствуют реалии, которые то и дело переходят в метафоры, и метафоры, становящиеся реалиями. Сами не замечая этого, мы балансируем между ними.

Бахтин остро ощущал свою связь с бытием и посредством дыхания, через легкие. Вряд ли кому-либо из нас удастся выявить всю глубину и разветвленность ее, однако же обратить на нее внимание совершенно необходимо.

2 Речь идет о книге: Щеглов М. Литературно-крити-ческие статьи. М.: «Советский писатель», 1958.

3 Здесь — как в пьесе с инфернальным сюжетом: появление на сцене нового действу--ю-щего лица предваряется облаком густого ароматного дыма. Сигары были присланы из Гаваны жившей и работавшей там Лялей (Леонтиной Сергеевной) Мели-ховой, выпускницей филологического факультета (в настоящее время — сотрудник Института мировой литературы, занимается обработкой научного наследия Бахтина и подготовкой собрания его сочинений). С лета 1963 года она входит в спонтанно сложившееся окружение четы Бахтиных и ста-новится их наиболее деятельным попечителем.

Курил Бахтин исключительно много, сигарету за сигаретой. Над всеми вещаниями о вреде курения он неизменно посмеивался. Я не знаю, как сочетается столь ревностное и, осмелюсь сказать, даже по-своему вдохновенное курение с осознаваемой им слабо-стью его легких, а далее и со всей атмосферой затхлости, духоты, в которой он жил и творил. Одно ясно: курящий человек может явиться только на свободе, он не скован никакими дополнительными по отношению к существую-щим запретами; и, быть может, этим с избытком возмещается физиологический вред курения.

4 «Тарусские страни-цы» — «литературно-художественный иллюстрированный сборник», Калуга, 1961. Он включал в себя произведения молодых в те поры писателей и поэтов, вскоре ставших нашими классиками: Юрий Трифонов, Булат Окуджава, Наум Коржавин. Наследство наше было представлено здесь произведениями Николая Заболоцкого и Марины Цветаевой.

5 Речь идет о монографии Михаила Гуса «Идеи и образы Достоевского», М., 1962. Разумеется, более чем скромная просьба моего корреспондента была удовлетворена, и книгу он получил.

4

31.12.62

Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Только что получил Ваше письмо — спасибо. Ко всем традиционным новогодним пожеланиям присоединяю одно из самых банальных и, к сожалению, одно из самых актуальных: здоровья Вам, здоровья и здоровья.

А тут пронесся слух, что Вы... приедете в Москву в середине января, на какие-то чтения в музее Достоевского. Я не очень-то поверил и, кажется, правильно сделал: знаю по опыту, что верить можно только мрачным слухам; они подтверждаются чаще. А к концу января, даст Бог, поправитесь совсем... Ох, нагрянем мы к Вам: уж очень хотят ребятишки — и как-то хорошо, благородно хотят съездить в Саранск.

Книгу Гуса посылаю. Думал, Вам понадобятся какие-нибудь инкунабулы, уже приготовился доставать Рабле в изданиях какого-нибудь ХVII века. А тут — Гус! Ну-ну...

Не хотелось бы Вас расстраивать, да ведь все равно узнаете. Не обошлось-таки! Обозвали «трубадуром абстракционизма», а книжку — «с первой до последней страницы пронизанной упоением перед модернистскими извращениями в искусстве»¹. Но я — ничего, не унываю. Даже частушку сочинил:

Мой миленок в трубу дул,

Звук на звук нанизывал.

Стало быть, он — трубадур

Абстракционизма!

Теперь Елена Александровна, влекомая бескорыстной страстью устраивать личное счастье всех встречных и поперечных, скажет, что мне надо подыскать... трубадуриху? трубадуршу? трубадурочку? Ох!

Всего-всего хорошего Вам, Михаил Михайлович!

Скоро, надеюсь, увидимся и поговорим — и о стиле, и о всем таком прочем...

С искренним уважением

В. Турбин.

1 Судя по оперативности, с которой это было сделано, Турбина назвали «трубадуром абстракционизма» скорее всего в какой-то из газет — примерно с 26 по 31 декабря 1962 года (см. также письмо 6). Однако просмотр «Правды», «Литературной газеты», «Советской культуры», «Известий», «Комсомольской правды», «Литературы и жизни» за декабрь, к сожалению, никаких результатов не дал.

5

19.1.63

Глубокоуважаемый Владимир Николаевич!

Я бесконечно тронут быстротой, с которой Вы выполнили мою просьбу. Книга Гуса (я ее уже прочитал) не лишена достоинств, но написана в старой манере «истории русской общественной мысли», ни произведений, ни образов Достоевского в ней и в помине нет¹ .

Теперь о нашей встрече. Мне кажется, что в предполагаемом «ансамбле» ее лучше было бы отложить до весны, так как здоровье мое не налаживается (легочные осложнения, упадок сил и сердечная вялость)² .

Но Вас, Владимир Николаевич, мы во всяком случае ждем с радостью и нетерпением. Сообщите только о дне приезда, чтобы мы могли приготовить номер в гостинице.

Итак, до самого скорого свидания³ .

Елена Александровна шлет сердечный привет.

Ваш М. Бахтин.

[Комментарии В.Н. Турбина]

1 Речь идет о книге М. Гуса «Идеи и образы Ф.М. Достоевского» (М., 1962). Михаил Семенович Гус, как говорится о нем в «Краткой литературной энциклопедии», «автор статей о проблемах партийности и идейности искусства: “Ленинская партийность и ее критики” (1958), “Идейность — основа художественности” (1958) и др. В книгах о Н.В. Гоголе и Ф.М. Достоевском изучает преимущественно идейные корни их творчества в связи с социально-политическими событиями эпохи. Пишет также на политические темы (“Американские империалисты — вдохновители мюнхенской политики”, 1951)». Книга М. Гуса получила вполне положительную прессу. То, что она была серьезно принята, а во многом даже и одобрена журналами «Вопросы литературы», «Новый мир» — а он, как известно, считался в 60-е годы и поныне считается оплотом тогдашнего отечественного либерализма, — красноречиво свидетельствует о том, на каком, скажем прямо, жалком профессиональном уровне пребывало наше сознание тридцать лет тому назад и в какой духовной изоляции пребывал Бахтин.

Бахтин настоятельно просил прислать ему эту книгу потому, что как раз в это время он деятельно готовил к выходу новое издание своей работы о Достоевском: «Проблемы поэтики Достоевского» (М., 1963). С выхода в свет этой работы и началось его научное возрождение. С присущей ему добросовестностью Бахтин стремился быть в курсе всего, что говорится и пишется о Достоевском. «Книга Гуса… не лишена достоинств», — это мог сказать только исключительно доброжелательный человек — человек, искренне умевший обнаружить достоинства и там, где обнаружить их трудно. Впрочем, последующие слова недвусмысленно свидетельствуют о принципиальном неприятии Бахтиным «старой манеры» — доктрин «материальной эстетики», до вульгарности крайним проявлением коей была книга М. Гуса.

2 Речь идет о моем намерении, воспользовавшись наступающими каникулами, познакомить Бахтина с теми из наиболее близких мне студентов, которые уже знали о нем, читали первое издание его «Проблем творчества Достоевского» (Л., 1929). На филологическом факультете Московского университета в семинаре, которым я руководил, «бахтинианство» уже было радостно принимаемо молодежью.

3 Я приехал в Саранск утром 29 января 1963 года. Место в гостинице было заботливо забронировано. 29, 30, 31 января в моей жизни сыграли решающую роль. Бахтин дал мне объемистый машинописный вариант своего труда «Франсуа Рабле…».

Днем мы говорили о начавшемся несомненном наступлении реакции в идеологии, судили-рядили о быте, а затем разговор перебрасывался на одну из любимых тем Бахтина: изображение в искусстве животных (к сожалению, эта сфера научных интересов моего великого собеседника до сих пор остается не выявленной, даже просто не затронутой его исследователями). Кажется, именно тогда я услышал высказывание, которое не могло не поразить меня: «Животное — это бог», — сказал Бахтин, как-то по-особенному проникновенно и убежденно.

Поздно вечером я возвращался в гостиницу, прикрывал настольную лампу какой-то ветошью, погружался в чтение кандидатской (!) диссертации Бахтина (номер был трехместным; рядом спали подвыпившие усталые железнодорожники-«командированные»: участь русского работяги-скитальца, они притащились в столицу Мордовии хлопотать об отпуске керосина и дизельного масла для далекого глухого разъезда). Открывавшийся передо мной карнавальный мир был причудлив и радостен; но тогда я еще не мог понять глубинной религиозной основы его и, как многие, усматривал в нем только идеологиче-скую вольницу, противостоящую мертвящей скуке любого официального догматизма.

1963 год оказался в моей жизни исключительно тяжким. 10 января в печати появилась пространная речь Л.Ф. Ильичева, произнесенная им в конце декабря предыдущего года на так называемом совещании молодых представителей творческой интеллигенции. В сей начальственный монолог был включен абзац, специально посвященный моей книге «Товарищ время и товарищ искусство» (М., 1961). Книга квалифицировалась как недопустимая вылазка теоретика… абстракционизма. А злосчастного абстракционизма КПСС и на дух не могла выносить; и здесь надо воздать должное инстинкту и, коль скоро речь зашла о животных, какому-то звериному чутью ее бдительного руководства: хорош абстракционизм или плох, но самим фактом своего появления в искусстве он сказал о возможности возникновения методологии, внеположной и марксизму, и «реальной критике» XIX столетия, и книге Гуса о Достоевском. А методология была и остается ареной борьбы, грандиозности коей мы, по-моему, не осознали и посейчас. Если большевики как бы то ни было понимали претившую им идеологию и знали, что и как можно ответить ей, то хоть сколько-нибудь непривычная методология представала перед ними чем-то неведомым, таинственным: видели, что она содержит в себе угрозу их монополии, приближает их катастрофу, и, однако же, сколько-нибудь внятно сформулировать своих возражений ей не могли.

И подобную же оторопь, надо сказать, испытала и передовая гуманистическая мысль наших 60-х годов — годов лютых и, как сие ни печально, единодушных гонений на авангардизм и… религию. Партия и народ — во всяком случае, интеллигенция — поистине оказались едины; я могу утверждать это на основе собственного тяжкого опыта.

Ильичев лишь поставил необходимые точки над «i»: в течение всего 1962 года моя книга, в которой была сделана робкая попытка присмотреться к русскому авангардизму и понять его логику, подвергалась уничтожающей критике. «Новый мир» на этом поприще решительно ничем не отличался от проклинаемого им «Октября». И теперь душе-спасительная критика получила партийно-правительственную поддержку: шутка ли, о книге высказался секретарь ЦК КПСС!

«Материальная эстетика» как могла защищала себя. И Бахтин, несомненно, понимал существо борьбы, в эпицентре которой я оказался на какое-то время. Полагаю, что высказанное им в ожидании моего приезда в Саранск нетерпение было вызвано желанием мне как-то помочь, потому что он знал: в данной ситуации он мне нужен больше, чем я ему.

Но бывало и так, что и я оказывался для него необходимым…

6

21.01.63

Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Ждал вести от Вас с огромным волнением — прежде всего потому, что очень удручают меня Ваши недуги. Но дождался; и, несмотря на то, что недуги, кажется, не унимаются, все-таки как-то легче стало.

Приеду непременно. Пока точно не знаю, когда, но в диапазоне 29 января — 3 февраля. Дня за два до отъезда я Вам телеграфирую, хорошо? Думаю, для бронирования нумера двух дней хватит. А что касается «ансамбля» — отложим до весны, вернее, до начала лета; в каком-то отношении так даже лучше будет.

У меня дела... ох! Ведь я на встрече так называемых «молодых писателей» с Ильичевым¹ был. Там обо мне не говорилось ни слова, и я потом так и рассказывал: мол, сказано было то-то и то-то, а меня вовсе не поминали². Одно время настроился этак по-обывательски все пересидеть, спрятав «тело жирное в утесы»³. А потом вписал-таки Леонид Федорович абзац про меня⁴. И поставил меня в положение какого-то мелкого лгунишки. А где-то в промежутке один из его приближенных «трубадуром» меня обозвал⁵. А тут еще статья в «Коммунисте»⁶.

Брошюру с текстом речи Ильичева и «Коммунист» я Вам не посылаю, надеясь, что уж хотя бы подобные материалы до Саранска доходят. Зато посылаю стихи Вознесенского⁷ — завтра-послезавтра Вы их получите.

Михаил Михайлович, а что Вам привезти? Из книг? Или даже из каких-нибудь прозаических вещей — скажем, из еды? Мне ничего не стоит взять с собой какой-нибудь «крупчатки» (правда, я не очень ясно представляю себе, что это такое) или масло. И если только нужно — пусть Елена Александровна напишет, позвонит — тут совершенно нечего «стесняться»: стиль — стилем, а есть ведь тоже чего-то надо.

И вообще, если я смогу быть Вам и Елене Александровне чем-то полезен, то благодарить меня решительно не за что: тут же — «теория разумного эгоизма» в ее химически чистом виде — мне просто выгодно, чтобы Вы хорошо жили и плодотворно работали. Только и всего.

Очень-очень хочу Вас видеть.

В. Турбин.

1 Леонид Федорович Ильичев (1906—1990) — в 1956—1964 годах секретарь Центрального Комитета КПСС, ведавший вопросами идеологии. Встреча молодых писателей и других деятелей культуры с Ильичевым, о которой упоминает Турбин, состоялась в течение двух дней — 24 и 26 декабря 1962 года.

2 См.: Из стенограммы заседания Идеологической комиссии ЦК КПСС с участием молодых писателей, художников, композиторов, работников кино и театров. 24, 26 декабря 1962 года // Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958—1964. М.: «РОССПЭН», 1998, с. 293—381 (собственно речь Ильичева, произнесенная в конце второго заседания, — с. 367—381).

3 Усеченная (и не совсем точная) цитата из знаменитой «Песни о Буревестнике» (1901) Максима Горького: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах...». «Глупый пингвин» — аллегорический образ трусливого обывателя.

4 Речь была напечатана 10 января 1963 года в «Известиях» и «Литературной газете»; одновременно (там же) объявлялось о выходе политиздатовской брошюры Ильичева под названием «Искусство принадлежит народу» (туда вошла еще одна его речь: на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 17 декабря 1962 года).

В опубликованном варианте речи 26 декабря о книге Турбина говорилось как об одной из попыток «теоретически “обосновать” правомерность чуждых явлений в искусстве»: «Так поступил, например, критик В. Турбин, который в своей книжке “Товарищ время и товарищ искусство” утверждает: “ХХ век становится веком абстракций... ”» (далее приводилась довольно большая цитата из книги).

То, что текст речи Ильичева изменился, не могли не заметить и другие участники этого заседания: «Речь Ильичева от 26 декабря появилась в печати только после Нового года, причем опубликованный текст существенно разнился от живых слов» (Молева Н.М. Манеж. Год 1962. Хроника-размышление. М.: «Советский писатель», 1989, с. 237); «И через несколько дней, когда в газетах появилось его выступление, я был очень удивлен: почти ничего из того, что он говорил в действительности, там не было» (Белютин Э. Хрущев в Манеже // «Дружба народов», 1990, № 1, с. 153).

Впрочем, Ильичев предупредил в момент своего «живого выступления»: «Я не хочу больше задерживать ваше внимание. У меня есть много интересных мыслей, я выскажу их, может быть, другим способом» (Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958—1964..., с. 377). Вот он и высказался — уже не устно, а письменно. При этом как тон, так и формулировки изменились в сторону большей жесткости, количество отрицательных примеров возросло (включая книгу Турбина). В процессе подготовки речи к публикации в советском руководстве явно шла борьба; текст должен был «знаково» определить статус искусства по отношению к политике партии: «относительная свобода» или «полная подконтрольность». И победили не «либеральные», а «консервативные» тенденции (и в ЦК, и в сознании самого Ильичева).

5 См. примечание 1 к письму 4.

6 В редакционной статье «Творить для народа — высшая цель художника» («Коммунист», 1963, № 1, с. 86—94) излагались основные моменты заседания 26 декабря, в том числе заключительная речь Ильичева. Здесь пассаж о Турбине выглядел совсем по-другому, хотя пафос обвинений был тем же: «Не нашла должной оценки в нашей печати книжка В. Турбина “Товарищ время и товарищ искусство”. Правда, были опубликованы рецензии, в которых книжка критиковалась в тех или иных аспектах, но главное — то, что В. Турбин выступил с откровенной пропагандой, с “обоснованием” абстракционизма в искусстве, — авторы рецензий обошли» (с. 89).

7 По-видимому, речь идет о книге А.А. Вознесенского «40 лирических отступлений из поэмы “Треугольная груша”», вышедшей осенью 1962 года.

7

24.01.63

Глубокоуважаемый Владимир Николаевич!

Мы получили Ваше письмо и с нетерпением будем ждать Вашего приезда. Телеграфируйте дня за два.

Материалы, о которых Вы пишете (речи Ильичева и др.), здесь, конечно, есть, а за стихи Вознесенского — большое спасибо. Книг пока привозить не нужно, о них мы поговорим при свидании.

Итак, до скорой встречи.

Ваш М. Бахтин.

8

4.02.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Доехал я отлично. Правда, прямого поезда на Москву не было — 31-е число не считается на железных дорогах нечетным днем. Я сел в автобус, докатил до Рузаевки. Ближайший поезд шел в 8 вечера, так что я еще и успел посмотреть душераздирающий фильм «Трус»¹ — смотрел и жадно фиксировал, как там изображены собаки. Собак в фильме «Трус» оказалось множество, все они были великолепные по выразительности — злые вымуштрованные немецкие доберман-пинчеры².

Вообще о собаках думаю все время, просто маниакально. В отрывках, в отдельных моментах начинаю слышать музыку, ритм нашей будущей книги³. Например, последняя глава должна называться строкой из стихотворения Вознесенского: «В лесах ревут антимашины...»⁴. Мне кажется, можно кончить проблемой: перенесение принципов изображения животных на изображение машин («Паровоз» Киплинга, например⁵), а в то же время — апелляция к зверью как бы в знак протеста против всеобщей машинизации⁶; звери становятся «антимашинами». Черновик плана я пришлю Вам не позднее, чем через месяц.

Посылаю Вам две книги. Обе — насовсем. И обе — даром, не в счет выданного мне аванса (не могу же я брать деньги за книгу, на которой написано «бесплатно»!). Обе их мне достали студенты — знали бы Вы, сколько у Вас благодарных, понимающих Вас друзей! Сруога Вас, по-моему, очень заинтересует: «карнавальное» изображение фашист-ского концлагеря, интеллигентный юмор и... снова собаки⁷. Читайте Сруогу и доклады по семиотике⁸ и вспоминайте меня.

Относительно визита к доброму дедушке⁹ пока ничего не предпринимал: все осложняется с каждым днем, и<,> видимо, надо еще подождать. Но факультетские «антимашины» продолжают меня грызть.

Очень хочется, чтобы план преобразования Саранска в Афины реализовался; только были бы Вы здоровы — в марте подослал бы Вам моих юношей. Но об этом потом...

А пока желаю Вам всего, всего хорошего и пребываю

Ваш В. Турбин.

Елена Александровна! Большое Вам спасибо за апельсин — я с жадностью съел его в Рузаевке. Был очень тронут...

1 «Трус» («Zbabеlec», 1961) — фильм чехословацкого режиссера Иржи Вайса (Jir·i Weiss, 1913—2004), эмигрировавшего на Запад в 1968 году. Фильм рассказывал о событиях словацкого антифашистского восстания 1944 года.

2 Этот мотив настолько впечатлил Турбина, что прозвучал и в одной из его публикаций тех лет: «Сколько же можно постоянно меняющему свои маски, свои обличья злу — фашизму, прочей нечисти всякой — издеваться над человеком, швыряя его то на дощатые нары концентрационных лагерей, то на койки портовых бардаков, заточая его то в одиночные камеры, то в ночлежки? Сколько можно травить его холеными доберман-пинчерами?» (Турбин В. Личности, судьбы, явления... // «Молодая гвардия», 1964, № 2, с. 292).

3 Речь идет о неосуществленном замысле совместной книги, которую Турбин в последующих письмах будет называть «книгой о зверях». Судя по всему, предложение было выдвинуто Турбиным, принявшим вежливую уклончивость Бахтина за готовность к сотрудничеству.

Замысел возник у Турбина явно под влиянием саранских разговоров об «изображении в искусстве животных» (см. примечание 3 в его комментариях к письму 5). Кстати, в последнее время эта, как написал Турбин, «одна из любимых» тем Бахтина все-таки была выявлена и попала в сферу внимания исследователей. Беседуя с Турбиным, Бахтин не раз говорил ему о своей работе, посвященной изображению зверей у Флобера. Долгое время она была неизвестна, и Турбин считал эту работу «безвозвратно утраченной» (Турбин В.Н. Незадолго до Водолея. М.: «Радикс», 1994, с. 30). Но все же она была найдена в архиве ученого, опубликована и подробно прокомментирована С.Г. Бочаровым и Л.А. Гоготишвили (Бахтин М.М. <О Флобере> // Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7-ми тт. Т. 5. М.: «Русские словари», 1996, с. 130—137, 492—507).

Ср. замечание А.П. Чудакова, проследившего роль, которую играют образы собак в произведениях А.П. Чехова: «При всей невеликости отведенного им [т.е. образам собак] места они представляют для автора самостоятельный интерес и вполне могли бы дать достаточный материал для трактата “Псы у Чехова”» (Чудаков А.П. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. М.: «Советский писатель», 1986, с. 203).

4 Строка из стихотворения Вознесенского «Антимиры» (вошедшего — как «Иронико-философское отступление» — в книгу «40 лирических отступлений из поэмы “Треугольная груша”»).

5 Речь идет о рассказе Редьярда Киплинга (Redjard J. Kipling, 1865—1936) «Паровоз № 007» («007. The Story of an American Locomotive»), напечатанном в 1897 году (см. русский перевод Э.К. Бродерсен: Киплинг Р. Строители мостов (The Day’s Work). М.: «Мысль», 1925, с. 78—97). О том, что Киплинг «первым в литературе живописал паровоз, словно живое существо», упомянул и Д.М. Урнов в предисловии к киплинговской книге «От моря до моря» (М.: «Мысль». 1983, с. 15).

6 Декларирование Турбиным своего протеста против «всеобщей машинизации», может быть, выглядит несколько неожиданным — как странный реверанс в сторону Ильенкова и «милых ребят-гуманистов». Ср. в этой связи полемический выпад Ильенкова по адресу своих оппонентов — технократов: «В рассуждениях “отчаянных кибернетиков” — то бишь сочинителей кибернетической мифологии — постоянно встречаешь такой мотив: ах, не нравятся тебе наши затеи, не хочешь, чтобы тобой бездушная Машина командовала? Сам собой управлять желаешь? Мало ли чего тебе желается! Это в тебе все “иррациональные эмоции” бунтуют! Вбил себе в голову, будто ты и есть венец творения, предел совершенства. Вот мы тебе покажем, какой ты венец!» (Ильенков Э.В. Почему мне это не нравится // Культура чувств. М.: «Искусство», 1968, с. 42).

Академик Колмогоров, судя по всему, крупный для Турбина авторитет, дерзко предлагал сформулировать «более общее определение понятия ЖИЗНИ», чем знаменитое энгельсовское «особая форма существования белковых тел»: «Если свойство той или иной материальной системы “быть живой” или обладать способностью “мыслить” будет опре-делено чисто функциональным образом (например, любая материальная система, с которой можно разумно обсуждать проблемы современной науки или литературы, будет признаваться мыслящей), то придется признать в принципе вполне осуществимым ИСКУССТВЕННОЕ СОЗДАНИЕ живых и мыслящих существ» (см.: Колмогоров А.Н. Автоматы и жизнь..., с. 16. Выделено А.Н. Колмогоровым). Ностальгия Турбина по вполне «белковым» и совершенно «естественным» зверям, возможно, оказалась следствием потрясения, испытанного им не только от разговоров с Бахтиным, но и от знакомства с его диссертацией «Ф. Рабле в истории реализма», в которой акцентировалась животная мощь материально-телесного низа как основы народной культуры.

Сам Турбин в одном из последующих писем (см. 31), отмечая свою концептуальную эволюцию и обозначая ее причины, попутно намекнет на внешний и далекий от фундаментальности характер былого увлечения технократизмом: «Дураки: во мне прежнем выудили две-три технократических идейки, только противники поставили над ними знак минуса, а адепты — знак плюса. А не понимают того, что “Товарищ время ...” — карнавальная книга и даже пророчество о кибернетическом искусстве — чисто карнавальное пророчество <...>. Господи, а что бы я делал без Вас! Так и жил бы, подобно мольеровскому герою, не зная того, что я говорю прозой» (вспомним, между прочим, что Кожинов, в отличие от всех этих «дураков», проницательно говорил в уже цитировавшемся выступлении на редсовете в «Искусстве» не только о «догматизме» Турбина-технократа, но и о его «противоречивости», неизбежно подготавливающей дальнейшее развитие, — см. примечание 10 к письму 1).

7 Литовский писатель, поэт, драматург (а также филолог, профессор Вильнюсского университета) Балис Сруога (1896—1947) с 1943 по 1945 год находился в Штутгофском концентрационном лагере. После освобождения он написал о своей жизни узника книгу «Лес богов» — так издревле называлась местность, расположенная на побережье Балтийского моря между Гданьском и устьем реки Вислы, где был построен этот лагерь на 100 тысяч человек. В 1957 году книга в переводе Г. Кановича и Ф. Шуравина печаталась в журнале «Дружба народов» (№№ 7 и 8), а в 1958 году вышла отдельным изданием в Вильнюсе (позднее было еще несколько изданий). В произведении Сруоги жесткая правдивость и поразительный трагизм сочетались с пафосом жизнерадостности и неожиданным в таком тексте вкусом к комизму. Это дало основания Турбину упомянуть о карнавальности «Леса богов»; но Бахтин в четвертой главе «Проблем поэтики Достоевского», как известно, в подобных случаях рекомендовал еще подумать над вопросом, испытал ли имярек «влияние тех или иных видов карнавального фольклора (античного или средневекового)». Между прочим, сам Турбин не раз и в печати, и в последу-ющих письмах к Бахтину говорил о чрезмерной активности искателей карнавальных веяний — см. письмо 31: «Бросились отыскивать карнавал у Толстого, даже у Тургенева. Скоро и у Боборыкина найдут!».

43-я глава произведения Сруоги называлась «Дела собачьи»; в ней рассказывалось об отдельной собачьей команде, которую держали в концлагере для охраны порядка и пред-отвращения побегов.

8 Судя по всему, Турбин послал своему адресату сборник тезисов симпозиума по структурному изучению знаковых систем, состоявшегося в 1962 году в Москве. Много позже один из участников этого научного события вспоминал: «К симпозиуму был выпущен небольшим тиражом сборник тезисов, где излагалась наша программа и формулировались основные положения каждого из докладов. Этим тезисам было суждено сыграть важную роль в распространении наших идей. Именно из этой книжечки о нас узнали как наши оппоненты, так и наши будущие сторонники и коллеги» (Успенский Б.А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: «Гнозис», 1994, с. 270).

9 О каком визите здесь идет речь, выяснить не удалось.

9

8.03.63

Дорогая Елена Александровна!

Перво-наперво хочу поздравить Вас с праздником 8-го марта — как-никак и это праздник — и пожелать Вам благ всяких вплоть до осуществления Вашей утопии о превращении мира подлунного в сплошную толстовскую колонию, в идиллию¹, не омраченную выходками других космонавтов и разгулом ракетной техники. Так и быть, я согласен — убедили...

А теперь — о праздниках вообще...

Михаил Михайлович! По-моему, Вы до сих пор не догадывались, что Вы — гений. Я же давно это подозревал и даже как-то не удивился, уверившись в этом окончательно. Заискивать перед Вами, льстить Вам незачем — жалованья Вы мне не прибавите, даже если бы и захотели, и в чине Вы меня не повысите. Поэтому я совершенно свободно могу говорить Вам все, что хочу. Хочу, например, сказать, что Вы — гений<,> и говорю. И ничего...

Понимаете, я уехал из Саранска, думая, что идея трактовки искусства как карнавала — всего лишь одна из возможных его формул, формула сравнительно частная. Потом стал проникаться — кстати, один из признаков гениальных идей: они усваиваются не сразу, не в одно мгновение. Вдруг увидел, что при мало-мальски бережном и грамотном истолковании «карнавальной формулы» все, решительно все в нее ложится — от Гомера до Вознесенского.

Месяц прошел в каком-то скрябинском экстазе². Началось с частности...

Давно обещал сделать для одного сборника статью о Лермонтове и современной поэзии. Она у меня не шла, не получалась. В отчаянии подумал: а как у Михаила Юрьевича насчет карнавалов? Вдруг увидел, что у него сплошь карнавалы: пиры, праздники, ристалища. Весь Лермонтов открылся как воплощение человеческой тревоги за судьбу праздников; увидел у него цепь, вереницу праздников, омраченных вторжением в них совершенно непраздничного начала — прежде всего, вторжением в них, привнесением в них той или иной цели (а цель настоящего праздника — сам праздник; праздник это и есть модель какой-то достигнутой цели, и та цель, которая может мелькнуть на празднике, если уж она появляется, должна быть заведомо фиктивной). Но праздники-то все равно остаются! Масса у Лермонтова ристалищ, как-то забавно, что он... страшно хореографичен³. Все у него пляшут: отравленная Нина в «Маскараде» кружится в вальсе, Бэла пляшет, Тамара пляшет, Мери танцует, контрабандистка тоже вроде бы приплясывает и, наконец, «пьяные мужички» тоже «пляшут с топаньем и свистом». Черт знает что! А можно ли представить себе танцующим... Собакевича? Или Плюшкина? Нет. Видно, гоголев-ская однолинейность исключает возможность хореографического выражения. Словом, написал статью — называется «День рождения поэта». Сейчас она лежит у Фохта⁴.

Статья получилась — сплошной плагиат. И оправдываться, утешаться остается одним: я же и сам так думал, я же как раз шел к карнавальной трактовке искусства.

Может, и правда шел? Ведь и книжка моя злополучная — книжка о карнавальности искусства; только моцартианская разухабистость ее упирается кое-где в заранее заданное сальерианство⁵. Но Сальери иногда хочется казаться Моцартами — отсюда расплодившийся сейчас тип педанта, сюсюкающего о гуманизме и психологизме (как сказал где-то Пушкин, «кастрат учит Потемкина любви»⁶). А Моцартам время от времени нравится работать под Сальери — например, мне кажется, что вся входящая сейчас в моду возня с семиотическим толкованием искусства являет собою типичное моцартианство в сальерианских формах⁷. А книжка моя о Лермонтове и Гоголе будет называться «Моцарт остается с нами!»⁸<,> и будет она посвящена тому, как два человека по-разному боролись за право на праздник. И оба погибли...

Словом, много-премного богатств вывез я из Саранска. А приехал — и вдруг на следующий же день встретил в трамвае Галю Пономареву. Утащил ее на заднюю площадку, и мы, поеживаясь от морозца, долго говорили о Вас и о карнавалах. И о том, что, вооружившись идеями, родившимися не то где-то в кустанайской ссылке, не то в саранском изгнании, можно снимать с истории искусства пласт за пластом и объяснить решительно все...

Теперь о будничном...

Можно ли приехать к Вам двум юношам? Успели ли Вы с кем-нибудь поговорить об их возможном поступлении в аспирантуру? Напишите, пожалуйста!

Юноши мои смогли бы выехать из Москвы в субботу вечером, утром в воскресенье быть у Вас и вечером уехать — как я в первый свой приезд. Вас, я думаю, они просто не успели бы утомить, отвлечь, обременить очень. А для них это было бы праздником, карнавалом...

У меня — противоречивые желания: с одной стороны — хочется оберегать Вас всячески, с другой — делиться Вами со всем миром. Послав пока только Сергея Александрова и Толю Чернякова, я бы удовлетворил оба желания. Но вот как Вы?..

Получаю бодрые письма с Кубы — от одной из моих лучших студенток, девушки, которая мне сказала когда-то: «А знаете, мне кажется, что где-то в прошлом веке, в шестидесятых годах, засел какой-то злой дядя, который нам все портит!». Как-то это у нее получилось хорошо. И я ведь до сих пор, наверное, не отделался от гипноза «злого дяди»! Впрочем, надо удивляться тому, что я вообще оказался способным что-то соображать и до чего-то додумываться — уж больно наше поколение «злым дядей» пичкали...

На факультете успокоились немного, хотя предстоит еще обсуждение моего курса на предмет выявления в оном крамолы. Но об этом потом как-нибудь.

Библиографический справочник по ХIХ веку мы Вам ищем и найдем непременно⁹. А хотите, достанем английские тексты Хемингуэя? Уж очень мне хочется, чтобы Вы о нем написали — хотя бы статью в «Иностранную литературу»¹⁰. Серьезно — только скажите, достанем.

Про зверей в искусстве думаю много, но как-то отвлекся, работая над статьей о Лермонтове. Погожу немного с ними...

Всего, всего хорошего Вам, Михаил Михайлович, и спасибо Вам — за карнавал. Да здравствует карнавал!

Ваш В. Турбин.

1 Ср. описание Гачевым одного из разговоров с семьей Бахтиных в Гривне: «9.Х.70. У Бахтина, его Елена Александровна:

— А что, если было бы точно доказано, что есть ад и будет наказание за зло, — ведь тогда бы не стали люди делать зла?

— О, Леночка, но тогда бы и зла не было б (раз нет выбора), и была бы лишь необходимость и никакой свободы — так, примерно, сказал Михаил Михайлович.

— А зачем она, свобода? Лучше добро б было! — Ел.А.

— Тогда бы люди были или ангелы, или звери, — С. Бочаров»

(Гачев Г.Д. Семейная комедия. Лета в Щитове. (Исповести). М.: «Школа-Пресс», 1994, с. 280).

2 «Поэма экстаза» — одно из самых известных произведений русского композитора А.Н. Скрябина (1871/72—1915), для которого вообще был характерен экстатический, «мистериальный» накал звуков и чувств.

3 Типичный для Турбина оборот и типичная же концептуальная структура, основанная на сближении того или иного имени с неожиданной в данном контексте сферой культуры или жизни. Ср.: «Не приходится доказывать: Маяковский архитектурен на уровне фабулы его творений, на уровне их, так сказать, реквизита. Город как целое. Его неповторимые площади. Улицы» (Турбин В.Н. Имена собственные в поэзии Маяковского. (Наблюдения и заметки // В мире Маяковского. Сборник статей. Кн.2. М.: «Советский писатель», 1984, с. 96);: «Будем помнить, однако: Бахтин эзотеричен. Речь идет отнюдь не об аллюзиях, не о намеках на современность в его историко-литературных исследованиях, в книгах о Достоевском и о Рабле. <...> ...эзотеризм Бахтина и глубже, и серьезнее, и строже» (Турбин В.Н. У истоков социологической поэтики // М.М. Бахтин как философ. М.: «Наука», 1992, с. 45. Эта же мысль, об эзотеризме Бахтина, звучит и в турбинском примечании 4 к письму 36).

4 Сборник «Творчество М.Ю. Лермонтова. 150 лет со дня рождения. 1814—1964», под редакцией У.Р. Фохта, выйдет в издательстве «Наука» в 1964 году, но — без статьи Турбина (см. последующие письма).

5 Насчет «карнавальности» книги «Товарищ время и товарищ искусство» могут быть разные мнения. Но вся комментируемая самохарактеристика в целом имеет некоторый резон: провозглашая приоритет интеллекта перед эмоциями и примат науки над искусством, книга Турбина в то же время сама была далеко не лишена причудливого своеволия художественной фантазии (так сказать, «моцартианства»). Примечательно, что участники упоминавшегося выше обсуждения книги на редсовете эстетической редакции «Искусства» неоднократно констатировали этот факт. Например, эстетик В.А. Разумный говорил: «Эта книга без наукообразности. В этом смысле Турбин — художник, он образно мыслит. Его книга — дерзкий прорыв»; В.А. Разумному вторил литературовед И.Ф. Волков: «Главное положительное в этой книге — ее творческий пафос, это не результат научного исследования, а художественного процесса мышления» (см.: РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 977, лл. 11, 13).

6 «Сенковскому учить тебя русскому языку все равно, что евнуху учить Потемкина» — фрагмент из письма А.С. Пушкина к Д.В. Давыдову (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 16. Переписка. 1835—1837. М.—Л.: Издательство АН СССР, 1949, с. 228. Оригинал письма неизвестен; фрагмент печатается по тексту первой публикации в 1872 году). Осип (Юлиан) Иванович Сенковский (псевд. Барон Брамбеус; 1800—1858) — второстепенный русский писатель и журналист. Григорий Александрович Потемкин (1739—1791) — генерал-фельдмаршал, фаворит Екатерины II.

7 Характерно, что образ Сальери не раз возникал у исследователей, размышлявших над сущностью формализма—структурализма. Например, П.Н. Медведев еще в 1920-е годы издал работу под названием «Ученый сальеризм», в которой, в частности, говорилось: «Дело, конечно, не в том, что нельзя музыку разъять, как труп, и поверить алгеброй гармонию. На своем месте, в точных пределах изучения произведения искусства, как материальной вещи, это не только возможно, но и необходимо. Вот почему и не приходится возражать против формального метода как метода морфологического.

Но не могут быть оправданы притязания формализма на большую значимость и роль, не может быть оправдано самое “формалистическое мировоззрение”. Сальеризм, доведенный до конца, абсолютизированный, приводит к убийству Моцарта. А это уже преступление» («Звезда», 1925. № 3, с. 264—276. Ср. в одном из последующих писем Турбина (16) уподобление Моцарта Христу, а Сальери — Иуде).

Позднее одна из наиболее принципиальных работ, критикующих структурализм, тоже называлась «Этот неотступный Сальери...», и в ней «сальеризм» тоже трактовался «не как символ поиска, новаторства, мастерства, а как начало, враждебное творчеству <...>» (Барабаш Ю.Я. Вопросы эстетики и поэтики. М.: «Современник», 1973, с. 318). И следующая книга этого же автора на ту же тему называлась: «Алгебра и гармония. О методологии литературоведческого анализа» (М.: «Художественная литература», 1977).

С другой стороны, парадоксальная мысль Турбина о структуралистском «моцартианстве в сальерианских формах» тоже, по-видимому, в какой-то степени имела под собой осно-вания. Лидер формализма В.Б. Шкловский стремился отгородить своих собратьев от ассоциаций с Антонио Сальери (Шкловский В.Б. Тетива. О сходстве несходного. М.: «Советский писатель», 1970, с. 44). Однако, наверное, далеко не случайно известный современный культуролог Б.М. Парамонов назвал самого Шкловского «Моцартом в роли Сальери» — «литературным гением, обращенным нынешней эпохой в спеца» (см.: Парамонов Б.М. Конец стиля. М.: «Аграф», 1997, с. 30). Здесь можно еще вспомнить, как академик Колмогоров 20 октября 1963 года в письме к авторитетному литературоведу — и противнику структурализма — Л.И. Тимофееву охарактеризовал своих тогда-шних последователей: «Впрочем, Ваше раздражение на легкомыслие Кондратова и нарочитое озорство ивановских мальчиков на симпозиуме по семиотике мне понятно» (Архив РАН, ф. 1829, оп. 1, д. 193, л. 2. Имеется в виду симпозиум по структурному изучению знаковых систем, о котором говорилось в комментариях к предыдущему письму). Но ведь именно те же самые качества, как известно, Сальери «вменял в вину» Моцарту!

8 Этот замысел Турбина не был реализован. Книгу с более традиционным названием «Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении литературных жанров» (тоже «моцартиан-скую», но без прямой апелляции к Моцарту) Турбин все же написал и издал в 1978 году. Но это был другой замысел — «историко-литературного триптиха — сказания, исследования о трех русских художниках слова» (Турбин В. Провозвестник // «Молодая гвардия», 1964, № 10, с. 304).

9 Что за указатель здесь упоминается, выяснить не удалось. Поскольку в дальнейшем (см.: письмо 21) Турбин будет по просьбе Бахтина искать какую-то информацию в новейших — 1950—1960-х годов — справочниках Н.И. Мацуева, можно предположить, что имеется в виду следующее издание: Мацуев Н.И. Художественная литература и критика, русская и переводная. 1926—1928. Библиографический указатель. Статьи и рецензии о книгах, теория и история литературы, критика, иконография писателей. С предисловием Н.К. Пиксанова. М.: «Книжно-библиотечные работники», 1929 (здесь приводилась и библиография по XIX веку).

10 В СССР 1960-х годов Эрнест Хемингуэй (E.Hemingway, 1899—1961) был «культовой» фигурой, особенно среди интеллигенции, — см. посвященный ему раздел книги П. Вайля и А. Гениса «60-е. Мир советского человека» (2-е изд., испр. М.: «Новое литературное обозрение», 1998, с. 65—74). Бахтин специальной работы о Хемингуэе не написал, хотя во втором издании «Достоевского», в сильно переработанной четвертой главе, упомянул его творчество, «глубоко карнавализованное» и воспринявшее «сильное воздействие современных форм и празднеств карнавального типа (в частности, боя быков)» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: «Советский писатель», 1963, с. 215). Эпизодическое упоминание Хемингуэя было и в одном из примечаний к тексту седьмой главы («Образы материально-телесного низа в романе Рабле») диссертации Бахтина 1940 года — см.: Бахтин М.М. Ф. Рабле в истории реализма // Отдел рукописей Института мировой литературы РАН, ф. 427, оп. 1, д. 19, с. 578. При подготовке текста к печати это примечание было выброшено.

10

24.03.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Ужасно удручен отсутствием вестей от Вас, и мерещится мне, что Вы снова хвора-ете. Если можно, напишите что-нибудь — буквально несколько слов...

Вспоминаю Вас часто-часто. Много читаю — Лобачевского и Ницше, Колмогорова и Фрейда¹ — последнего, по правде сказать, читаю так, как чеховская кошка ела огурцы, «морщилась, но ела»². Чего-то мне в нем не по душе; как-то не удается отвлечь метод — несомненно, плодотворный — от его приложения, и все сводится к тому, что я, благодушно охая и чертыхаясь, нахожу у себя один комплекс за другим вплоть до самых круто замешанных. Зато набрел на книгу Юлиуса Липса «Происхождение вещей»³ и набросился на нее с жадностью. Вам она, вероятно, известна, и для Вас она, возможно, слишком элементарна, а я — так упиваюсь.

Юноши мои замерли в стойке и ждут команды «пиль!». Если она последует — ринутся в Саранск.

А еще, Михаил Михайлович, если я Вас в прошлый раз обозвал гением, так Вы не обижайтесь, пожалуйста. Впредь буду держать свои суждения при себе, а тогда — прорвалось: уж очень хорошо прояснился Лермонтов «в свете» концепции карнавала.

В Москве сплошное похабство, все клянут модернизм, формализм, а заодно уж и «самораскрытие». Одному моему знакомому в издательстве сказали: «Ваша книга задерживается, потому что главный редактор нашел в ней проблему отцов и детей...». Бедный Караганов⁴ отрекся от меня и признал, что издание моей книги было ошибкой. По этому случаю я нанес ему визит и выразил ему мое соболезнование. Мы искренне пожали друг другу руки и расстались добрыми друзьями.

У меня стенографируют едва ли не каждое слово, и я чувствую себя какой-то знатной персоной — решительно все, что я говорю, благодарные современники, по-видимому, жаждут сохранить для потомства. Даже забавно. А некоторые мои знакомые так даже устроили что-то вроде тотализатора, заключают пари — на сколько лет «это» продлится. Одни говорят, что на полтора года, другие — что на три. Настроенные наиболее радикально уверяют, что на шесть. Так и живем...

Вас повидать хочу очень-преочень и как только могу искренне желаю Вам доброго здоровья. Елене Александровне — большой-большой привет...

Ваш В. Турбин.

1 Какие именно работы Николая Ивановича Лобачевского (1792—1856), Фридриха Ницше (F.Nietzsche, 1844—1900) и Зигмунда Фрейда (S.Freud, 1856—1939) читал Турбин — точно не известно. О том, что он читал у Колмогорова, речь еще пойдет несколько далее.

Чтение Н.И. Лобачевского — вероятно, «Избранных трудов по геометрии» (М.: Издательство АН СССР, 1956) — отзовется в посвященной Лермонтову статье «Провозвестник», которую Турбин опубликует через полтора года («Молодая гвардия», 1964, № 10, с. 303—315). Там «геометрия Лобачевского» будет названа не менее революционной, чем восстание декабристов, а основные тезисы «теории относительности пространства», выдвинутой великим российским математиком (пересечение параллельных линий «в режиме многомерного мира»), будут использованы для анализа пространственной структуры поэзии Пушкина и Лермонтова. Мотивы Фрейда (вероятнее всего, из работы «Я и оно») будут еще звучать в последующих письмах Турбина.

2 Образ из рассказа А.П. Чехова «О любви».

3 Немецкий этнограф, профессор Лейпцигского университета (ГДР) Юлиус Липс (1895—1950) написал и издал свою книгу «Происхождение вещей» на английском языке во время эмиграции в США, где он с 1934 по 1948 год был профессором Колумбийского университета: Lips J. The Origin of Things. New York, 1947. Книга была переведена на немецкий язык после смерти Липса; вскоре ее издали в СССР (см.: Липс Ю. Происхождение вещей. Перевод с немецкого В.М. Бахта. М.: Издательство иностранной литературы, 1954). Знал ли Бахтин работы Липса — сказать трудно. В «Происхождении вещей» (в главе «Первый театр») некоторые пассажи — например, о роли шутов и клоунов в первобытном искусстве, об их привилегиях, в частности, праве критиковать вождей — перекликаются с идеями Бахтина.

4 Искусствовед Александр Васильевич Караганов был в это время директором издательства «Искусство».

11

12.04.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Простите мне мое долгое молчание. Оно имело ряд причин: и периодическое нездоровье (особенно тяжело хворала Елена Александровна), и подавленное настроение, и, наконец, ожидание выяснения вопроса об аспирантских вакансиях у нас в университете. Только сейчас этот вопрос получил окончательное разрешение, очень для нас неблагоприятное: Москва утвердила по кафедре литературы только одну-единственную вакансию (на нее уже есть кандидат, и не мой). Таким образом, в этом году из наших предположений ничего не вышло. Очень жаль, что приходится огорчить Ваших милых юношей.

Меня очень заинтересовало все, что Вы написали мне о карнавале и, в частности, о карнавальных элементах у Лермонтова. С нетерпением буду ждать опубликования Вашей статьи.

В моих делах (с издательствами) пока полный застой¹. Посмотрим, что будет дальше.

Приближается лето и Ваш приезд к нам. Тогда наговоримся о карнавале в более карнавальной атмосфере.

Елена Александровна и я шлем Вам самый сердечный привет и наилучшие пожелания.

Ваш М. Бахтин.

P.S. Рекомендую Вашему вниманию очень интересную книгу Я.Э. Голосовкера «До-стоевский и Кант»².

1 В это время в издательстве «Советский писатель» шла подготовка к печати второго издания книги о Ф.М. Достоевском, а в издательстве «Художественная литература» прорабатывалась возможность издания диссертации о Рабле в виде книги.

2 О подготовке к печати книги Я.Э. Голосовкера «Достоевский и Кант. Размышления читателя над романом “Братья Карамазовы” и трактатом Канта “Критика чистого разума”» Бахтину сообщал еще в июле 1961 года В.В. Кожинов (см.: Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 147). Весной 1963 года книга вышла в Издательстве АН СССР, с указанием в надзаголовке Института мировой литературы; как сообщил автору данных комментариев С.Г. Бочаров, он сразу же послал ее Бахтину (и поэтому о ней упоминается в данном письме). 2 мая 1963 года Бахтин написал Бочарову: «Очень Вам благодарен за книгу Голосовкера. Она поразила меня (как и Вас) своей глубиной, оригинальностью и совершенной чистотой от всяких посторонних примесей. Это лучшая работа о Достоевском за последние десятилетия» (личный архив С.Г. Бочарова).

12

13.04.63

Дорогой Михаил Михайлович!

С завтрашним праздником Вас и Елену Александровну; на Кубе — мне пишут — святая неделя называется теперь «социалистической неделей»; у нас уже и не поймешь, как она называется, но все равно — с праздником...

Пасха, как ей и положено, ознаменовала себя светлым чудом: позвонили мне из «Искусства» — Караганов... подписал договор на мою книгу о юморе, «Человек, который смеется», 15 листов¹. Приглашали приехать. В страстную субботу подписывать договор мне как-то не хотелось — суеверен я, что ли, — но в понедельник поеду. Разве не чудо?

От Вас — ничего...

Михаил Михайлович, если план построения саранских Афин почему бы то ни было не получается, если осуществлению его что-то (или кто-то) препятствует или если Вы почему-нибудь передумали — пожалуйста, скажите мне об этом «со всей партийной прямотой». И вообще пусть партийная прямота господствует у нас во всем. А то — тягостно как-то. И<,> может быть, все-таки стоит моим юношам к Вам проехаться — так, как и в первый раз, на несколько часов? Они просто не успели бы Вас обременить ничем, а для них это было бы прекрасной разрядкой нравственной. Напишите...

Думаю о всякой всячине. Додумался до интересных вещей разных — очень хочется с Вами говорить и говорить. И когда подсохнут дороги и станет совсем тепло — непременно приеду к Вам на «Москвиче» (надеюсь, что дозовусь Вас хотя бы к тому времени).

Книги Вам собираю понемножку — только думал препроводить их с оказией.

Ну, а то, что Ваш «Достоевский» пошел в набор — Вы знаете, конечно². Поздравляю Вас горячо и искренне.

Ваш В. Турбин.

1 Издательский договор, хранящийся в авторском деле Турбина (в архивном фонде «Искусства») датирован 11 апреля 1963 года — см.: РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 978, л. 4.

2 Бахтин действительно уже знал об этом, поскольку Кожинов в своем письме от 27 февраля 1963 года уведомил его: «Рад сообщить Вам, что сегодня пошел в набор “Достоевский”. Это значит, что отредактированный текст был заново просмотрен и полностью одобрен редакцией» (Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 226).

13

19.04.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Наши последние письма разминулись, а книгу Голосовкера я Вам послал — послал на всякий случай, наверняка зная, что она у Вас уже есть: получили, наверное, от автора или от ребят-«гуманистов»¹. За то, что отозвались — спасибо сердечное: я очень о Вас и об Елене Александровне волновался.

Внутренне я был готов к возможности крушения или к отсрочке плана саранских Афин, поэтому не особенно «переживал». Да к тому же — все уж одно к одному: я буквально хожу по какому-то кладбищу запрещенных сценариев, отмененных спектаклей, рассыпанных в наборе поэм²; я уверен, что Вашего «Достоевского» этот мор не коснется — спасет подчеркнуто академическая форма и витающая над книгой тень Луначар-ского³. А саранские Афины... что ж, одним обелиском больше на кладбище, одним меньше — это уже «художественная деталь». Пусть рядом с другими обелисками будет стоять скромненький обелиск, призывающий прохожего почтить прах плана саранских Афин; а впрочем, может быть, еще и осуществится план, не буду впадать в уныние.

Продолжаю писать, придумывать что-то. Иногда приходят на ум какие-то мелочи: например, эстетика рекламы, плаката и ее связь с эстетикой «серьезных» жанров. Додумался до чуши: когда, скажем, на экране телевизора монолог Гамлета внезапно перебивается вторжением гладкого откормленного джентльмена и этот весельчак начинает уверять, что Гамлет страдал потому, что он не носил подтяжек фирмы А., а Офелия сошла с ума потому, что не пользовалась зубной пастой фирмы Б., — то это... закономерность, традиция — извращенная, но традиция. Традиция античных и средневековых шутов, буффонады. И как бы ни была традиция в данном случае извращена — она все равно стоит ближе к шекспировскому «Гамлету»; а очередной Гамлет, которого заперли в коробке нынешнего театра и заставили педантично рассуждать о «необходимости бороться», — это Шекспир по-софроновски⁴. Иногда мерещатся вещи и серьезные — о модернизме как начале моделирования родом человеческим какого-то вселенского праздника, как проявлении в искусстве тенденции вернуться на улицу, на площадь. Пикассо, Леже, Кандинский⁵ нелепы, когда они висят на той же стене, где висел Прянишников, Шишкин и Ге⁶; но Пикассо и Кандинский — это макеты росписи каких-то невиданно прекрасных городов, городов социалистических в каком-то высоком и сложном смысле слова, городов, населенных людьми-братьями, людьми с хорошим настроением: любоваться огромными плоскостями, изукрашенными гармонически сосуществующими цветовыми пятнами и линиями, можно только тогда, когда у людей — хорошее настроение, когда им весело, когда они понимают друг друга⁷. А отсюда — к выводу: искусство — это, схематично говоря, цель производства; цель, которая предстает у художника как бы уже достигнутой. Оттого-то оно и празднично, карнавально по природе своей — ведь праздник, карнавал есть, в сущности, цель повседневности, цель будней. Вывод получается строго марксистский; но поди докажи, что он марксистский! Да к тому же — одно небольшое осложнение: когда заложенная в искусстве мечта о празднике сталкивается с той или иной программой, возникает их конфликт — программа не может удовлетворить «спрятанные» в самой структуре художественного произведения требования и... объявляет их праздным баловством, пустой затеей. Так было, например, в 60-е годы: надо «к топору звать Русь», а тут Пушкин чего-то там про Моцарта развел, какие-то там карнавалы затеял. Стало быть, иди-ка ты, брат Пушкин, ко всем чертям!⁸ Вот так вот...

На каждой лекции у меня — по пять-шесть доцентских лысин; каждое слово — под стенограмму. Студенты, натурально, больше глазеют на лысины и на стенографистку, чем слушают меня: в каждом из нас живет неистребимый зевака, а тут — такое событие! Ой, девчонки, как интересно! Ой, мне его так жалко, так жалко — он чего-то про Пушкина говорит, а они сидят и все-все записывают! Что ж, тоже, я чаю, карнавал — зрелище...

Михаил Михайлович, пусть юноши заедут к Вам все-таки? Они тоже не особенно уповали на немедленное осуществление мордовско-афинского плана. Но им доставит огромную радость сама возможность проехаться в неведомый Саранск, поглядеть на город, повидаться с Вами; а то как-то затхло им — от них не скроешь доцентских козней, нервы у них напряжены. Им просто надо чем-то перебить это сумрачное настроение, дать какую-то интеллектуально-карнавальную разрядку. Остановить их сейчас — было бы жестоко. И я совершенно уверен, что Вам их визит тоже не окажется ненужным — увидите «самых маленьких», «типичных представителей» поколения младшего даже в сравнении с поколением Гали Пономаревой. Поэтому уж будьте добры — просто открытку мне пошлите с одним-единственным словом: «Можно...».

Денег Ваших у меня — куча: 19 руб. 79 коп. Куплю на них книг. И каких-нибудь яств, да? Типа икры или хорошей колбасы?

Елене Александровне — и привет, и самое искреннее пожелание не болеть...

Ваш В. Турбин.

1 См. примечание 2 к письму 11.

2 Описываемое Турбиным ужесточение в режиме руководства культурой началось после еще одной встречи руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, состоявшейся 7 и 8 марта 1963 года (см. об этой встрече: Солженицын А.И. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. М.: «Согласие», 1996, с. 71—84; Ромм М.И. Четыре встречи с Н.С. Хрущевым // Н.С. Хрущев. Материалы к биографии. М.: Издательство политической литературы, 1989, с. 142—153; и т.д.).

3 Турбин имеет в виду рецензию А.В. Луначарского «О “многоголосности” Достоевского: По поводу книги М.М. Бахтина “Проблемы творчества Достоевского”», опубликованную в 10-м номере “Нового мира” за 1929 год (с. 195—209) и до 1960 года дважды перепечатанную: в сборнике работ Луначарского «Классики русской литературы». М.: Гослитиздат, 1934 (с. 312—334) и в антологии «Ф.М. Достоевский в русской критике». М.: Гослитиздат, 1954 (с. 403—429).

4 О «заточении искусства в коробке» подробнее Турбин будет размышлять в одном из следующих писем (см.: 16). Что касается формулы «Гамлет по-софроновски», то здесь значимы оба элемента. Ущербность модернизованного истолкования образа Гамлета объяснена Турбиным в одной из поздних статей: «Вступив в фазу последовательной десакрализации окружающего, наследники прошедших веков оказались перед необходимостью адаптировать себе, изложить на своем языке то, что было сказано на другом языке и в других, трансцендентных понятиях: в понятиях веры. <...> ...плоды их усилий оказались невзрачными: давно уже набили оскомину <...> трактовки Гамлета в духе гуманизма последующих столетий: Гамлет колеблется между активным политическим действием и рефлексией» (Турбин В.Н. Карнавал: религия, политика, теософия // Бахтинский сборник. Вып. 1. М., 1990, с. 22. Курсив Турбина). Свой вариант интерпретации образа Гамлета — как борца не с кознями своих политических противников, а с миропорядком, обрекающим человека на неминуемую смерть, — Турбин выдвинул в статье «“Гамлет” сегодня и завтра», посвященной знаменитому фильму Г.М. Козинцева («Молодая гвардия», 1964, № 9, с. 302—313). Между прочим, сходную мысль о «Гамлете» в 1930-е годы высказывал один из друзей молодого Бахтина И.И. Соллертинский: «Советские постановщики, обращаясь к шекспировской трагедии, должны освоить подлинного Гамлета, а не последующий европейский миф о нем. Этот подлинный, незамутненный позднейшими интерпретациями Гамлет, которого создал гениальный английский драматург, является более жизненным и полнокровным, нежели бледные отражения его облика в философствующих умах комментаторов» (Соллертинский И.И. «Гамлет» Шекспира и европейский гамлетизм // Памяти И.И. Соллертинского. Л.—М.: «Советский композитор», 1974, с. 230).

Советский драматург А.В. Софронов (1911—1990), кажется, не писал ничего ни о Шекспире, ни о Гамлете, а попал на зуб Турбину, судя по всему, из-за собственной типичности: пьесы его принадлежали к числу произведений, герои которых, как метко заметил Марк Щеглов, «тяжело больны патетикой и ригоризмом: чувствуя и думая на грош, они безумно расточительны в громких и важных словесах. Поэтому часто в самых возвышенных сценах вас охватывает вдруг чувство фальши и неправды» (Щеглов М.А. Реализм современной драмы // Щеглов М.А. Любите людей. Статьи. Дневники. Письма. М.: «Советский писатель», 1987, с. 200).

5 Пабло Пикассо (P. Picasso, 1881—1973), Фернан Леже (F. Le??ger, 1881—1955), Василий Васильевич Кандинский (1866—1944) — художники, представляющие абстрактное, беспредметное искусство, в котором, по словам Р.О. Якобсона, главенствующую роль играют геометрическая форма и «цветовые пятна, даже хроматические сочетания, ничего не копирующие, не навязанные картине извне» (Якобсон Р.О. Футуризм // Якобсон Р.О. Работы по поэтике. М.: «Прогресс», 1987, с. 414).

6 Илларион Михайлович Прянишников (1840—1894), Иван Иванович Шишкин (1832—1898), Николай Николаевич Ге (1831—1894) — художники реалистического направления, стремившиеся к правдивому и предметному изображению реальной действительности. Хотя, с другой стороны, по словам И.Э. Грабаря, «искусство есть не столько изображение, сколько преображение природы»: «Это верно не только в отношении античности и Ренессанса, но и в применении к таким реалистам, как Репин и Серов, даже больше — в применении к самому откровенному, самому обнаженному натурализму. Как бы ни был натуралист убежден в том, что он изображает только натуру, — на самом деле он ее все же — рассудку вопреки и наперекор стихиям — преображает в натуралистиче-ском плане» (Грабарь И.Э. Предисловие к каталогу выставки картин и рисунков И.Н. Гурвича. Л.: Издание Ленинградского областного товарищества художников, 1935, с. 6. Курсив И.Э. Грабаря).

7 В одном из следующих писем (см.: 16) Турбин шутливо упомянет о своем «методологическом винегрете — вариациях на темы Шпенглера, Канта и Бахтина». Складывается впечатление, что, описывая «невиданно прекрасные города», он предлагает Бахтину «винегрет» из идей Томаса Мора («Утопия»), Томмазо Кампанеллы («Города Солнца»), Уильяма Морриса («Вести ниоткуда»), а также В.В. Кандинского («О духовном в искусстве»), Шарля Ле Корбюзье («Лучезарный город») и т.д.

8 Особенно резко против Пушкина в то время выступил знаменитый и яркий критик Д.И. Писарев (1840—1868) в цикле статей «Пушкин и Белинский» (1865). Предвосхищая появление этих статей, Писарев оговаривался: «Я нисколько не обвиняю Пушкина в том, что он не был проникнут теми идеями, которые в его время не существовали или не могли быть ему доступны. Я задам себе и решу только один вопрос: следует ли нам читать Пушкина в настоящую минуту или же мы можем поставить его на книжную полку, подобно тому, как мы уже это сделали с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским?» (Писарев Д.И. Прогулка по садам российской словесности // Писарев Д.И. Сочинения в 4-х тт. Т. 3. М.: ГИХЛ, 1956, с. 295). По словам В.В. Прозорова, «писаревские суждения о Пушкине характеризуют не Пушкина, а Писарева, во многом аттестуя вместе с тем идейно-нравственные и эстетические потребности русских разночинцев-реалистов пореформенной поры» (Прозоров В.В. Д.И. Писарев. М.: «Просвещение», 1984, с. 74—75).

Вспомним, между прочим, что и самого Турбина «ребята-гуманисты» ругали именно за тезис об устарелости русской классики (включая Пушкина) на фоне тогдашних научных достижений. Вообще П. Вайль и А. Генис, сравнив 60-е годы XIX и XX веков, обнаружили много весьма красноречивых параллелей и перекличек: некрасовский «Современник» — «Новый мир» Твардовского, славянофильский «День» — русофиль-ская (с середины 1960-х) «Молодая гвардия», юмористический журнал «Свисток» и Козьма Прутков — клуб «Двенадцать стульев» с Евгением Сазоновым, и там и там увле-чение естественными науками... (Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека..., с. 324—325).

Были в 1860-е годы и споры, очень похожие на дискуссию между «гуманистами» и «кибернетиками». Например, И.А. Гончаров в романе «Обрыв» (1869) крайне скептически отозвался о естествознании: по его словам, один из героев романа, Волохов, «разложил материю на составные части и думал, что разложил вместе с тем и все, что выражает материя», «физическими и химическими опытами разрушил бессмертие», утверждая «случайный порядок бытия, где люди толпятся как мошки и исчезают в бестолковом процессе жизни» (Гончаров И.А. Собрание сочинений в 8-ми тт. Т. 6. М.: «Художественная литература», 1980, с. 310). В ответ М.Е. Салтыков-Щедрин написал статью «Уличная философия. (По поводу 6-й главы 5-й части ромна “Обрыв”)», в которой саркастически вопрошал: «Запретить ли химические и физические опыты, закрыть ли кафедры естественных наук, общества, съезды естествоиспытателей или только заставить физиков и химиков, для успокоения подозрительности наших беллетристов, оговариваться, что это воистину химические и физические опыты, а не памфлеты, пущенные против бессмертия души?». И далее: «...и физик, и химик, производя свои опыты, всего меньше думают о бессмертии души, а думают о тех непосредственных результатах, которые должны выйти из этих опытов» (Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20-ти тт. Т. 9. М.: «Художественная литература», 1970, с. 91). Разве не соотносимо это с полемикой Ильенкова и Колмогорова?!

14

10.05.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Только теперь собрался ответить на Ваше прекрасное письмо от 19/IV с. г. Во всем виновато мое слишком уж не карнавальное настроение за последнее время.

Ваши мысли о Гамлете и рекламе, о модернизме, о карнавальной природе искусства мне очень понравились, и они во многом совпадают с моими. В моем «Рабле» есть целый раздел, посвященный площадной торговой рекламе средних веков и Ренессанса (так называемым «крикам Парижа»¹). Эта амбивалентная реклама, наряду с другими площадными элементами, органически созвучна с искусством Возрождения и отлично с ним сочеталась. Народно-карнавальная модель мира тысячелетиями определяла все творче-ские формы культуры и мысли. Только 19-ый век почти полностью от нее отказался, победила bestia seriosa (т.е. «Шекспир по-софроновски»)². Я сказал «почти», потому что чистая серьезность лишена всяких творческих потенций. Даже простое сравнение или метафора предполагают какой-то минимум смеховой вольности. В атмосфере абсолютной серьезности (в пределе) невозможно никакое движение мысли (всякой мысли, а не только художественной). Абсолютная серьезность повелевает стоять без движения («Замри!»).

Кстати, подписали ли Вы договор на Вашу работу «Человек, который смеется»³? Я убежден, что Вы напишете замечательную книгу о смехе.

Теперь о Вашем приезде к нам. Надеюсь, что он уже не за горами: занятия в университете кончаются, дороги устанавливаются. Напишите, когда можно Вас ждать (хотя бы предварительно). Мы до августа останемся в Саранске, август же предполагаем провести под Москвой, в Малеевке.

Что касается до Ваших милых юношей, то, к сожалению, по ряду причин (о них расскажу Вам при свидании) мою вторую встречу с ними приходится отложить до осени. Об этом мы еще договоримся.

Очень Вам благодарен за «библиографический указатель»³. Это очень ценная для меня книга.

Самый сердечный привет от Елены Александровны. Она Вас ждет.

Ваш М. Бахтин.

1 О ярмарочной рекламе и «криках Парижа» шла речь в третьей главе диссертации «Ф. Рабле в истории реализма» (которая потом превратилась во вторую главу книги «Творчество Ф. Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса») — «Площадное слово в романе Рабле».

2 Bestia seriosa — зверь серьезный (лат.). И здесь, и в предшествующем письме Турбина говорится о победе серьезности «в мировом масштабе», хотя в качестве примера приводится некий обобщенный феномен, взятый из русской культуры советского периода («Гамлет по-софроновски»). Любопытно в этой связи, что годом ранее (24 июля 1962 года) Бахтин в письме к Н.М. Любимову размышлял о том же, но применительно к русской культуре. Получив от Любимова только что напечатанный новый перевод романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», он писал: «Вы сделали огромное дело. Рабле до сих пор был нам, в сущности, совершенно чужд. И этот серьезный пробел ощущается повсюду. Этим в значительной мере объясняется известная односторонняя серьезность всей нашей культуры и литературы. Мы не получили прививки раблезианского смеха (и стоящей за ним великой карнавальной культуры)» (цит. по кн.: Любимов Б.Н. Действо и действие. Т. 1. М.: «Школа “Языки русской культуры”», 1997, с. 500. Подчеркнуто М.М. Бахтиным).

Следует учесть, что Бахтин, вероятно, имел в виду не отсутствие русской смеховой культуры, а ее недостаточную развитость по сравнению с западной. Во время защиты своей диссертации «Ф. Рабле в истории реализма» в 1946 году он говорил: «Я встретился с этими формами в русской литературе, с явлениями того своеобразного смеха я встретился в русской литературе. Этот смех звучал не только на Палатинском холме, на холме святой Женевьевы, он звучал на Киевских горах, веселая монашеская игра — она была в Печерской лавре — ризус пасхалис, и традиции этого смеха я ясно прощупываю в наших летописях, в наших проповедях» («Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, № 2—3, с. 58). Не случайно в последние десятилетия был написан ряд работ, посвященных этой тематике: Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. Л.: «Наука», 1984; Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л.: «Наука», 1984 (с приложением смеховых текстов); Некрылова А.Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища. Конец XVIII — начало ХХ века. Л.: «Искусство», 1988; Елистратов В.С. Арго и культура. М.: МГУ, 1995; Brandist C. Carnival Culture and the Soviet Modernist Novel. Oxford: St. Martin’s Press, Inc., 1996; ит.д.

Впрочем, сказать, в какой степени русской культуре присущ смеховой аспект, довольно трудно: споры об этом продолжаются (см.: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси [По поводу книги Д.С. Лихачева и А.М. Панченко «Смеховой мир Древней Руси»] // «Вопросы литературы», 1977, № 3, с. 148—166; Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура // М.М. Бахтин как философ..., с. 7—19; Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе. Сборник к 70-летию Е.М. Мелетинского. М.: РГГУ, 1993, с. 341—345; и т.д.).

3 Договор был подписан Турбиным в апреле 1963 года (см. примечание 1 к письму 12), затем несколько раз пролонгировался. Однако Турбин так и не представил рукопись, и 19 апреля 1966 года «Искусство» в лице тогдашнего директора Е.И. Савостьянова этот договор расторгло (см.: РГАЛИ, ф. 652, оп. 13, д. 978, лл. 4—13).

3 См. примечание 9 к письму 9.

15

28.05.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Обсуждались наконец мои лекции — погром был полный; была «пляска с топаньем и свистом», с гоготом, с «начальственно язвительным смехом». «Ненаучно», «антиисторично», «какие-то претенциозные эссе» — это самое мягкое¹. В общем-то иначе и быть не могло: людей старшего поколения, людей субъективно порядочных и по-своему преданных науке я шокирую совершенно чуждым им и не поддающимся маскировке легкомыслием; поколение, выросшее в сороковые годы и входящее в силу сейчас, взирает на меня с отвращением и страхом вполне естественным — чего же еще было ожидать? А все равно — тошно и трудно. И что будет дальше — не пойму. Не пойму и того, почему меня прекрасно понимают студент Коля и студентка Галя, но решительно не могут понять профессор Иван Иванович и доцент Петр Петрович. Очень много думаю о том, что есть идеи и методы, по природе своей обладающие какою-то универсальностью, многоплановостью: Маяковский, например, обладает чем-то способным удовлетворить и самого рафинированного структуралиста, и комсорга провинциального совхоза²; в Ваших «Проблемах... Достоевского» находят что-то свое и «модернист» моего темперамента, и иссохший в неустанных бдениях приват-доцент — пусть он там ничего не понимает, но все равно он отнесется к этой книге с уважением: «Да-а, ученость, она того... По-ученому человек пишет, не то чтобы... ученость, в общем...». А есть идеи, методы и формы выражения, исключающие подобную многоплановость, провоцирующие на безжалостное, безоговорочное к себе отношение. Я вовсе не хочу сказать, что одни «лучше», а другие «хуже». Но какая-то специфика — таинственная, как и подобает всякой специфике, — тут есть. Интересно было бы поразмыслить об этом. Но пока мне не до отвлеченностей: как вспомню послед-нее заседание кафедры — так даже острить пропадает охота, просто оторопь берет...

А на «Человек, который смеется» договор Караганов подписал. Одной рукой подписал отречение от меня, а другой — договор со мной. Только как быть? Недавно вот купил за рубль книжку «Кант и кантианство» и с большим интересом узнал, что даже разделение мышления на аналитическое и синтетическое — «реакционное лже-учение»³. Куплю и Вам эту книжку — буду Вам должен не 15 руб. 12 коп., а соответственно 14 руб. 12 коп., а Вы получите массу удовольствий и лишь в самых похабных местах застенчиво, каким-то извиняющимся тоном скажете: «Но, по-моему, это все-таки пошлость...» (когда Вы говорите о чем-нибудь «пошлость», у Вас появляется застенчивый тон — так, словно пошлость написал не кто-то другой, а Вы).

К Вам рвусь. Но июнь поспешили загрузить экзаменами, и отлучиться надолго вряд ли будет возможно; в крайнем случае — появлюсь хотя бы на несколько часов, как в первый раз.

Лето, по всей вероятности, буду проводить в Малоярославце. Малоярославец в тридцати километрах от Малеевки — если позволите, буду наведываться к Вам.

В заключение — одна просьба, маленькая: узнайте, пожалуйста, у знакомых автомобилистов, как ездят из Москвы в Саранск. Вероятно, через Горький — Арзамас. Но, может быть, как-нибудь иначе? Будьте добры, напишите; вдруг да словчусь я проскочить к Вам на машине — ужасно хочется.

Всего, всего Вам доброго, Михаил Михайлович. Вам и Елене Александровне.

Ваш В. Турбин.

1 К сожалению, протоколы обсуждения лекций Турбина разыскать не удалось.

2 Вопрос, насколько понятны широкой публике стихи В.В. Маяковского, всегда был — и остается — дискуссионным, а вот то, что «самые рафинированные структуралисты» (включая Колмогорова!) в начале 1960-х годов активно исследовали его ритмику, — это факт (см. составленный С.И. Гиндиным систематический указатель литературы по общему и русскому стиховедению // Исследования по теории стиха. Сборник статей. Л., 1978, с. 171—172).

3 Здесь имеется в виду книга С.И. Попова «Кант и кантианство. (Марксистская критика теории познания и логики кантианства)» (М.: Издательство Московского университета, 1961). Конечно, автор книги критикует, — хотя и немножко другими словами, чем это пародийно передает Турбин, — не само по себе кантовское деление суждений на аналитические (или поясняющие) и синтетические (или расширяющие). Во второй главе книги подвергается критике провозглашение некоторых синтетических, скажем, математических, суждений априорными, т.е. предшествующими опыту и не зависящими от него (с. 48—49). Чуть дальше кантовский априоризм несколько подробнее рассматривается и на другом примере: Кант «утверждал, что до восприятия предметов в нас должны существовать “чистые”, т.е. свободные от всего эмпирического, наглядные представления, которые являются формой, условием всякого опыта. Такими “чистыми”, т.е. априорными, наглядными представлениями являются, с точки зрения Канта, пространство и время» (с. 49). Вывод из последующего критического анализа таков: «Несостоятельность кантовского учения о пространстве и времени выявлена в ходе развития математики и физики» (с. 52).

В следующей, третьей главе книги снова говорится о кантовском разделении суждений на аналитические и синтетические. С.И. Попов называет это разделение метафизиче-ским и идеалистическим, видя в нем проявление «чистой логики», абстрагирующейся от практики и опыта и отрывающей познавательные приемы анализа и синтеза друг от друга: «На деле анализ и синтез употребляются в процессе познания в диалектическом единстве. В процессе получения новых знаний человек применяет не только синтез, но и анализ, причем эти логические приемы направлены не только на связывание и расчленение элементов сознания, но прежде всего на исследование объективного мира» (с. 164).

Однако Турбин в своих последующих письмах все равно будет использовать эту кантовскую дихотомию, не смутившись всеми предостережениями и замечаниями автора книги.

16

5.06.63.

Дорогой Михаил Михайлович!

Боюсь, предыдущее мое письмо растревожило и огорчило Вас, и немного о нем жалею. Но в то же время — вот уже много дней прошло после памятного заседания кафедры, а вспоминать о нем муторно так, будто все произошло вчера. Так, как меня обсуждали, когда-то в деревенской глухомани разве только конокрадов били — вилами, оглоблями, смазными сапогами: поддых его! Под микитки! Навались, братва! И — без лирики, без сантиментов — если бы не Вы, не общение с Вами, было бы мне намного тяжелее. А так — говорят же, что нас «надо воспитывать на положительном примере», вот я и «воспитываюсь». На Вашем. И уж хоть Вы-то духом не падайте и карнавальное миросозерцание Ваше храните. К тому же — в общем-то намечается, кажется, дежурная «оттепель»...

С катастрофической быстротой продолжаю освобождаться от гипноза, согласно которому искусство ХIХ века подобает почитать чем-то единственно возможным, каким-то непревзойденным эталоном. Ясно начинаю видеть, как ХVIII и ХIХ века локализовали — начать с этого — формы распространения искусства, сузили формы его бытования. Оно оказалось буквально запертым. Над всем начала доминировать комната, некая коробка: зрелища переместились в коробку императорских театров, музыка — в коробку концертных залов, живопись — в коробку музеев и выставок, поэзия — в коробку читален, библиотек. И даже новорожденный кинематограф с первых же дней своего появления на свет был загнан в коробку, а его экран уподобился — по аналогии — театральной сцене, полотну картины, окну в нашем кабинете. Многие думали о том, как усовершенствовать коробку (пресловутое «театр начинается с вешалки»); но никто не задумывался о противоестественности, анормальности самого факта заточения искусства в коробке. И если уж переводить все в план той элементарной социологии, которую — скажем, у нас на кафедре — почитают единственно возможной социологией, что в подобном «коробочном» бытовании художественной мысли нетрудно усмотреть прямую связь со структурой позднефеодального и буржуазного общества, с цивилизацией индустриального города¹. Сейчас малейшая попытка вырвать искусство из коробки вызывает вопли, стоны и начальственное гроханье кулаком по столу.

А между тем испокон веков сложились у рода человеческого две формы бытования искусства — по сути дела, два типа искусства, два жанра художественного мышления: «площадное» и «храмовое». «Храмовое» искусство было регламентированным, дисциплинированным; «площадное» — анархичным и неупорядоченным. Взлеты искусства² были связаны с расцветом площадной культуры; периоды его укрощения — с господством сосредотачиваемой в храме (в музее, в библиотеке, в современном театре — все равно) цивилизации. Невозможно представить себе, чтобы какие-нибудь древние греки додумались бы стащить все свои статуи в одну комнату, брали бы за вход в эту комнату по гривеннику (или по драхме) и поручили бы миловидной экскурсоводочке³, рассеянно оправляя тунику, объяснять публике, чему должна учить ее, публику, вон та Венера или вон тот Марс. Их искусство, вероятно, было ориентировано на то, чтобы пребывать всюду, и их храм, как мне представляется, был преимущественно всего лишь местом, где произведения искусства хранились. Структуру же их художественного мышления определял не храм, а площадь⁴. Но храм все же требовал своего, и, кстати сказать, один из самых убедительных и самых страшных примеров победы, одержанной храмом над площадью, является история усвоения, присвоения церковью Евангелия — не этический, а собственно эстетический аспект легенды о Великом Инквизиторе⁵. А отсюда ясно, что «модернизм», конечно, победит, но его тотчас же академизируют — да, впрочем, и академизируют уже. Господи, тоска-то какая! И еще: юмор возникает там, где бесшабашная логика площади начинает пробиваться сквозь тяжеловесную логику храма — тогда один за другим начинают вспыхивать какие-то фейерверки переплетающихся, пересекающихся понятий, а синтетическое мышление пародийно рядится в формы аналитического. Дважды два в храме всегда будет четыре, иногда — пять; но на площади дважды два — всегда соленый огурец.

Еще — совсем о другом. О кибернетике. История как-то подшутила над родом человеческим, подсунув ему кибернетику с опозданием примерно на 3000 лет. Ведь идея кибернетики — дискретность, конечность; конечность числа, конечность протяженности исследуемых ею процессов и явлений; а идея современной математики — относительность, устремленность к бесконечному. Поэтому кибернетика основывается в значительно большей степени на логике античного мира, нежели на логике нашей. Евклид и Пифагор поняли бы кибернетику, приняли бы ее; она органично вписалась бы в их системы. Логика Коперника, логика современного человека кибернетике в общем-то чужда, и я ахнул, когда прочитал у Колмогорова, что если до сих пор с диалектикой мы связывали понятие «бесконечное», то теперь с ней целесообразно связывать понятие «очень большое»: привет от Евклида!⁶ Конечно, с точки зрения историка какого-нибудь 105963 года, мы с Вами и Пифагор — один «период», и он на какие-то там 3000 лет и внимания не обратит, но все же интересно получается⁷...

Вот, Михаил Михайлович, Вам очередная порция моего методологического вине-грета — вариации на темы Шпенглера, Канта и Бахтина⁸. Вообще, нынешний период моей «творческой биографии» я называю «повестью о двух городах», имея в виду Кенигсберг и Саранск⁹. И очень хорошо мне оттого, что был Кенигсберг и есть Саранск!

Скорее надо нам писать о зверях книжку. Материала я набрал, припомнил много, но уложить его в одно целое, найти, так сказать, заголовок книги все еще не могу. Приеду к Вам — давайте поговорим о зверях в искусстве...

А приехать — и сказать не могу, как хочется. Только июнь весь, вплоть до воскресений уйдет на экзамены — на экзаменах по курсу, который я читал, будет сидеть целая комиссия (натурально, студентка Люся и студент Сережа ляпнут какую-нибудь глупость — на то и экзамены, — а комиссия запишет, что «аудитория не усвоила курса»). И у заочников тоже буду принимать — жаль, что не по-сарански проходят у нас сессии заочников, уж хоть бы душу потешил, а то что ж так-то... но в самом конце июня я немедленно сяду на «Москвича» и поеду к Вам. И в лес дремучий Вас прокачу, как обещал. Только узнайте, пожалуйста, как к Вам ехать. По-моему, все-таки через Горький — Арзамас — Лукоянов, по карте так выходит лучше всего...

Сердечный поклон Елене Александровне; и ей и Вам — спасибо за все!

Ваш В. Турбин.

1 Сохранился черновой вариант письма, в котором данная фраза имеет более развернутый вид: «...в этом “коробочном” бытовании искусства нетрудно усмотреть прямую связь со структурой позднефеодального и буржуазного общества, с цивилизацией большого города, с тем, что Ницше именовал декадансом».

2 Здесь тоже есть смысл привести фрагмент чернового варианта, несколько конкретизирующий сказанное: «Взлеты искусства — античность, Возрождение — были связаны с расцветом площадной культуры».

3 Ср. образ «миловидной литконсультанточки» из статьи Турбина, посвященной повести Л.М. Леонова «Evgenia Ivanovna» (Турбин В. Личности, судьбы, явления... // «Молодая гвардия», 1964, № 2, с. 289—290).

4 Между прочим, контраст между «площадным» и «храмовым» типами искусства (навеянный бахтинской концепцией взаимодополнительности неофициальной и официальной культур) к этому времени имел некоторую историю художественного и теоретического осмысления. Можно привести ряд примеров.

a) В начале 1920-х годов в Петрограде существовал основанный С.Э. Радловым (знакомцем Бахтина) Театр народной комедии, о специфике которого С.С. Мокульский писал в те же годы: «...в “Народной комедии” Ходасевич впервые столкнулась с проблемой площадной выразительности, с проблемой оформления народного динамического спектакля, вынесенного из рамок фотосценической коробки на арену, на открытую со всех сторон площадку, окруженную жадной до зрелища и неискушенной в тонкостях театра массой» (Мокульский С.С. Валентина Ходасевич как мастер театрального костюма // Валентина Ходасевич. Сборник статей. Л.: «Academia», 1927, с. 44. «Храмовый», «коробочный» театр здесь фигурирует как противоположность «Народной комедии»).

b) В 1946 году в Москве с успехом (и резонансом) была защищена кандидатская диссертация Игоря Аркадьевича Ильина (1904—1961) «Театр у древних греков», в которой специально исследовалась параллельная эволюция драматургии и театральной архитектуры античности; точкой отсчета Ильин считал описанные Гомером хороводы, предполагающие «отсутствие какого бы то ни было здания театра», затем в различных дворцах и храмах возникали и видоизменялись площадки для постановки трагедий и комедий, однако «целостное здание театра» у греков продолжало отсутствовать, что являлось, по мнению автора, «выражением нерасчлененной синтетичности античной драмы»: «Напротив, возникновение целостного здания театра у римлян можно рассматривать как показатель распада древнего принципа хореи» — см. главы из этой диссертации в сборнике работ Ильина «История искусства и эстетика» (М.: «Искусство», 1983, с. 114—221).

c) На рубеже 1950—1960-х годов сходную концепцию разрабатывал Я.Э. Голосовкер (см. примечание 2 к письму 11). 5 июля 1961 года Кожинов писал Бахтину после знакомства с Голосовкером: «...у Голосовкера есть работа “Оргиазм и число” (в 2,5 а<втор-ских> л<иста>), где он рассматривает две обобщенных тенденции, проходящих через греческую культуру от ее истоков до заката. “Оргиазм” и “число” все время меняются местами и прочее. Все это, правда, осмыслено довольно-таки абстрактно и тоще» (см.: Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 147—148). Работа «Оргиазм и число» была опубликована после смерти автора в составе более обширной работы «Лирика — трагедия — музей и площадь» (см.: Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М.: «Наука», 1987, с. 77—97). Противоречие между «оргиазмом» («выражением стихии народной») и «числом» («выражением полиса с его в широком смысле понимаемой гражданственностью»), по Голосовкеру, то обостряется, то смягчается в истории античной Греции, чтобы в эпоху эллинизма перейти в следующую антитезу: «В этой Александрии в те века отчетливо противостояли друг другу две силы, как два символа эпохи: музей и площадь — площадь рынка с ее бурным вселенством и музей с его гробовой тишиной. В музее укрывался былой гений эллинской культуры, ее интеллект и высшая интеллигенция; на рыночной площади властвовала минута, фанатизм и меч победителя. Изначальный оргиазм, сдержанный некогда на агоре секретом числа — ритма и гармонии и выпавший из гражданственности полиса, кинулся теперь на рыночную площадь неорганизованной, разноплеменной, суеверной, крикливо-пестрой множественностью (“голого числа”)» (с. 96).

5 Эстетический аспект «присвоения церковью Евангелия» (как победы храма над площадью) тоже, по-видимому, упомянут «с подачи» Бахтина. По крайней мере Турбин зафиксировал бахтинские слова о принадлежности Евангелия к площадной традиции (в чем, как он изобразил, оба собеседника увидели крамолу по отношению к устоявшимся, общепринятым взглядам): «И Евангелие карнавал, — это сказано было однажды в мглистых саранских сумерках. Как-то вдруг, неожиданно сказано. С заговорщицкой интонацией, уж и вовсе, вконец ошеломившей меня» (Турбин В.Н. Карнавал: религия, политика, теософия..., с. 25. Впрочем, Кожинов, извечный оппонент Турбина, ядовито отметил нелепость этого «представления, согласно которому М.М. Бахтин единственный раз и как бы невольно “проговорился” и связал Евангелие с феноменом карнавала. Ведь, скажем, в его “Проблемах поэтики Достоевского” на нескольких страницах (см., например, с. 180—181 издания 1963 года) говорится о “карнавализованности” и канонических, и, в еще большей степени, апокрифических евангелий и других явлений раннехристианской литературы!» — Кожинов В. Дилемма «Лосев — Бахтин» и розановское наследие // «Российский литературоведческий журнал», 2000, № 13—14, ч. 1, с. 35).

В первом издании книги о Достоевском Бахтин отмечал «глубокую существенность диалогической формы “Легенды о Великом Инквизиторе”» (см.: Л.: «Прибой», 1929, с. 239). По предположению И.Л. Поповой, именно из попытки заняться этой формой «Легенды», «уходящей своими корнями в низовую (смеховую) литературу Средневековья и Ренессанса» (а также в апокрифическую традицию), и выросли как теория романа Бахтина, так и его книга о Рабле (см. комметарии И.Л. Поповой к работе Бахтина <Риторика, в меру своей лживости...>: Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5. М.: «Русские словари», 1996, с. 460—461).

Что касается этического аспекта, то представляет интерес сформулированное во второй речи В.С. Соловьева о Достоевском противопоставление «храмового» и «домашнего» христианства: «Христос не был для него [Достоевского] только фактом прошедшего, далеким и непостижимым чудом. Если так смотреть на Христа, то можно легко сделать из Него мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни. Тогда все христианство замыкается в стенах храма и превращается в обряд и молитвословие, а деятельная жизнь остается всецело не-христиан-скою. <...> Есть другой вид или степень христианства, где оно не довольствуется богослужением, а хочет руководить деятельною жизнью человека, оно выходит из храма и поселяется в жилищах человеческих. Его удел — внутренняя индивидуальная жизнь. <...> Это есть христианство домашнее» (см.: О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. Составление, предисловие, иллюстрации Ю.И. Селиверстова. М.: «Молодая гвардия», 1991, с. 62).

6 Есть основания предполагать (и сам Турбин на это намекает в следующем абзаце), что пассаж о специфике античной математики по сравнению с математикой нового времени навеян знаменитым трудом Освальда Шпенглера (O. Spengler, 1880—1936) «Закат Европы». Как известно, Шпенглер считал, что единой линии развития человечества не существует, а история представляет собой смену взаимонепроницаемых, замкнутых и обреченных на гибель культурных миров. Соответственно, каждая культура, по Шпенглеру, обладала характерной для нее математикой, и «нет одной математики, есть только разные математики» (Шпенглер О. Причинность и судьба. «Закат Европы». Перевод с немецкого под ред. А.А. Франковского. Т. 1. Ч. I. Пб.: «Academia», 1923, с. 63). Античная математика, созданная Пифагором и Евклидом, рассматривала число как меру всех чувственно постигаемых вещей, зная только натуральные целые числа и соизмеримые отрезки, избегая иррациональных (бесконечно малых и бесконечно больших) величин: «Все рожденное из античного духа возводится, таким образом, в ранг действительно-сти исключительно посредством пластического отграничивания. Что не поддается изображению, то не “число”» (там же, с. 69).

На 71-й странице книги Шпенглер рассуждает о системе Аристарха Самосского, предвосхитившей систему Коперника, но не востребованной античным миром: «Законченный космос Аристарх представлял себе в виде полого шара, вполне ограниченного телесно, подчиненного взору, в середине которого находится аналогично Копернику понимаемая планетная система. Таким путем преодолевался принцип бесконечности, который мог бы подвергнуть опасности чувственно-античное понятие границы». И далее: «...в своей замечательной работе o “числе песчинок”, являющейся, как показывает и самое слово, устранением всяких тенденций бесконечного, <...> Архимед доказывает, что это стереометрическое тело — а космос Аристарха не был ничем иным, — наполненное атомами (песчинками), приводит в результате счета к очень большому числу, а не к бесконечности» (выделено О. Шпенглером).

Вероятно, именно эту страницу Шпенглера вспомнил Турбин, когда читал уже упоминавшиеся выше тезисы доклада А.Н. Колмогорова «Автоматы и жизнь»: «Принципиальная возможность создания полноценных живых существ, построенных полностью на дискретных (цифровых) механизмах переработки информации и управления, не противоречит принципам материалистической диалектики. Противоположное мнение может возникнуть лишь потому, что некоторые привыкли видеть диалектику лишь там, где появляется бесконечность. При анализе явлений жизни существенна, однако, не диалектика бесконечного, а диалектика большого числа» (Колмогоров А.Н. Автоматы и жизнь..., с. 19). Да и, действительно, было от чего ахать!

Кстати, в начале 1960-х годов этот текст Колмогорова печатался несколько раз — см. об этом: А.Н. Колмогоров и кибернетика. Новосибирск: Сибирское отделение РАН, Институт вычислительной математики и математической геофизики, 2001, с. 77—114. В другом его варианте последняя фраза пояснялась в скобках: «...(чисто арифметическая комбинация большого числа элементов создаст и непрерывность, и новые качества)» (там же, с. 78). Кроме того, один из слушателей доклада (состоявшегося 6 апреля 1961 года в зале Дворца культуры МГУ на Ленинских горах) записал слова академика, которыми он пояснял текст тезисов: «Средние числа указывают число элементов систем. Большие — их разнообразие, число возможностей им существовать. Это мало меняется с развитием техники. Существует диалектика большого в пределах конечного» (Успен-ский В.А. Колмогоров, каким я его помню // А.Н. Колмогоров в воспоминаниях. М.: Издательская фирма «Физико-математическая литература», 1993, с. 303. Далее В.А. Успен-ский приводит еще одну важную в данном контексте фразу Колмогорова, сказанную во время обсуждения этого доклада, который имел огромный резонанс, 5 января 1962 года в Центральном Доме литераторов: «Практически я большой скептик. Однако попытки спрятаться за то, что в машине нет диалектики, — это неправильно» // Там же, с. 303—304).

7 Такой же уровень абстрагирования от «деталей» истории Турбин продемонстрировал и в книге «Товарищ время и товарищ искусство», и это не осталось незамеченным. 29 марта 1963 года Б.В. Михайловский прочитал на Ломоносовских чтениях филологического факультета доклад «Об истоках современного абстракционизма (в живописи и литературе)», в котором, разумеется, нашлось место для критики проштрафившегося коллеги: «В книге “Товарищ время и товарищ искусство” В. Турбин провидит в искусстве будущего “обобщение”, “грандиозное понимание истории”, когда будут игнорироваться смены социально-исторических формаций и народов и когда не будут обращать внимания на такие нюансы, “обременительные мелочи”, как Великая французская буржуазная революция, взятие Бастилии, “когда люди отнесут к одной эпохе Рамзеса II и Николая I”, когда поймут относительность времени; время в искусстве будет двигаться не только вперед, но и назад; в историческом романе Петербург XIX века соединится с Древним Египтом. Это представляется В. Турбину революцией в искусстве» (доклад был опубликован — см.: «Вестник Московского университета. Серия VII. Филология, журналистика», 1963, № 4, с. 32).

8 «Винегрет» из Канта и Бахтина (который буквально с детства был поклонником Канта и неокантианства), наверное, никого не удивит. А вот добавление Шпенглера делает это «блюдо» турбинским «эксклюзивом», ведь Бахтин, по словам самого Турбина, «рассуждал о культурологических эффектах Шпенглера с очевидным недоумением» (см. введение к книге Турбина «Незадолго до Водолея». М.: «Радикс», 1994, с. 26—27); да и в <Ответе на вопрос редакции «Нового мира»> (1970) он писал, что идеи этого мыслителя «нуждаются в существенных коррективах» (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 6. М.: «Русские словари», «Языки славянской культуры», 2002, с. 455). Здесь можно также вспомнить тезис С.Г. Бочарова о несовместимости «культурологических аксиом» Бахтина и М.Л. Гаспарова, отрицающего, подобно Шпенглеру, концепцию диалога культур, эпох и поколений (и заявляющего, например, что «душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки») — Бочаров С.Г. Событие бытия // «Новый мир», 1995, № 11, с. 212.

Впрочем, как в случае с законом Бойля—Мариотта, рецепт этого «винегрета» все-таки имеет двух соавторов, поскольку независимо от Турбина идеи Бахтина и Шпенглера попыталась примирить и объединить также Н.К. Бонецкая — в своей статье об <Oтвете на во-прос редакции «Нового мира»> (см.: Бонецкая Н.К. О философском завещании М.М. Бахтина // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1994, № 4, с. 5—18). В дальнейших письмах Турбин еще будет затрагивать эту тему (соотношение концепций Бахтина и Шпенглера).

9 Аллюзия на довольно известный роман Ч. Диккенса (1812—1870) «Повесть о двух городах» (1859). Кенигсберг — это, как известно, родной город Иммануила Канта.

17

8.06.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Ехать к нам нужно по Куйбышевскому шоссе (оно, говорят, очень хорошее) до Мокшан, а от Мокшан повернуть на Рузаевку, до которой 75 км. Но эти 75 км — самые трудные и в дождливую погоду для «Москвича», как говорят, почти непреодолимые. От Рузаевки до Саранска (25 км) дорога снова отличная. Через Горький и Арзамас ехать ни в коем случае не рекомендуют. Вообще же считают, что ехать на машине можно только в сухую погоду. В неустойчивую же погоду лучше ехать поездом, но не местным (он приходит теперь в Саранск около 12 ночи), а каким-нибудь другим до Рузаевки (откуда автобус ходит каждый час).

Итак, приезжайте тем или иным путем. Будем Вас ждать с нетерпением. Телеграфируйте о времени и способе приезда.

Нас огорчили те неприятности на кафедре, о которых Вы пишете. Но не придавайте им большого значения: в большом и серьезном плане все это не должно Вас задевать, а в прочих отношениях все это, разумеется, как-нибудь образуется.

Итак, до скорого свидания. Сердечный привет от Елены Александровны.

Ваш М. Бахтин.

Только что получили Ваше в высшей степени интересное письмо от 5/VI. Да, нам есть о чем поговорить. Хочется поскорее. Ждем с нетерпением.

18

16.06.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Посылаю Вам программу «латерна магики» — нового чехословацкого аттракциона, о котором Вы, разумеется, слышали¹. В принципе изобретение это — изобретение, родившееся на ярмарке, на карнавале — одна из вспышек (может быть, последних) площадного искусства, нечто обладающее чудодейственными художественными потенци-ями. Первые спектакли «латерна магики» были чистой буффонадой, и воспоминание от них осталось освежающе яркое. Сейчас начинается неотвратимый процесс академизации «латерна магики», ее «осерьезнивания» — появилось «содержание», зазвучали нотки назидания и божба в том, что к нечистой силе и всяким иным потусторонним силам «латерна магика» никакого отношения не имеет. Еще немного, и все опошлится бесповоротно. Но пока смотреть еще можно...

А я вот думаю: поставить бы «средствами» этого аттракциона — для начала — «Нос» Гоголя, «Двойника» Достоевского. И — «маленькие трагедии» Пушкина. О «маленьких трагедиях» я вообще одну замысловатую гипотезу сочинил — гипотезу, ориентированную на то, чтобы представить себе воплощенным весь цикл так, как его Пушкин задумал: чтобы мысленно представить себе и трагедию о Ромуле и Реме, и драматическую новеллу о Христе — и далее, вплоть до трагедии «Павел I»². Напиши Пушкин все, что он наметил<,> — получилось бы то, что сто лет спустя попытался осуществить Гриффит, «Нетерпимость»³ — «все века земли — в одну строку», по выражению Брюсова⁴. В течение одного спектакля проходила бы перед зрителем история 30 веков — от основания Рима до пожара Москвы; шел бы непрекращающийся диалог, своего рода дуэт: Христос — Иуда, Моцарт — Сальери, старый барон — Альбер, пирующие смертники. И героев одного типа в этом моем спектакле должен был бы играть непременно один и тот же актер, играть, наскоро и очень условно гримируясь: Христос и его традиция — Моцарт, Альбер, грешный Дон Гуан; Сальери — старый аристократ — и их предшественник Иуда⁵. Иуда был бы своего рода экспериментатором; он — педант, до глубины души шокированный, скандализованный, оскорбленный безалаберностью Христа (виданное ли дело — въезжать в город на ослике!), его «несерьезностью», его «легкомыслием». Христос, который ревизует чопорную строгость Моисеевых заповедей, сыплет фейерверком непонятных притч, запросто толкует с миловидной потаскухой — не таким должен быть пророк, учитель мира. И во имя какого-то высшего «порядка» подобный пророк, с точки зрения Иуды, подлежал уничтожению⁶. А далее — шли бы Иуды всех времен и эпох: Иуда в подвале с деньгами, Иуда — музыкант. «Жизнь», «смерть», «деньги», «яд», «подвал», «небо» — все это неслось бы перед зрителем в каком-то хороводе (карнавал предполагает круговое движение), какою-то цепью эпизодов, связанных иногда незаметными, а иногда умышленно схематичными ассоциациями⁷. И нужна тут, конечно, не санкционированная академической традицией коробка, не модифицированный «императорский театр», а то, что сейчас может стать современным вариантом площади — «латерна магика», где герой то выступал бы на сцене, то вдруг появлялся бы на экране, то начинал бы разговаривать сам с собой, со своим кинематографическим изображением⁸.

Я даже придумал, как начиналась бы сцена трагедии о Христе. Крупным планом — каменистая пустыня, жесткая трава. Камера отходит: завернувшись в грубый плащ, спит человек. По-южному стремительно встает солнце. Человек просыпается, поднимается во весь рост, сбрасывает с плеч плащ и... очень прозаически, очень обыкновенно потягивается. А от него падает тень — крест. Никакой многозначительности, никакого «узнавания своей судьбы»: крест — нечто столь же само собою разумеющееся, как и тень. Но это уже детали. А общая идея — утверждение органичности, логичности сочетания пушкинской драматургии с «латерна магика», попытка решения столетней проблемы сценичности драматургии Пушкина⁹.

Дела мои плохи. Ультиматум в форме официального решения ученого совета: или печатно кайся или уходи. Сроку дано три дня, как добру молодцу в сказке. Покаявшись, вероятно, еще продержусь немного — буду вести какой-нибудь семинар по библиографии Баратынского (почему бы не составить со студентами библиографию произведений Баратынского и литературы о нем?)¹⁰. Но покаявшись — так, непонятно что буду делать.

В общетеоретическом плане все это — блистательное подтверждение моего «продолжения легенды о Великом Инквизиторе», ответ Ивану Карамазову: пока не найдено средств угадывать, кем станет и что будет делать затравленный помещичьими собаками мальчишка, пока история действует совершенно безалаберно и наобум — какой-то процент мальчишек не может не уничтожаться, ибо нет никаких гарантий, что<,> выросши и обучившись<,> мальчишка не изобретет фосген, атомную бомбу или как минимум не стукнет по лысине кухонным пестиком своего родного отца. А раз гарантий нет, то и турусы на колесах нечего разводить — ату его! Но все это — теория. А выступать в роли крестьянского мальчишки — бежать и слышать за спиной жизнерадостное потявкивание лягавых — куда как весело!¹¹

К Вам приеду непременно. Покаявшийся или выгнанный. На «Москвиче». По Куйбышевскому шоссе я когда-то ездил, оно и в самом деле отличное со всех точек зрения — и с прагматической<,> и с лирической. А от Мокшан до Рузаевки авось как-нибудь до-шкандыбаю. И в самом начале июля явлюсь к Вам.

Я уже живу идеей очередного наезда в Саранск, уже вижу дорогу, леса и речки по сторонам, а потом — Ваш город, Ваш кабинет и крепкий чай. Господи, как же хорошо, что Вы вдруг материализовались из отвлеченного имени в живого человека — я до сих [пор] в себя не могу прийти от удивления какого-то! И поедем с Вами и с Еленой Александровной в лес — Вы только пока узнайте, куда можно поехать так, чтобы это было максимально безболезненно для Вас и для автомобиля.

Денег Ваших у меня куча. И пусть Елена Александровна непременно напишет, чего привезти. Книги про атомную бомбу — само собой, но ведь и из телесной пищи что-нибудь, наверное, нужно.

Сердечный привет Елене Александровне — ее идеал объединения людей в живущие неторопливой и тихой жизнью толстовские колонии с каждым днем становится мне все ближе; да только не получаются почему-то колонии...

Ваш В. Турбин.

1 Названием «laterna magica» (в переводе с латыни — «волшебный фонарь») в прошлые века обозначались разного рода технические приспособления, помогавшие Леонардо да Винчи, Христиану Гюйгенсу, Афанасию Кирхеру, Жоржу Мельесу и др. создавать необычные оптические эффекты. В конце 1950-х годов в Праге возник театр «Laterna magica», сцена которого была оснащена широким экраном, осветительной аппаратурой, люками, движущимися площадками и целой системой небольших перемещающихся экранов, а спектакли основывались на равноправии эстетических принципов и художественных приемов театра и кино. В апреле — июле 1963 года театр показывал в Москве и Ленинграде свою постановку комической оперы Жака Оффенбаха «Сказки Гофмана». Турбин послал Бахтину небольшую программу-буклет, выпущенную Министерством культуры СССР специально к этим гастролям; там рассказывалось об истории театра «Laterna magica», о своеобразии, постановщиках и участниках привезенного им представления (см.: «Латерна магика». Прага. Сказки Гофмана. Программа спектакля. М.: «Искусство», 1963).

Подобные эксперименты в те годы проводились и другими представителями чехословацкого искусства. Например, в 1963 году появился на экранах фильм режиссера В. Ясного и оператора Я. Кучеры «Вот придет кот», построенный на сказочно-сатирическом сюжете. В этом фильме «были использованы балет, пантомима, музыка, комбинированные съемки, оптические деформации и мн. др. <...> Оператор Я. Кучера с большим мастерством использовал специальные цветные фильтры, с помощью которых режиссер задумал окрашивать в соответствующие тона те эпизоды фильма, где происходило обличение человеческих пороков» (Комаров С.В. Киноискусство Чехословацкой социалистической республики. (1945—1970). М.: Всесоюзный институт кинематографии, 1974, с. 53).

2 На оборотной стороне листа со стихотворением «Под небом голубым страны своей родной...» (написанным, вероятно, в 1826 году) Пушкин перечислил свои драматиче-ские замыслы: «“Cкупой”. “Ромул и Рем”. “Моцарт и Сальери”. “Д<он> Жуан”. “Иисус”. “Беральд Савойский”. “Павел I”. “Влюбленный Бес”. “Димитрий и Марина”. “Курб-ский”» (см.: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.—Л.: «Academia», 1935, с. 276). Как видно, часть этих замыслов реализована, о некоторых из них имеется та или иная информация (см.: там же, с. 276—278, 497—501), однако, по словам М.А. Цявловского, комментировавшего этот список, «о замыслах “Иисус”, “Павел I” и “Курбский” ничего не известно» (там же, с. 278).

3 Фильм знаменитого американского кинорежиссера Дэвида Уорка Гриффита (D.W. Griffith, 1875—1948) «Нетерпимость» («Intolerance») был снят в 1916 году. Гриффит использовал новаторские для того времени принципы перекрестного монтажа, с помощью которого комбинировались сцены, происходившие в разное время и в разных странах. По словам Турбина (который посвятил кинематографу целый раздел своей книги «Товарищ время и товарищ искусство»), такой монтаж «явился художественным эквивалентом писательского “прошло много лет” или “промелькнул год”. События, развернувшиеся на современном американском заводе, ассоциировались с... эпохой Вавилона, с первыми днями христианства, с трагедией Франции времен Карла IX <...>» (с. 84. Далее, на с. 112, Турбин назвал этот фильм «гениальной неудачей», поскольку шедевр Гриффита не имел никакого успеха у зрителей и привел его к грандиозному финансовому провалу). См. сборник «Д.У. Гриффит», составленный П. Аташевой и Ш. Ахушковым и изданный Госкиноиздатом в 1944 году.

4 К сожалению, установить источник этой цитаты из Брюсова не удалось.

5 В своей реконструкции пушкинского замысла о Христе Турбин стремится найти вероятного антагониста главному персонажу и находит его в лице Иуды. В подобной же попытке Ю.М. Лотман двигался по сходному пути, но получил совершенно другой результат: «Ключом к реконструкции замысла об Иисусе должно быть предположение о сюжетном антагонисте, которого Пушкин собирался противопоставить главному герою. <...> Им мог стать только Понтий Пилат» (Лотман Ю.М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // Лотман Ю.М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960—1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб: «Искусство—СПб», 1995, 282, 290. Турбин в своей гипотезе опирается на завершенные пьесы Пушкина, а Лотман вышел за пределы цикла «маленьких трагедий», соотнеся замысел об Иисусе с незаконченной «Повестью из римской жизни»).

6 «Экспериментальный» педантизм турбинского Иуды явно отзывается не только «сальерианством», но и брутальностью Великого Инквизитора, угрожавшего Христу осуждением и сожжением на костре. Возможно, комментируемый пассаж является репликой Турбина в диалоге с Бахтиным «на заданную тему»: еще в начале 1940-х годов Бахтин размышлял о «лжи в формах серьезности (соединенных со страхом, с угрозой и насилием», причем в этом же контексте фигурировала и «Легенда о Великом Инквизиторе» (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5..., с. 70). А в начале 1960-х годов Бахтин написал фрагмент «О спиритуалах (к проблеме Достоевского)», в котором затрагивалась та же проблематика: «Связь с абсолютным. Внесение в абсолютное человеческих<,> “слишком человеческих” представлений. Тоталитаризм абсолютного. Победившая и торжествующая правда. Несовместимость победы и торжества с природой правды (или абсолюта). “Великий инквизитор” хочет, чтобы правда победила бы и восторжествовала бы на земле: и правда становится тоталитарной» (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 6..., с. 368. См. комментарии И.Л. Поповой к этой работе: там же, с. 519—533).

7 В какой-то степени с этим неосуществившимся кинематографическим замыслом Турбина перекликается телефильм М.А. Швейцера «Маленькие трагедии», снятый в начале 1980-х годов. Правда, Швейцер не предпринимал попыток реконструировать драматический цикл Пушкина в его гипотетической целостности, а просто связал между собой сюжеты всех сохранившихся «маленьких трагедий», представив их в качестве вдохновенных творений итальянца-импровизатора из «Египетских ночей» (см. об этом: Рассадин С.Б. Испытание зрелищем: Поэзия и телевидение. М.: «Искусство», 1984, с. 92—113).

8 Между прочим, как раз в это время, в первой половине 1960-х годов, в Москве осуществлялись подобные сценические эксперименты. Сам Турбин писал о спектаклях Театра теней: «Рядом с тенями — куклы. Тени — на экране. Куклы — вне экрана. И действие оборачивается таким образом, что поминутно оказывается: голова и тело какого-нибудь героя сказки — на экране, а хвост своевольно высовывается из-за полотна» (Турбин В. Репортаж из царства теней // «Молодая гвардия», 1964, № 12, с. 277). В Московском театре эстрады в 1962—1963 годах режиссером И.Г. Шароевым был поставлен феерический спектакль по произведениям Владимира Маяковского, пожалуй, тоже в какой-то мере сориентированный на «площадной» принцип («латерна магика»): «В спектакле-диспуте была возможность построить действие на споре, на столкновении различных точек зрения, на постоянном напряжении. <...> Происходившее на сцене долж-но было дополняться реакцией актеров, размещенных в различных местах зрительного зала, акробатикой под самым потолком-куполом, демонстрацией полиэкранного кино несколькими проекторами. <...> Кинодействие переносилось с экрана на экран, продолжалось на сцене, возвращалось на экраны» (Шароев И.Г. Многоликая эстрада. За кулисами кремлевских концертов. М.: «Вагриус», 1995, с. 65—66). Кстати, Шароев, как и Турбин, в 1963 году был подвергнут остракизму за поставленный им 19 ноября 1962 года джазовый концерт, о котором Хрущев кричал во время скандала на знаменитой выставке в Манеже: «Вот позвал Шостакович. Три джаза — живот болит. А я хлопаю... Когда джаз — колики» (см.: там же, с. 140—154).

9 Еще одна параллель (а вместе с тем и иллюстрация) к раздумьям Турбина — это свидетельства В.С. Непомнящего о ситуации с трактовкой Пушкина в театре и театроведении СССР начала 1960-х годов. Вот как Непомнящий описывает тогдашний спектакль «прославленного московского театра» (Театра имени Е. Вахтангова), поставившего три «маленькие трагедии»: «Что делать с пушкинским текстом, что этот текст означает и о чем говорит, театр, на мой взгляд, положительно не знал. Но это сполна выкупалось почтением. В прологе и эпилоге все исполнители, поставленные полукругом, в благоговейном молчании довольно долго взирали на мертвенно-белый на фоне черного бархата бюст Пушкина; <...>». Потом — не менее унылая картина Пушкинской конференции, посвященной «проблеме сценичности» Пушкина, а вывод таков: «Я и тогда думал, и сейчас убежден, что такой отдельной и внешней “проблемы” не существует — существует проблема театра Пушкина как особого художественного явления со своими законами» (Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Статьи и заметки о Пушкине. М.: «Совет-ский писатель», 1983, с. 34).

10 Любопытно, что примерно в это же время, всего несколькими месяцами позднее, осмыс-ливая возможное направление своей дальнейшей работы (после выхода книги «Происхождение романа»), о поэте Е.А. Баратынском (1800—1844) писал Бахтину и Кожинов: «...на днях я взял в руки Баратынского и впервые по-настоящему понял этого совершенно гениального поэта. Его стихи последних лет — это какое-то чудо» (Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 249).

11 Вероятно, это свое «продолжение легенды о Великом Инквизиторе», созданное как ответ Ивану Карамазову, Турбин ранее излагал в разговорах с Бахтиным. Реакция послед-него неизвестна, да и никаких иных сведений о турбинской статистико-генетической «теории» найти не удалось. Комментируемого абзаца, пожалуй, недостаточно для сколь бы то ни было определенных умозаключений. Однако центральная сентенция «какой-то процент мальчишек не может не уничтожаться» все-таки вполне различима. Что это значит? Вспомним, как сам Турбин комментировал не менее острое заявление В.В. Розанова («Всем великим людям я бы откусил голову»): «...у Розанова, стало быть, есть призыв кого-то, какую-то группу людей истреблять. Но такой призыв совершенно явственно пародиен: выражается он в форме, которая не усиливает содержание, а переводит его в фантастический сказочный план. Отрицает его: не скажет же Ленин, что он откусил бы голову всем капиталистам, а затем и меньшевикам-соглашателям» (Турбин В.Н. Василий Розанов вчера и сегодня // Турбин В.Н. Незадолго до Водолея..., с. 212). У Турбина тоже вроде бы «есть призыв...» («ату его!»). Уж не запрятано ли и в его «продолжении легенды...» что-нибудь пародийное?! Кажется, нет...

Можно было бы понять эту «теорию» Турбина, будь она компенсацией за понесенный им психологический урон, — если бы он вообразил себя мучителем кого-нибудь из своих обидчиков (одновременно, впрочем, самоидентифицируясь и как жертва этих же мучений!). Однако «ответ Ивану Карамазову» был придуман все же явно ДО экзекуции на кафедре, и, следовательно, нельзя объяснить его бурным приступом досады и гнева...

Загадка! Но ясно, что здесь Турбин замахивается на осмысление фундаментальных проблем бытия, не подлежащих однозначному решению и мучивших, разумеется, не только его одного. (Ср., например:

a) «Пока в человеческой душе живет зло, меч будет необходим для пресечения его внешнего действия, — меч, сильный в своей неизвлеченности и в своем пресекающем ударе» (пассаж из трактата Ивана Александровича Ильина «О сопротивлении злу силою» // Ильин И.А. Сочинения в 2-х тт. Т. 1. М.: Московский философский фонд, Издательство «Медиум», 1993, с. 437);

b) «Это значит плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало» (фраза, произнесенная девочкой из повести А.П. Платонова «Котлован» // Платонов А.П. Котлован. Ювенильное море. М.: «Художественная литература», 1987, с. 56);

c) «Какая польза убивать людей? — Очень маленькая, насколько мне известно, но если бы злых людей от времени до времени не убивали, безоружным мечтателям плохо пришлось бы в этом мире» (разговор тибетца-ламы и старого военного в романе Р. Киплинга «Ким» — см.: Киплинг Р. Рассказы. Л.: «Academia», 1936, с. 91. Перевод с англий-ского М.И. Клягиной-Кондратьевой); и т.д.)

19

26.06.63

Дорогой Михаил Михайлович!

Завтра еду отрекаться. Надену парадный костюм, начищу ботинки и пойду доказывать, что Земля — плоская. Характерно, что отречение я написал в двух вариантах; в первом, мало-мальски приличном, я попытался <,> — правда, в терминах Сальери — рассказать о том, что действительно считаю в моей книге непродуманным и противоречивым; второй же вариант был просто неприличен, откровенно карнавален («историче-ские решения», «целый ряд коренных проблем» и т.д.); и первый вариант отвергли начисто, а за второй схватились радостно: давно бы, дескать, так-то!¹ В общем, может быть, я кощунствую, но мне стало казаться, что меня нельзя осуждать так же, как я не могу осуждать мордовского писателя Васю: что-то сходное было в условиях, в которых наговаривал на себя он и признавал свои ошибки я.

К Вам приеду, как только получу от Вас какой-нибудь сигнал о том, что приехать можно; если все будет благополучно, предполагаю выехать второго-третьего. На машине. При возможности, пожалуйста, похлопочите насчет жилья.

Страшно, неистово хочу Вас видеть и говорить с Вами.

Ваш В. Турбин.

1 Покаянное «Письмо в редакцию» было через несколько месяцев напечатано в «Вестнике Московского университета. Серия VII. Филология, журналистика» (1963, № 6, с. 93—94).

20

1.08.63

Дорогой Владимир Николаевич!

Наши планы несколько изменились, так как выяснилось, что местный поезд приходит в Москву в пять часов утра. Поэтому мы приедем не 8-го, как предполагали, а 10-го (с местным поездом): лучше опоздать на один день, чем приезжать в Малеевку до срока (да и лишний день в Саранске нам очень пригодится). Когда мы купим билеты, то телеграфируем Вам номер вагона.

С удовольствием вспоминаем прекрасные дни, проведенные с Вами в Саранске. Передайте от нас самый сердечный привет Леонтине Сергеевне (я до сих пор еще наслаждаюсь чтением ее книг).

Итак, до скорого свидания.

Ваш М. Бахтин.

21

23.08.63

Дорогие Елена Александровна и Михаил Михайлович!

Прежде всего: у пунктуальнейшего и скрупулезнейшего Мацуева ни один из трех писателей, о которых я справлялся, не значится, хотя я просмотрел все его указатели за 20 лет¹. Вам придется выходить из положения, как знаете...

Лялю проводили. Не без пускания слезы, но храбро двинулась. Сейчас она уже купается в волнах океана. Очень кланялась она Вам и передала 15 копеек: какая-то мочалка стоит, как выяснилось, не 40 копеек, а всего лишь четвертак. 15 копеек я привезу. И сахару, да?

Упиваюсь книгой о Рабле. Множество вопросов возникает, мыслей, замечаний. Пока — я еще не кончил первого тома² — одно главенствует: где-то в начале книги есть образ — Возрождение для канонического литературоведения оказалось стеной, за которой как бы «ничего не было»³. Вы, Михаил Михайлович, шагнули, перемахнули на «ту сторону» этой стены и ведете оттуда, так сказать, «с изнанки» захватывающий дух репортаж (знаете ли Вы, что Вы — репортер, что работа Ваша при всем ее академизме — в лучшем, в благороднейшем смысле слова журналистская, репортерская работа⁴). Но есть в избранной Вами позиции какая-то опасность, какая-то угроза ограниченности: теперь перестает быть видно, что творится по «эту сторону» стены. Упоминаются Гоголь, Бальзак, романтики. Но они начинают восприниматься как своего рода «недораблезианцы»; говоря очень и очень огрубленно, то и дело улавливаешь вздох: «Вот раньше мыслили и писали — это да, а где уж нынешним!». Я понимаю, что книга о Достоевском, скажем, многим дополнит подобную перспективу, но она все-таки будет какою-то другой книгой, которую читатель, предположим, не знает. И читатель, ограничившийся книгой о Рабле, неизбежно уловит это «а где уж нынешним!».

Я целиком согласен с Вами, Михаил Михайлович, в том, что мы вступаем в какую-то «непраздничную», «некарнавальную» эру. Мысль об этом настойчиво и тактично звучит в книге, словно какая-то сокровенная мелодия в сложной симфонии. Чуткое ухо ее уловит. Но все равно хочется верить в какое-то далекое «послезавтра» истории и видеть в том искусстве, которое пришло на смену Рабле и гротескному реализму, не только отрицание и утрату былых традиций, но и подготовку чего-то нового. С позиций эпохи Рабле <,> Байрон, Лермонтов, Шиллер всего лишь превратили амбивалентность в статичную антитезу; но нет ли какой-то другой, более универсальной позиции, с которой их антитезы раскроются как начало, как фундамент какого-то другого художественного мира?

Словом, ученые А, В и С судили Рабле с позиций Тургенева и получалась чепуха. Нет ли в книге тенденции судить Тургенева с позиций и по законам Рабле (я говорю о «Тургеневе», разумеется, как о чем-то нарицательном)? Напрашивается образ: э х о. Все послесредневековое искусство ценно постольку, поскольку оно было э х о м средних веков — тех, раблезианских, «бахтинских» средних веков.

Все это — то, что пишу — лишь первое впечатление, вспыхнувшее после прочтения лишь одной небольшой части книги. И выразил все это я намеренно огрубленно, конечно. И ничего нового не сказал — помнится, в отзывах светил что-то подобное говорилось⁵. Но — может быть, пригодится. А вообще я постараюсь сделать все мои замечания, восторги и вопросы более обоснованными и систематизированными, и тогда Вам, Михаил Михайлович, какой-нибудь каталог их представлю. Главное же — то, что логика книги, как мне кажется, отказывает в амбивалентности искусству послесредневековому — в амбивалентности по отношению к традициям гротескного реализма: видно, что гротескный реализм убивают, но не видно, что рождается на его месте.

Появлюсь в Малеевке во вторник, 27-го. Я возьму с собой еще трех моих питомцев — Сережу Александрова, Лору Агееву и Аню Журавлеву⁶. На этом остановлюсь, а их не могу не привезти. И надо подумать, как разрешить противоречие между необходимостью сохранить то интимное, страшно дорогое мне, камерное, «каминное» какое-то во всем моем кенигсбергско-саранском развитии и столь же насущной для меня и для многих моих учеников необходимостью видеть Михаила Михайловича Бахтина и хоть немного с ним пообщаться. Двадцать человек по одному в Малеевку не перевозишь, глупо. Значит, надо что-то другое придумать, когда Вы будете в Москве.

Во вторник я нагряну к 10 — все силы приложу к тому, чтобы не опаздывать.

Ваш В. Турбин.

1 К 1962 году Н.И. Мацуев выпустил шесть томов своего издания «Советская художественная литература и критика. Библиография» (М.: «Советский писатель», 1952—1962), охва-тывающих с 1938 по 1958 год. Какими тремя писателями интересовался Бахтин, неизвестно.

2 В.Ф. Асмус в своей статье «Чтение как труд и творчество» (1962) выдвинул парадоксальную мысль, что «подлинным первичным прочтением произведения» на самом деле является «вторичное прочтение». Для адекватного восприятия текста (а также музыки и т.д.) необходимо «соотнесение каждой отдельной детали произведения с его целым»: «Пока в читателе не проделана им самим эта важная работа, произведение, можно сказать, еще “не прочитано” как произведение искусства» (Асмус В.Ф. Вопросы теории и истории эстетики. М.: «Искусство», 1968, с. 66). А когда «целое уже известно из предшествующего — первого — чтения», все элементы и уровни текста видятся по-иному — гораздо глубже, ярче и осмысленнее. По-видимому, именно это мы наблюдаем в данном случае.

Турбин ознакомился с бахтинской диссертацией в конце января 1963 года (см. примечание 3 в его комментариях к письму 5). Прошло несколько месяцев, наступил август. Турбин опять читает «Рабле», и читает, как впервые: опять переживает крайнее эмоциональное потрясение, словно бы даже опять не знает, чем закончится текст... Но все-таки это уже «вторичное прочтение». Какое-то впечатление о «целом» бахтинской диссертации уже сложилось, и поэтому «детали», поначалу просто подавившие и ошеломившие Турбина, приобретают рельефность и объем, подвергаются критической рефлексии.

Сам Турбин несколько раз очень тонко подметил неизбежную постепенность вникания в концептуальные основы бахтинских работ: «...один из признаков гениальных идей: они усваиваются не сразу, не в одно мгновение» (см.: письмо 9); «Вы не представляете себе, как медленно, постепенно доходят до сознания Ваши концепции; но уж как дойдут — завладевают мыслями и не отпускают...» (см.: письмо 23); «...даже мне, очень подготовленному к восприятию этих концепций, чтобы понять их универсальность, понадобилось доехать от Саранска до Рузаевки: только в Рузаевке, помнится, стало доходить» (см.: письмо 30. Процитированная фраза написана вроде бы в применении к «Достоевскому»; но «Достоевского» Турбин уже знал по изданию 1929 года, а вот посвященная «мениппее» и «карнавализации» четвертая глава этой книги фактически была написана заново. Вполне вероятно, что здесь подразумеваются прежде всего четвертая глава и излагаемые в ней концепции).

3 Тезис о том, что и советское, и западное литературоведение игнорирует тысячелетние традиции «фольклорного» и «готического реализма», постоянно повторялся и варьировался в диссертации Бахтина, однако образ «стены», за которой как бы «ничего не было», видимо, принадлежит Турбину и навеян Шпенглером, — ср.: «...все зеркала у Шпенглера обращены исключительно внутрь одной какой-либо культуры. А между культурами — стены, все те же границы» (Турбин В.Н. Незадолго до Водолея..., с. 27)

4 «Репортером» Турбин образно назовет и В.Я. Проппа, чьей книге «Русские аграрные праздники» (Л.: Издательство ЛГУ, 1963) будет посвящена его статья «Репортаж со святок» в журнале «Молодая гвардия» (1964, № 1, с. 289—296).

5 Эта мысль особенно явственно прозвучала в отзыве А.А. Смирнова на диссертацию Бахтина: «Слишком схематичным и упрощающим, не учитывающим все ту же неравномерность и сложность развития кажется мне утверждение на стр. 56, что в XVII и следующих веках “смех не мог быть универсальной, миросозерцательной формой: он мог относиться лишь к некоторым частным и частно-типическим явлениям общественной жизни, явлениям отрицательного порядка”. Этому отчасти противоречат поэтические травестии Скаррона и его роман, “Записки Пиквикского клуба”, украинские повести Гоголя, “Тартарен” Доде и многое другое» (см.: Стенограмма заседания Ученого совета Института мировой литературы им. А.М. Горького. Защита М.М. Бахтиным диссертации «Ф. Рабле в истории реализма». / Публикация и комментарии Н.А. Панькова // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, № 2—3, с. 64 и далее).

6 Упомянуты тогдашние студенты Турбина: Сергей Михайлович Александров, ныне редактор биобиблиографического словаря «Русские писатели: 1800—1917», выпускаемого издательством «Большая российская энциклопедия»; Клеопатра (уменьшительное Клора, которое затем превратилось просто в «Лора») Владимировна Агеева, в 1964—1974 годах научный сотрудник ЦГАЛИ (сейчас РГАЛИ), затем сотрудник библиотеки Ленинградской (позднее Санкт-Петербургской) духовной академии, переводчик богословской литературы, в настоящее время на пенсии; Анна Ивановна Журавлева, профессор филологического факультета МГУ, автор заметных монографий — преимущественно посвященных драматургии А.Н. Островского и творчеству М.Ю. Лермонтова.

22

22.09.63

Дорогой Михаил Михайлович!

С огромным удовлетворением я вспоминаю Ваши ясные и необычайно глубокие слова о величественных перспективах дальнейшего развития нашей замечательной, самой правдивой в мире многонациональной литературы, о необходимости постоянной связи искусства с народом, с широкими массами трудящихся — рабочих, крестьян и интеллигенции, которая представляет собою плоть от плоти, кость от кости народа. Только на этом пути возможно подлинное новаторство, на фоне которого отчетливо выступает тщета попыток лженоваторов всех мастей свернуть нас с единственно правильного пути на окольные дороги различного рода субъективистских, модернистских, дадаистских, импрессионистских и экспрессионистских писаний. Нет, не нам ходить по этим окольным дорогам! И осознав под влиянием нашей печати, а также — под влиянием тех терпеливых, товарищеских, но в то же время непримиримых к каким бы то ни было проявлениям чуждой нам идеологии и глубоко принципиальных бесед, которые вели со мной Вы и Елена Александровна, всю глубину моих отдельных ошибок, я в то же время верю и вижу, что Вы боролись со мной, но за меня. И я буду еще выше держать знамя социали-стического реализма, твердо памятуя о том, что даже частная, отдельная уступка чуждой нам идеологии в наш героический век и в свете тех величественных задач, которые стоят перед каждым из нас, являет собой недопустимое и крайне тревожное явление¹...

Вспоминая Ваши проводы, до сих пор жалею, что не получилось задуманного эффекта в конце — не удалось победоносно въехать на перрон и высадить Вас прямо у двери вагона. Вместо этого заставил Вас чуть ли не бежать. А так — вроде бы хорошо получилось.

Чувствую, что появляются тенденции к каким-то ненужным недоразумениям между старшим и младшим поколением Ваших друзей; и ужасно не хотелось бы, чтобы вокруг Вас, как вокруг Льва Николаевича Толстого, начали кипеть какие-то страсти и обиды². Мне кажется, что внутри младшего поколения все хорошо стабилизировалось: Вадим проталкивает, Сергей редактирует³, я хлопочу с чайником и плиткой, исполняя роль расторопного завхоза, — так сказать, «личарда верный»⁴. Вокруг нас, проталкивающих, редактирующих и хлопочущих по хозяйству, щебеча, суетятся миловидные девушки и дамы, придавая всему необходимый лирический беспорядок и оттенок уюта. Однако тут не может не быть чего-то, задевающего старших⁵; и, конечно, старшие совершенно правы: если, к примеру, лет через двадцать я увижу, что плитку и чайник вдруг несет Вам какой-то сопляк из молодых, мне тоже будет немного горько. Я не хочу Вас ни обременять, ни тревожить; я просто к тому, что в дальнейшем надо установить тут какую-то гармонию.

Лялечка пишет. Очень привязалась она к Вам и к Елене Александровне, все время передает приветы. Я очень рад, что ее Рабле пригодился; хотел даже просить: если у Вас и есть такое или подобное издание — все равно скажите, что нет, солгите во спасение. Но оказалось, что его и вправду не было.

А теперь — о Ваших трех томах⁶...

Боюсь, что сказать смогу очень мало: лежит передо мной несколько страниц с пометками, но расшифровать пометки я уже не могу: чаще всего я просто отмечал номер страницы и ставил значок какой-нибудь, рассчитывая, что успею посидеть с Вами и вместе пройтись по трехтомнику. Но уезжать Вы бросились так внезапно, что мне надо было или вырвать трехтомник прямо из рук читавшей его молодежи или отказаться от приведения заметок в порядок. Конечно, предпочел на лишний день оставить книгу людям.

Стр. 20 — «представители Ренессанса» (не надо «представителей», вспоминается, что у Гоголя, по словам одной отвечавшей мне на экзамене студентки, «выведены представители нечистой силы»); стр. 21 — «мы не претендуем на...» (это ужасный приват-доцентский трюизм, еще есть «мы не стремимся к...»); стр. 178 — «вместе с водой выплеснули и ребенка» (у наших публицистов эти «вода» и «ребенок» почитаются верхом остроумия — так же, как и фраза «с усердием, достойным лучшего применения»); стр. 297, в сноске — получается, что у Дон Кихота и у его оруженосца был один фалл на двоих... Многого осталь-ного подобного же так и не могу расшифровать, не имея перед глазами рукописи. Но уж, пожалуйста, последите, чтобы в Ваш благородно тяжеловесный и по-хорошему академический стиль не вторгались канцеляризмы и штампы безликой публицистики.

Более существенное — это все, что говорится в книге, и все, что подразумевается в ней, вытекает из нее относительно судеб дальнейшего развития литературы и искусства. За редким исключением нигде нет стремления показать, как развивалось и во что трансформировалось раблезианство, но зато очень безжалостно говорится о том, во что оно вырождалось. Идя в «беспраздничную эру», род человеческий, надо отдать ему справедливость, все же барахтается, кочевряжится и трогательно пытается налаживать какой-то иной, новый праздник, интеллектуализированный и индустриализированный «пир на весь мир». А трехтомник читаешь — весело, хорошо, легко на душе; а потом — чувствуешь «невидимые миру слезы», и уж очень тяжко становится. Я знаю, что многое мы утрачиваем, и в принципе я совершенно согласен с Вами; но все-таки не так же вот сразу, бесповоротно возникла нерушимая стена, отгородившая нас от далеких времен. А получается-то иногда по столь решительно отвергаемому Вами, Михаил Михайлович, Шпенглеру; довелось бы ему прочитать работу, он в восторг бы пришел: «Ага! А что я говорил?»⁷

Дальше. Я не знаю материала, в котором Вы — как дома; там, где для Вас открыт всесторонне понятый Вами мир, для меня существуют лишь отрывки из хрестоматий. Поэтому, может быть, будет похоже на «письмо к ученому соседу»⁸; но все равно уж — скажу: тело человеческое у Вас все-таки абсолютизировано, эталонизировано как-то. Не чувствуется, что обладание телом — не только благословение, но и проклятие. Тело консервативно, даже реакционно в чем-то, оно страшно порабощает нас. Обладая тяжестью, оно и роднит нас с землей и гнетет нас к земле; и не зря же важнейшее свойство тела, тяжесть метафоризировалось в характеристику угнетенного морального состояния («мне тяжело, тяжко»). Хотим мы этого или нет, но логика развития познания ведет нас к преодолению извечных пороков собственного тела («извечное стремление духа эмансипироваться от материи» — так, кажется, у Маркса⁹). Создание гомункулюса, которым не перестает бредить человечество, создание авиации, космонавтики — все же к одному идет: воспроизводить потомство без помощи тела, жить, преодолевая его тяжесть.

Отсюда извечное стремление искусства к «верху», «небу», к «полету»; отсюда — бесконечные призраки и привидения романтиков. «Небо» испокон веков все-таки было хорошим, «небо» — обиталище «чистого духа» (Бог — дух святой). И как там ни ругать романтиков, а они все же были идеологами не только артистократического «верха» своего времени, но и идеологами горячо любимой и приветствуемой мной касты, класса космонавтов будущего — трагически счастливых людей, вырвавшихся в четырехмерный, непод-властный земному отсчету времени мир; аристократии той эпохи, когда парадокс Эйн-штейна из феномена физики превратится в феномен социальный¹⁰ (у Кандинского и его собратьев уже вообще нет ни «верха», ни «низа» <...> социальных и моральных отношений будущего). А, скажем, игра у романтиков? Очень уж Вы с ней круто обошлись, очень решительно осудили ее с точки зрения раблезианского прошлого. Но у них же игра — не только составная часть «сюжета», «фабулы», а сплошь и рядом — организующий принцип структуры («Герой нашего времени» — он весь организован как мастерски сыгранная партия в штосс). И отсюда — к современной теории игр, к логике будущего¹¹.

Голова — это все-таки «небо» человеческого тела; и развитие послераблезианского периода искусства движение к «небу» реализуется¹² и как создание романтического ореола вокруг «головы»: начиная с утверждения позиций живописного жанра портрета, т.е. головы, отбросившей тело, и кончая возникновением в современной литературе целых эпопей, действие которых происходит, так сказать, «в голове» — «поток сознания»¹³. Тут и своеобразный «хореографизм» Лермонтова обретает смысл: танец — имитация полета, борьба тела со своей собственной тяжестью, преодоление им этой тяжести¹⁴. А герой «Фиесты» ведь все же ухитряется — живет «без тела», без... . Живет — и никто не знает о том, что «тела»-то у него вроде бы и нету; он, бедняга, вынужден сам рассказывать об этом к месту и не к месту. Я жажду, чтобы Вы написали о Хемингуэе, — жажду хотя бы для того, чтобы поглядеть, как Вы (простите!) «вывернетесь» в подобном случае¹⁵.

С Веселовским — в начале — полемика явно представляет собою дань «тем» временам; об этом я не говорю, Вы, вероятно, тут многое исправите. «Зачем кусать груди кормилицы?»¹⁶ Ведь Веселовский все же может быть и должен быть назван в числе Ваших методологических «кормилиц». И одно дело — корректная, резкая и изящная полемика с ним по поводу созданного им образа Рабле, а другое — нападки на него в целом¹⁷.

А дальше можно было бы говорить о том, что «хотелось бы видеть» в книге. Сарра Матвеевна «хотела бы видеть» побольше истории¹⁸, я — побольше экскурсов в логику (смех, как трактовали его Кант и Шопенгауэр, как торжество синтетического мышления¹⁹). Кому-то захочется еще чего-то... Но тут уж надо помнить о том, что книга — не концерт по заявкам радиослушателей и что всех не удовлетворишь. Ощущение некоторого духовного голода неизбежно остается после по-настоящему хорошего художественного произведения или научного труда; остается оно и после чтения Вашего трехтомника. И это, по-моему, только хорошо.

А главное впечатление от книги — впечатление волшебства, свершившегося на глазах чуда. Вот представьте себе — сидим мы с Вами, разговариваем, и вдруг у меня над головой вырастает нимб или начинает валить огонь из ноздрей. А я — ничего, посиживаю, чаек попиваю, покуриваю. Ведь удивительно все-таки было бы... Все, кто успел прочитать трехтомник, ходят, как пьяные — вернее, опьяненные. Цитируют. С ходу пытаются что-то развивать. Я подумал-подумал да и помчался в родное «Искусство» — схватил там свою статью о рифме и стал ее «бахтинизировать». Надеюсь, Вы не заподозрите меня в погоне за модой; просто — не мог не «бахтинизировать» свою трактовку рифмы. Получилось интересно очень²⁰. В общем, главное, что характеризует воздействие книги на прочитавшего ее, — чувство прозрения, которое она доставляет. К слову сказать, читая «Рабле...», я окончательно убедился, что мои «Товарищи» — хорошая книга, и поразился тому, что я, не зная и сотой доли материала, который откуда-то знаете Вы, словчился додуматься до ее идей. Окончательно не понимаю, из-за чего набросились на меня «гуманисты»...

Встревожен упоминанием о трудностях, которые встретили Вас и Елену Александровну²¹. Впредь уж не томите, пишите все как есть.

На днях пришлю «Вестник Московского университета» <...> декана о том, какой <...> основанием счел бы его за заурядного громилу «тех» времен²². Да, пусть уж при Бонди остается его талант, его знания, его яркость; но в отношении ко мне — у него что-то старикашкинское, мелочное, недостойное²³. А в следующем «Вестнике...» будет мое отречение — знаете, в общем-то все же мерзко себя чувствую.

Не знаю, от чего вылечились и вылечились ли вообще в Малеевке Вы. Но спасибо Вам и Елене Александровне — я там очень вылечился; за лето как-то зализал свои душевные раны; я был похож на беззлобного дворового пса, который из любопытства за-брался в чужой огород и получил заряд дроби в бок. Вы с Еленой Александровной как-то незаметно и тактично вынули из песьего бока все дробинки, приголубили беднягу. Спасибо Вам...

С легкой руки Лялечки мои наезды в Саранск и в Малеевку приняли характер добродушных визитов к страшно добрым, сердечным и отзывчивым провинциальным дядюшке и тетушке — до сих [пор] без улыбки не могу вспоминать, как Вы с Лялей заговорили было «об умном», о «Песне про купца Калашникова», и оба вовремя остановились, свернув на кокосовые орехи или на что-то подобное. Мне очень дорог стал и этот стиль, но все же ужасно тоскую по интеллектуальному накалу и насыщенности наших первых бесед. И в следующий раз приеду к Вам один. Только уж нескоро удастся приехать — в декабре, в январе, не раньше.

Последнее. Лекарство какое-то Вы просили — какие-то вариации на тему жень-шеня. Пришлите рецепт, а то боюсь достать какой-нибудь не такой жень-шень. И будет у Вас жень-шень.

Сердечно кланяюсь Елене Александровне — впрочем, я пишу, все время имея в виду и ее, разумеется.

Ваш В. Турбин.

1 Блестящий образец турбинского карнавально-пародийного стиля! Позднее Турбин писал в мемуарах о своем «сыновнем» чувстве к Бахтину (Турбин В.Н. Эмиграция в МАССР // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1997, № 4, с. 102). Здесь он, кажется, немножко дерзит «отцу» в ответ на попытку воспитательной беседы — но делает это не без юмора.

2 О борьбе разных «партий» в окружении позднего Л.Н. Толстого см., например, в его биографии, написанной В.Б. Шкловским для серии «Жизнь замечательных людей»: Шкловский В.Б. Л.Н. Толстой. 2-е изд., испр. М.: «Молодая гвардия», 1967, с. 604 и далее.

3 Имеются в виду Вадим Валерианович Кожинов (который действительно сыграл активнейшую роль в «проталкивании» книг Бахтина) и Сергей Георгиевич Бочаров (который был, с подачи Кожинова, назначен издательским редактором «Проблем поэтики Достоевского» в «Советском писателе», — как это произошло, см.: Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 223—224).

4 В старинной русской повести-сказке о Бове-королевиче, широко известной по лубочным книжкам, Личарда — верный слуга короля Гвидона, посланный им сватом к королевне Милитрисе Кирбитьевне и служивший затем так же верно и ей. Имя его стало синонимом верного слуги. В данном случае Турбин, по-видимому, шутливо апеллирует к тексту восьмой главы книги одиннадцатой романа «Братья Карамазовы», в которой Смердяков говорит Ивану Карамазову: «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Т. 15. Л.: «Наука», 1976, с. 59).

5 Здесь Турбин, возможно, намекает на знаменитую пианистку М.В. Юдину (1899—1970), которая дружила с Бахтиным с 1918 года (см. об этом: Бахтин М.М. Беседы с В.Д. Дувакиным..., с. 257—294). 21 ноября 1962 года Юдина писала Бахтину: «С Вашими новыми друзьями, увы, дружбы не получилось!...» (Юдина М.В. Лучи Божественной любви. Литературное наследие. М.—СПб: «Университетская книга», 1999, с. 391).

Но какие именно «тенденции к ненужным недоразумениям» возникли в тот период (и по какому поводу) — неизвестно. По информации, полученной от душеприказчика Юдиной А.М.Кузнецова, который готовит к печати несколько томов ее писем, в обширнейшей юдинской переписке никаких контактов или «пересечений» с Турбиным (в отличие от Кожинова, Гачева или Бочарова) не зафиксировано.

6 Имеется в виду диссертация Бахтина «Ф. Рабле в истории реализма», хранившаяся в трех папках.

7 Безусловно, Турбин прав, констатируя у Бахтина своеобразный «комплекс Золотого века» (по формулировке более позднего исследователя — см.: Елистратов В.С. Арго и культура..., с. 95). Но Бахтин не только не декларировал — наподобие Шпенглера — существование «нерушимой стены» между «праздничным» Средневековьем и «беспраздничным» Новым временем, но, наоборот, всячески стремился преодолеть имеющийся разрыв между этими двумя культурными мирами, подчеркивая «освещающее значение» романа Рабле для понимания «народного смехового творчества» (Бахтин М.М. Ф. Рабле в истории реализма..., с. 4). О выдвинутом Бахтиным «методе истолкования неофициальной культуры» см.: Паньков Н.А. Книга М.М. Бахтина о Ф. Рабле: Научная логика и динамика замысла («Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, № 4, с. 101—134).

Кстати, «комплекс Золотого века» был свойствен и Ю. Липсу, книгу которого, как сказано в одном из предыдущих писем Турбина (10), он «с жадностью» читал. В предисловии к «Происхождению вещей» С.А. Токарев отмечал: «...Липс держится мнения, что первобытная музыка, поэзия превосходят по своим художественным достоинствам наше современное искусство <...>» (Липс Ю. Происхождение вещей..., с. 8). Однако у Липса это не очень-то бросилось Турбину в глаза, да и сам он всего несколько месяцев назад сокрушался по поводу вытеснения «площадного» искусства «храмовым», избавляясь «от гипноза, согласно которому искусство ХIХ века подобает почитать чем-то единственно возможным, каким-то непревзойденным эталоном» (см.: письмо 16).

Но вот, поразмыслив над «Рабле», Турбин всерьез обеспокоился судьбами культуры Нового времени. И действительно, если она в течение последних четырех столетий неуклонно мельчает и выхолащивается по сравнению с «народно-праздничной» системой образов, то каковы же тогда перспективы развития литературы и искусства?! Если верить Бахтину, то выходит, что человечество вовсе не развивается, а лишь безнадежно деградирует!

В значительной мере этот пессимистический вывод из культурологической концепции Бахтина мог быть сделан потому, что тогда никто еще не знал других его работ, в особенности работ по теории романа. После их публикации стало ясно, что, по Бахтину, из поэтики карнавала произросла поэтика романа, соответствующая эстетическим потребностям Нового времени и обусловившая поступательное развитие литературы (при всей универсальности понятия романа у Бахтина оно все же не столь синкретично, как категория карнавала; но и это отражало тенденции развития искусства, утратившего древний синкретизм). Турбин осознал это много позднее, задавшись вопросом: «Чем же компенсирует гуманизм утрату карнавальной культуры?» — и сам же ответив на него: «Бахтин показал, что часть ее трансформируется в роман, в романное мышление. <...> роман сегодня становится принципом, формирующим нашу реальность <...>» (Турбин В.Н. Карнавал: религия, политика, теософия..., с. 29).

В то же время пессимистический оттенок в размышлениях Бахтина о культуре Нового времени, конечно, так или иначе присутствовал, и даже теория романа его нейтрализовала далеко не полностью — ср.: «Для идеолога последних четырех веков европей-ской культуры характерна смесь детской наивности с лукавым шарлатанством, иногда к этому присоединяется своеобразная духовная одержимость. Любить и жалеть одинокое и покинутое, наивно-жалкое бытие и с беспощадной и бесстрашной трезвостью всматриваться в окружающую его холодную пустоту» (Бахтин М.М. Дополнения и изменения к «Рабле» // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5..., с. 89).

8 Намек на юмористический рассказ А.П. Чехова «Письмо к ученому соседу».

9 Вероятно, Турбин имеет в виду пассаж из «Немецкой идеологии» К. Маркса и Ф. Энгельса, в котором идет речь о разделении материального и духовного труда: «С этого момента сознание может действительно вообразить себе, что оно нечто иное, чем осо-знание существующей практики <…> — с этого момента сознание в состоянии эмансипироваться от мира и перейти к образованию “чистой” теории, теологии, философии, морали и т.д.» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. М.: Политиздат, 1955, с. 30).

Турбинский упрек Бахтину в «абсолютизации» тела едва ли основателен, вернее, он обращен не по адресу. «Абсолютизирует» тело вовсе не Бахтин, а примитивная, биологическая в своей основе «народная культура». Бахтин в своих заметках и черновых записях разных лет писал о необходимости «расшифровать и понять огромный, почти необъятный мир народно-праздничных форм и образов». При этом он оговаривал: «Для понимания необходима известная степень условной “интеллектуальной симпатии”, но не следует перетолковывать ее в безусловную; это — рабочая эвристическая симпатия, эвристическая любовь как средство понимания чужого и — может быть — враждебного языка» (Бахтин М.М. К вопросам теории смеха // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5..., с. 49. Ту же мысль см. также: Бахтин М.М. Рабочие записи 60-х — начала 70-х годов // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 6..., с. 409). Таким образом, «абсолютизация» тела вовсе не была идеалом самого Бахтина.

10 Судя по упоминанию «космонавтов будущего», вырвавшихся «в четырехмерный, неподвластный земному отсчету времени мир», под «парадоксом Эйнштейна» имеется в виду относительность движения времени. Согласно теории относительности Альберта Эйнштейна (A. Einstein, 1879—1955), у объекта, движущегося со скоростью света, ход времени замедляется относительно стороннего наблюдателя. Однако наблюдатель тоже движется по отношению к этому объекту, значит, и у него ход времени тоже замедляется. В результате остается неясным, как будут соотноситься друг с другом показания часов на движущемся объекте и часов наблюдателя. Когда мечты Турбина сбудутся и парадокс Эйнштейна станет «феноменом социальным», это легко будет выяснить. Кстати, упомянутый парадокс действительно имеет не только социальную, но и специфично «диалогическую» подоплеку, сформулированную Б.Г. Кузнецовым: «Эйнштейн покончил с абсолютным движением. Движение тела при отсутствии других тел, тел отсчета, — бессмысленное понятие» (Кузнецов Б.Г. Путешествие через эпохи. М.: «Молодая гвардия», 1975, с. 102. Книга написана в форме вымышленных мемуаров графа Калиостро).

11 В раннем философском трактате <Автор и герой в эстетической деятельности> (опубликованном, впрочем, только в 1970-е годы) Бахтин обосновывал существование непреодолимого принципиального различия между игрой и искусством: «Именно то, что в корне отличает игру от искусства, есть принципиальное отсутствие зрителя и автора. Игра с точки зрения самих играющих не предполагает находящегося вне игры зрителя, для которого осуществлялось бы целое изображаемого игрою события жизни; вообще игра ничего не изображает, а лишь воображает» (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 1. М.: «Русские словари», «Языки славянской культуры», 2003, с. 148—149). Позднее это противопоставление трансформировалось в дихотомию карнавала и «высокой» культуры.

В четвертой главе диссертации (превратившейся в третью главу книги) Бахтин писал: «Романтики пытались реставрировать образы игры в литературе (как и образы карнавала), но они воспринимали их субъективно и в плане индивидуально-личной судьбы» (Бахтин М.М. Ф. Рабле в истории реализма..., с. 301. В сноске специально оговаривалось: «Это наше утверждение распространяется — с некоторыми оговорками — и на образы игры у Лермонтова (“Маскарад”, “Штосс и Лугин”, “Казначейша”, “Фаталист”)»).

«Заступившись» за романтиков (и за Лермонтова), Турбин присоединился к мнению В.В. Виноградова об игре как «философии жизни», присущей русскому романтизму (см.: Виноградов В.В. Стиль «Пиковой дамы» // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Вып. 2. М.—Л.: Издательство АН СССР, 1936, с. 74—147), и предвосхитил более поздние работы, в которых доказывалось, что игра бывала «организующим принципом структуры» и в литературе Нового времени (Лотман Ю.М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века (Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту, 1975, с. 120—142); Вахрушев В.С. Концепция игры в творчестве Теккерея («Филологические науки», 1984, № 3, с. 24—31. Здесь специально отмечено влияние романтизма на «игровое» мировосприятие Теккерея).

Кстати, Йохан Хейзинга в знаменитой книге «Homo ludens» («Человек играющий», 1938) тоже — как Турбин — утверждал, что «романтизм зарождается в игре и из игры», хотя не без сожаления констатировал (подобно Бахтину), что «почти во всех проявлениях культуры XIX века игровой фактор отступает далеко на задний план» (Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. / Пер. с нидерландского В.В. Ошиса. М.: «Прогресс», «Прогресс-Академия», 1992, с. 214, 219).

Упоминание Турбиным «современной теории игр» тоже свидетельствует о его интересе к математике: «…под теорией игр понимается математическая теория целенаправленных действий лиц и их групп. При этом предполагается, что лица имеют различные, хотя и не обязательно антагонистические интересы и располагают для осуществления своих целей теми или иными свободно выбираемыми способами действий» (Воробьев Н. Художественное моделирование, конфликты и теория игр // Содружество наук и тайны творчества…, с. 356. Далее автор статьи оговаривает: «Разумеется, теория игр в математическом понимании этого слова никак не связана с кантовской эстетической теорией искусства как игры», — и приводит несколько примеров анализа описанных в литературе конфликтов при помощи математического аппарата теории игр).

12 Так в тексте (т.е. не совсем ясны синтаксические взаимоотношения слов «развитие» и «движение»).

13 Ср. соображения В.Н. Топорова о том, как портрет возникал в Древнем Египте: «То, что с самого начала “портрет” сориентирован на голову, а не на тело, а из всей головы — на лицо (т.е. на самые, казалось бы, бесполезные части человеческого состава с точки зрения homo laborans/operans), чрезвычайно показательно. Этот выбор доказывает, что уже в это время голова понималась как средоточие неких важнейших духовных и душевных сил и энергий, а лицо — как их зеркало <...>» (Топоров В.Н. Тезисы к предыстории «портрета» как особого класса текстов // Исследования по структуре текста. М.: «Наука», 1987, с. 279). Приведенная цитата, с одной стороны, подтверждает тезис Турбина о портрете как результате «отделения» головы от тела, но, с другой стороны, немного корректирует его схему, согласно которой этот жанр постепенно «утверждается» только в «послераблезианский» период. Хотя портрет действительно достиг своего расцвета в искусстве Нового времени, все же нельзя сказать, что до этого времени «голова» и «лицо» совсем не входили в сферу внимания искусства: уже в древности существовала довольно развитая традиция живописного и скульптурного портрета (см.: Античный портрет. М.—Л.: «Academia», 1929; Вальдгауэр О.Ф. Этюды по истории античного портрета. Л.: Огиз—Изогиз, 1938; Кобылина М.М. Римский портрет эпохи Антонинов // «Искусство», 1936, № 4, с. 69—84; Павлов В.В. Скульптурный портрет в Древнем Египте. М., 1937, особенно с. 16; Стрелков А.С. Фаюмский портрет. М.—Л., 1936; и т.д.).

Что до «эпопей», действие которых происходит «в голове», то прежде всего так можно сказать о романе М. Пруста «В поисках утраченного времени» — «своеобразной “Одиссее”, развертывающейся в мире памяти, эпосе, ставшем бесконечно субъективным» (Новиков А.В. От позитивизма к интуитивизму. Очерки буржуазной эстетики. М.: «Искусство», 1976, с. 221). Однако «поток сознания» далеко не всегда означает отсутствие «телесности». Возьмем, к примеру, «Улисс» Джойса — и особенно «внутренний монолог» жены главного героя, Марион Блум, приведенный в последней главе этого романа: по вполне справедливым словам Д.П. Святополк-Мирского, «в этом монологе дана во весь рост еле намеченная в предыдущих главах Марион Блум. Марион — самка, самка филистерская и мещанская, но и сквозь это филистерство и мещанство выступающая как монументальная Вечная женственность плоти» (Святополк-Мирский Д.П. Джеймс Джойс // Святополк-Мирский Д.П. Статьи о литературе. М.: «Художественная литература», 1987, с. 182).

Следует отметить, что Бахтина тоже занимала тема «потока сознания». В одном из текстов конца 30-х годов, названном «К вопросам теории романа», он намечал программу возможного будущего изучения этой темы (увы, так и не осуществленную): «Проблема изображения непрерывного и прерывистого речевого потока от Горация до Джеймса Джойса» (см. об этом в комментариях С.Г. Бочарова к бахтинской работе <О Флобере>: // Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7-ми тт. Т.5..., с. 503).

14 Мысль о характерной для героев Лермонтова устремленности ввысь, жажде преодолеть тяготение земли (полете, бешеной скачке) звучит и в упоминавшейся выше статье Турбина «Провозвестник» («Молодая гвардия», 1964, № 10, с. 310—311).

15 Как известно, Джейк Барнс, центральный герой романа Хемингуэя «Фиеста» («И восходит солнце»), вернувшись с фронтов I Мировой войны, утратил возможность вести сексуальную жизнь. Но, вообще-то говоря, не только Джейк Барнс, но и все герои этого писателя достаточно «бесплотны»: «Все вытеснено заменителями, даже поцелуи в романах и рассказах Хемингуэя — не поцелуи, а следы от губной помады, которые остаются около уха и на воротничках мужчин» (Шкловский В.Б. Несколько слов об искусстве Советского Союза и об искусстве Запада 30-х годов // Шкловский В.Б. Избранное в 2-х тт. Т. 1. М.: «Художественная литература», 1983, с. 606). Ср., впрочем: «Хемингуэевская проза ощущалась бунтом материального мира против бестелесной духовной жизни. У Хемингуэя постоянно пьют, едят, ловят рыбу, убивают быков, ездят на машинах, занимаются любовью, воюют, охотятся. <...> С Хемингуэем в Россию пришла конкретность бытия. Спор души с телом стал решаться в пользу тела. Верх и низ поменялись местами. И это была одна из микрореволюций 60-х» (Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека..., с. 66).

Хотя Бахтин написал лишь одну фразу о Хемингуэе в «Проблемах поэтики Достоевского» (М.: «Советский писатель», 1963, с. 215), его «карнавальный» подход к «Фиесте» попытался развить А.М.Зверев, кстати, спокойно обойдясь без прямой апелляции к «телу» и «телесному низу»: «В Париже было только жалкое подобие карнавала, в Памплоне карнавал предстает, говоря словами М.М.Бахтина, как “особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны”. Для героев Хемингуэя, знающих совсем иное, болезненное состояние мира, впечатления Памплоны оказываются потрясающими: ведь им открылась “вольная форма осуществления жизни”, и они, продолжая мысль М.М.Бахтина, приобщаются к “миру высших целей человеческого существования”. Без такого приобщения нет и самого праздника» (Зверев А.М. Американский роман 20—30-х годов. М.: «Художественная литература», 1982, с. 78).

16 Здесь Турбин неточно цитирует фрагмент пушкинского письма к К.Ф. Рылееву от 25 января 1825 года, в котором говорится об одной из критических статей тех лет, недоброжелательной по отношению к В.А. Жуковскому: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались? Что ни говори, Ж<уковский> имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его останется всегда образцовым» (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 13. М.—Л.: Издательство АН СССР, 1937, с. 135).

17 Турбин читал диссертацию по варианту, о котором сам автор писал Кожинову: «...я бегло просмотрел рукопись и пришел в совершенный ужас. Я дополнял ее (около 1950 г.) по “указаниям” экспертной комиссии ВАКа и внес в нее много отвратительной вульгарщины в духе того времени» (см.: Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1961—1966)..., с. 203). Этот вариант сейчас находится в архиве Бахтина и недоступен для исследователей. Поэтому у комментатора, к сожалению, нет никакой информации о «нападках» Бахтина на А.Н. Веселовского (полемика же с Веселовским, касающаяся «созданного им образа Рабле», конечно, сохранилась в первой и второй главах книги).

18 Имеется в виду редактор «Художественной литературы» Сарра Львовна Лейбович (см.: Тридцать лет спустя. Редактор «Рабле» С.Л. Лейбович вспоминает о подготовке книги к изданию // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1997, № 1, с. 140—186). Турбин неточно называет ее отчество (см.: 23).

19 Кантовское определение смеха Бахтин приводит в наброске «К вопросам теории смеха», относящемся скорее всего к началу 1940-х годов (и опубликованном лишь в 1996 году). Однако основное внимание в этом наброске уделяется теории смеха, которую выдвинул Анри Бергсон (см.: Бахтин М.М. К вопросам теории смеха // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5..., с. 49—50, см. также комментарии к этой работе: с. 434—438). В последнее время было предпринято несколько экскурсов в логику смеха, которые, наверное, могли бы быть интересны Турбину: Карасев Л.В. Философия смеха. М.: РГГУ, 1996; Рюмина М.А. Тайна смеха, или Эстетика комического. М.: «Знак», 1998 (здесь специально, хотя и довольно кратко говорится о понимании смеха И. Кантом и А. Шопенгауэром); Столович Л.Н. О метафизике смеха // Столович Л.Н. Философия. Эстетика. Смех. СПб—Тарту, 1999, с. 242—268.

20 Какая статья имеется в виду, выяснить не удалось.

21 Вероятно, письмо Бахтиных, в котором говорилось о каких-то их проблемах и трудностях, не сохранилось.

22 В четвертом номере «Вестника Московского университета» за 1963 год («Серия VII. Филология, журналистика») был напечатан доклад о повышении научного и идейно-теоретического уровня подготовки студентов, прочитанный тогдашним деканом, А.Г. Соколовым, на мартовском партийном собрании филологического факультета. Книга Турбина была названа в докладе «исключением на общем фоне» разнообразных достижений, после чего декан задался вопросом: отразилась ли и как отразилась порочная методология («пропаганда абстракционизма») в турбинских курсах, спецкурсах и семинарах? Ответ, конечно, был дан положительный, а вывод: «Мы отмечаем это, чтобы подчеркнуть еще раз, что идейно-теоретическая работа кафедр с учеными, и прежде всего с молодыми преподавателями, должна быть в центре нашего внимания» (с. 98).

23 Профессор Сергей Михайлович Бонди (1891—1983) входил в число самых ярких «звезд» филологического факультета (см.: Чернец Л.В. О лекциях С.М. Бонди (1960-е гг.) // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, № 3, с. 184—191; Чудаков А.П. Слушаю Бонди // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига: «Зинатне», М.: «Импринт», 1994, с. 375—408). Он был одним из экспертов, которые оценивали, насколько отразилась методология Турбина в курсовых и дипломных работах его студентов. Декан Соколов (см. предыдущую сноску) процитировал фрагмент его рецензии на одну из таких дипломных работ: «Недостатки работы студентки Новиковой (неверные, с моей точки зрения, выводы ее) ни в коем случае нельзя поставить ей в вину (выделено С.М. Бонди): в этих недостатках выражается неверная (с моей точки зрения) позиция той школы советского литературоведения, к которой принадлежит научный руководитель дипломант-ки, основные методологические приемы которого студентка, естественно, хорошо усвои-ла» («Вестник Московского университета. Серия VII. Филология, журналистика», 1963, № 4, с. 98). Из-за дефектов копии письма не вполне ясно, кого — Соколова или Бонди — обиженный Турбин сравнивает с «громилой “тех” времен» (т.е., надо полагать, конца 1930-х или второй половины 1940-х годов).

По своей манере чтения лекций Бонди и Турбин были очень похожи. Чудаков в своем мемуаре написал, что лекции Бонди отличало «чувство свободы, несвязанности учебно-программными и идеологическими рамками» и что «в Бонди погиб режиссер» (Чудаков А.П. Слушаю Бонди..., с. 388, 396). То же самое можно было бы написать и о Турбине, неслучайно он имел, видимо, неменьший (чем Бонди) успех у студентов. Но Бонди никогда не симпатизировал ни семиотике и структурализму, с одной стороны, ни Бахтину — с другой, так что мог вполне искренно выражать свое несогласие с «основными методологическими приемами» Турбина. Кроме того, Бонди несколько раз подвергался в 1950-е годы жестоким проработкам на филфаке (за неистребимую и так или иначе прорывавшуюся вольность мысли), не раз висел буквально на волоске от изгнания. Понимая свою уязвимость, он вынужден был подыгрывать администрации факультета. Характерно, что и он, и Турбин, тоже переживший проработочную кампанию, подписали через несколько лет знаменитое письмо преподавателей филфака МГУ, в котором осуждались арестованные А.Д. Синявский и Ю.М. Даниэль (см. обо всем этом: Чудакова М.О. Постскриптум к мемуару А.П. Чудакова // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения..., с. 412—427).

Подготовка к печати и комментарии Н.А. Панькова

[Окончание следует]