Юлий и Юлия

От автора | Произведения, обсуждаемые ниже, вызвали немало откликов, но литературными событиями не стали. К тому же они опубликованы довольно давно, и “Большая пайка” была отрецензирована в “Знамени” вскоре после выхода (2001, № 1), поэтому наш выбор нуждается в обосновании. Оно дается во вводной части статьи, которую лишь с натяжкой можно отнести к жанру литературной критики, в ней заметное место занимает и публицистическая составляющая.

Книги Юлия Дубова и Юлии Латыниной, близкие по тематике, появились с разрывом почти в четыре года и были порознь замечены на общем фоне литературы масскульта прежде всего потому, что их авторы — известные, хоть и по-разному, люди. “Большая пайка” даже выдвигалась на российского Букера, а спустя два года ее переиздали и поставили по ней фильм “Олигарх” (замечу, что одним из признаков по-настоящему современного литературного произведения можно считать полную невозможность поставить по нему кинофильм, это началось с “Улисса” и романов Пруста — сравните их с “Войной и миром”).

А весьма существенные, при всем соответствии канонам жанра, различия двух текстов и обстоятельств их написания, наверное, и определили мой к ним интерес (да, признаюсь, и тот факт, что авторы — разнополые тезки, как-то магически на меня повлиял). Дубов — крупный бизнесмен, литературой не занимавшийся и вынужденный эмигрировать из-за последствий краха предприятия, послужившего прототипом фирмы “Инфокар”-СНК (“Союз народного капитализма”), вокруг которой развертывается действие в книге. А Латынина-младшая — плодовитый литератор: полтора десятка романов и яркая журналистская деятельность с политэкономическим уклоном; экономический обозреватель с редкостным для своего возраста послужным списком. Она успешно работала в изданиях “Сегодня”, “Известия”, “Эксперт”, “Совершенно секретно”, а сейчас выступает в “Новой газете” и ведет колонку в “Еженедельном журнале”. Мне случалось ее статьи читать, именно поэтому, узнав, что она написала боевик на современном российском экономическом материале, я им заинтересовался.

Она считает, что в “Промзоне” создала новый жанр, “экономический триллер”. Вообще-то “Большая пайка” вышла раньше, однако Дубов называет свой триллер “экономико-психологическим”. Эти претензии на жанровое пионерство также заслуживают рассмотрения. Но, по-моему, у наших авторов тут есть очень знаменитые предшественники, о коих ниже.

А главным для меня была тематика. В российской жизни после столетнего перерыва наконец-то появился фактор, на Западе давно служащий одной из главных фабульных и психологических пружин в литературе, драматургии и кино — богатство, огромные личные деньги и все, что с ними связано. В российской словесности историю таких сюжетов нужно отсчитывать, наверное, от пьес Островского, одна так и называется — “Бешеные деньги”. С революцией эта история прервалась. После горьковских “Фомы Гордеева” и “Дела Артамоновых” да “Приваловских миллионов” Мамина-Сибиряка вспомнить вроде бы и нечего — но! Особым периодом был нэп, так что Александра Ивановича Корейко вместе с Полыхаевым и Берлагой и даже отца Федора с его несбывшимся свечным заводиком из бессмертной дилогии Ильфа и Петрова я серьезно считаю предтечами героев “Большой пайки” и “Промзоны”, а уж “Рога и копыта” стали нарицательным названием для подавляющего большинства компаний в новорусской экономике. Только роль зицпредседателя Фунта исполняли алкаши, бомжи, а то и вовсе мертвые души, от которых остались лишь паспорта. Традиция “Рогов и копыт” уходит в глубь нашей истории, поскольку Фунт, как мы помним, сидел не только при Керенском и Николае Втором-кровавом, но и при Александре Втором-освободителе.

Кстати, мы привыкли воспринимать романы Ильфа и Петрова чисто юмористически, а между тем “Двенадцать стульев” — трагедия. Книга начинается смертью мадам Петуховой и заканчивается убийством Остапа. Трое героев — Воробьянинов, отец Федор и Безенчук — сходят с ума, рыцари “Меча и орала” в полном составе садятся в тюрьму и освобождаются крайне неубедительно. А “Золотой теленок”? Паниковский умирает, Балаганова хватают, Бендера грабят до нитки…

“Большую пайку” рецензенты с полным основанием называли еще и производственным романом, это относится и к “Промзоне”. А лучшей отечественной книгой этого жанра — опять-таки всерьез — я считаю “Театральный роман” Михаила Булгакова. Работа трудового коллектива (труппа и персонал МХАТа, он же “Независимый театр”, до сих пор юридически характеризуются именно так) описана там на уровне, не снившемся авторам “Цементов” и “Гидроцентралей”. Но эта вторая ассоциация возникла, наверное, больше, чем по одной причине. Может, дело и в том, что гадания некоторых рецензентов о реальных прототипах персонажей “Пайки” очень напоминают давние рассуждения о том, списан ли Бомбардов Булгаковым с актера Топоркова или это собирательный образ. Или в том, что оба романа предваряются сообщением о гибели героя (в “Пайке” это повторяется в четырех частях из пяти). О художественных же достоинствах книги много говорить не приходится — она находится вблизи нуля той шкалы, на которой далеким недосягаемым эталоном располагается булгаковский текст.

Давным-давно, впервые читая Фицджеральда, я задумался: почему нет известных книг о жизни богачей, созданных самими богачами? О жизни дворянства полно замечательных романов, написанных “изнутри”, а хорошо пишущего мультимиллионера я что-то и не вспомню. Дело скорее всего в том, что богач в первом поколении, нувориш, слишком занят поддержанием и умножением своего состояния, да и созерцательности, необходимой писателю, людям такого склада не хватает. А богач во втором и следующем поколениях — считай, тот же аристократ. Так что книга Дубова в этом смысле — заметная редкость.

Организованная преступность, смыкающаяся с бизнесом, возникла в США, где накрыла сектора, ставшие для нее традиционными повсюду, — наркотики, проституцию, рэкет мелкого предпринимательства, игорные дома и всевозможные тотализаторы. Отличительной чертой российской ситуации стало проникновение уголовников в крупный и крупнейший бизнес, на уровень финансовых группировок и промышленных конгломератов. Разбираемые ниже романы об этом, отсюда и связанные с ними мои как читателя ожидания. Хотелось пусть незамысловатого, репортажного, но достоверного изображения важных сторон нашей действительности, до сих пор остающихся в тени в разных смыслах слова. Сказать, что мои предвкушения оправдались, было бы натяжкой, и причина лежит глубже того уровня строения текста, до которого погружались авторы практически всех отзывов на эти книги, а именно — на уровне деталей, неожиданных и новых для читателя, создающих “эффект присутствия”, без которого настоящего повествования нет. И они должны захватывать с первых страниц, которым ниже по этой причине и уделяется повышенное внимание в обоих случаях.

У Дубова насторожили первые абзацы. “Выяснилось, что убийца приехал в Австрию из России полгода назад и, якобы находясь в состоянии глубокой душевной депрессии, проходил курс интенсивной терапии в одной из клиник, откуда уже два месяца как был выписан”.

Волею судеб мне пришлось, увы, познакомиться с лучшими венскими неврологическими клиниками, как с санаторно-диагностической, так и, дважды увы, с нейрохирургической. Во-первых, совершенно немыслимо представить себе четырехмесячное пребывание в любой из этих больниц российского симулянта-уголовника (а интенсивной терапией на Западе называют то, что у нас — реанимацией). Кто попробует спутать заведения этого типа с “малиной” или “хазой”, жестоко разочаруется. Возглавляющая их медицинская профессура о своей репутации заботится всесторонне. Во-вторых, пребывание там в скромной двухместной палате — многоместных нет — обходилось мне (т.е. в основном моим медицинским страховщикам) больше, чем в полторы тысячи долларов в сутки, из которых две трети стоила койка, а треть — гонорары врачей. За четыре месяца набежало бы, как легко прикинуть, под двести тысяч. Наемный убийца наверняка предпочел бы получить эти деньги наличными, поскольку проживание даже в пятизвездочной гостинице обошлось бы впятеро дешевле. И зачем работодателям киллера пускаться в подобные расходы, совершенно не ясно, поскольку — это уже в-третьих — конспирационная ценность такого местопребывания весьма сомнительна. Могут, конечно, сказать, что сегодняшние скоробогачи — это тот же старатель Филька-Шкворень из “Угрюм-реки”, покупавший бархат на пару портянок десятками аршин. Однако в остальном “Большая пайка” на такие мысли не наводит. Там главные действующие лица — математики, доктора наук, деньги считать умеют.

И походя использованное на той же странице расхожее представление о засилье российских бандитов за границей к Вене неприменимо. Данные об иностранной преступности и о национальном составе контингента заключенных в австрийских тюрьмах показывают, что приезжие из России не входят по этим показателям даже в первую десятку — а преступники, например, из Грузии, население которой в пятьдесят раз меньше, чем в России, в эту десятку входят. Открывают же ее нигерийцы, турки и сербы.

Однако обилие неубедительных штампов в самом начале книги не заставило меня ее бросить, поскольку не было неожиданным. Знания о приемах, обычаях и быте преступного мира, используемые литераторами, детальны и надежны, только если получены на основании личного опыта или из первых рук, что встречается нечасто — Шаламов, Солженицын, молодой Лимонов, Габышев, Довлатов в “Зоне”. Бывали реалистичны Александра Маринина (поэтому ее первые один-два романа я считаю заметными книгами) и Даниил Корецкий, автор, по-моему, недооцененный любителями и обозревателями жанра “action”. От Дубова я, разумеется, ждал не откровений о повадках наемных убийц, а изображения хорошо ему знакомых механизмов рождения и функционирования “новорусской” экономики и психологии лиц, участвующих в этом процессе.

А главное, сосредоточение нелепостей и парадоксов, открывающих книгу, было чересчур уж вызывающим, демонстративным, заставляло подозревать в них авторский “ход”, который впоследствии будет использован в сюжете — так оно и оказалось.

Спектр проектов (другие написали бы “афер”, но для общего случая следует выбрать нейтральное слово), использованных в девяностые годы предприимчивыми россиянами в погоне за деньгами, размещался на пространстве между тремя полюсами. На одном — примитивные пирамиды типа “Властилины”, “МММ”, “Нефтьалмазинвеста”, “Хопра” и “Чары”, организуемые чистыми жуликами, которые и не думали ничего никуда инвестировать, а лишь хотели собрать с граждан деньги и смыться с ними, так или иначе пожив некоторое время в свое удовольствие.

Второй крайний случай — как раз и описанный в “Большой пайке” — попытки сколотить стартовый капитал и дополнить его заемным для выкупа крупного, стратегически перспективного, но оказавшегося в жестоком кризисе бизнеса и поставить его на рельсы, обеспечив себе будущее промышленных или финансовых воротил.

Но есть и третий “полюс” — отъем чужой крупной собственности либо с помощью купленных юристов, чиновников и силовиков, оформляющих и реализующих процедуру искусственного банкротства “мишени”, либо с помощью прямого насилия — угроз, “наездов” и убийств, образующих сюжет “Промзоны”, хотя эту компоненту педалирует и Дубов.

Очень многие начинания второго, “дубовского” типа в конце концов вполне удались — хоть и не всегда для того, кто пытался застолбить жилу первым. Металлургические, химические и машиностроительные заводы, не говоря уже о нефтегазопромыслах и нефтепереработке, обрели владельцев. “Большая пайка” дает представления о трудностях, с которыми им пришлось столкнуться. И добившиеся желаемого отнюдь не навсегда обеспечили себе безмятежное существование.

Набор имен основных действующих лиц — Виктор Сысоев, Муса Тариев, Ларри Теишвили, Сергей Терьян и Марк Цейтлин — напоминает этническую политкорректность постановщика “Кавказской пленницы”, в начале фильма отказавшегося назвать республику, где происходит действие, “чтобы не обижать… другие республики”. Фамилия же главного героя “Большой пайки” Платона (в живых остаются только Ларри и он, если не считать парализованного и потерявшего рассудок Мусу) вообще не называется. Правда, ближе к концу автор проговаривается, что семья Платона пострадала во время “борьбы с космополитизмом”.

Действие начинается издалека, еще в унылые советские годы, но эти скучноватые главки важны для понимания того, чем выделены наиболее активные и успешно действующие персонажи среди своих коллег и сверстников. Они — при всех своих ученых степенях — прирожденные дельцы, что убедительно демонстрируется на примере организации школы-семинара по “экономическим наукам” — это словосочетание, говоря о Советском Союзе, я без кавычек употреблять не могу — с уклоном в компьютерное моделирование. Помню выступление в нашем институте такого специалиста с “Уралмаша”, уподобившего себя одному из героев сказки Стругацких “Понедельник начинается в субботу”, принципиально занимавшемуся только задачами, для которых доказано отсутствие решения. Требуемых результатов при выделяемых ресурсах на “Уралмаше” добиться было категорически невозможно. Герои же “Большой пайки” именно такие задачи успешно решают.

Здесь будут уместны несколько общих слов о природе человеческих способностей. Чтобы стать Талейраном или Меттернихом, надо родиться политиком — с этим все согласятся. Но для того чтобы стать депутатом райсовета, членом постоянно действующей комиссии по озеленению, тоже надо родиться политиком. Модули у этих векторов разные, направление — одно. А реализуемость соответствующих способностей почти не зависит от конкретной политической обстановки. Раньше самым масштабным подтверждением этой истины был случай с Наполеоном и его маршалами. Они из якобинцев превратились не только в монархистов, но и в монархов. Но гораздо более выразительный пример — карьеры республиканских первых секретарей КПСС после распада Союза. В большинстве своем они остались лидерами своих стран независимо от того, в какую область спектра политических систем эти страны угодили, а покрыт был весь спектр — от демократии по западному образцу до феодализма.

И более общо: сколь бы противоестественными ни были требования, которые предъявляет сорвавшаяся с цепи история к людям, стремящимся “наверх”, лица, приспособившиеся именно к этим требованиям, всегда находятся в нужном количестве (кстати, нет зрелища срамнее, чем человек, дорвавшийся до власти и упрекающий — или грозно обвиняющий — тех, кто рвется к ней же). И это в равной степени относится к способностям коммерческим. А у кого ни их, ни авантюристической жилки нет, лучше в данную сферу не соваться — роман и об этом.

Сергей неудачлив, ибо наименее напорист и позже других понимает то, что его друзья осознали с появлением первой крупной кости и для чего у них появилось универсальное и сразу замеченное Терьяном выражение: “Тут все не просто”. А первое дело Терьяна — компьютерный кооператив — разбудило во мне одно конкретное и до сих пор яркое воспоминание.

За сорок лет работы в родном институте я всего дважды ходил попрошайничать лично к директору, один раз за стаканом тяжелой воды предельного обогащения по дейтерию (выпросил без проблем — не для себя, а для приятеля-экспериментатора — и мы уже через два дня знали, что сообщение Флейшмана и Понса о “холодном термояде” — липа), другой раз — за персоналкой для себя. Это был восемьдесят седьмой год, и десктопы пришли к нам первый раз — десять штук на десятитысячный институт! Молодежи, избалованной гигабайтами и гаигагерцами, уже не представить себе, чем была “икс-тишка” (РС-ХТ) со своими жалкими сорока килофлопами, черно-белым дисплейчиком и трескучим игольчатым принтером для человека, привыкшего проводить ночи в борьбе с неработоспособным чудовищем М-222, занимавшим — при тех же параметрах, что ХТ — двусветный зал.

Компьютер я с заметным скрипом, но тоже все-таки получил. А теперь прочел у Дубова очень выразительное описание того, как Терьян этими машинами торговал, получая плату модными дамскими мини-трусиками с надписями типа “Иди сюда, глупенький” или “Я сама”, и как его эффектно кинули — этот эпизод один из лучших в романе. И сто??ят персоналки в “Пайке” ровно как стоила моя — сорок тысяч тогдашних стабильных рублей — пять “Жигулей”!

Очень значительная часть нашей экономики превратилась вскоре в корабль, утративший руль и ветрила, с экипажем, утопившим компас и лоции и кидавшимся сперва грабить берега, к которым их прибивало течением и волнами, а потом по палубам и трюмам драться насмерть за награбленное. Принудительно-показное бессребреничество и “трудовой героизм” совков сменились хищничеством с такой же скоростью, с какой казенный интернационализм — оголтелым национализмом, шовинизмом и ксенофобией, где как.

Но почему автор статьи обращает внимание на рутинные мелочи — организацию семинара, обмен компьютеров на трусики, когда роман переполнен острейшими драмами и трагедиями — убийствами, самоубийствами, похищениями? Книга пестрит названиями глав вроде “Первый наезд”, “Расправа”, “Расстрел”, “Исполнение”. Да потому, что в описании всей этой чернухи очень трудно, до полной невозможности, отделить чистый и давно ставший стандартным гиперболизированный вымысел от пережитого и наблюденного, а для меня ценно только оно. То, что на Западе называют порнографией насилия, сильно девальвировало литературные ужасы. Когда-то хватало бандитов с автоматами в засаде на шоссе. Теперь же им необходимо ворваться с этими автоматами в армейскую бронетанковую часть, согнать и запереть в оружейной комнате весь ее личный состав, угнать танк с боекомплектом и уже из пушки этого танка расстрелять бронированный джип намеченной жертвы — такой эпизод есть у Дубова, но стоит ли его комментировать?

Забегая вперед, приведем эпиграф к “Промзоне”: “Где нет законов, нет преступлений” (перевод с латыни). Но если “нет преступлений”, то как писать криминальные романы? Это создает заметные трудности и для обоих наших авторов, и для их читателей. Словосочетание “игра без правил” всем уже набило оскомину, но для ситуаций, в которых действуют персонажи “Большой пайки”, оно имеет иной по сравнению с привычным, скажем, для потребителей западного криминального чтива смысл. Там вы можете столкнуться с беззаконием и произволом на уровне полицейского инспектора или начальника участка (читайте Чендлера и Гарднера), но в суде или прокуратуре все встанет на место. Звезда “юридического триллера” Пэрри Мейсон мог быть уверен, что если в кульминационный момент ему захочется сыграть на тонком различии между потерянным и выброшенным имуществом, как их трактуют законы штата Калифорния, это пройдет стопроцентно. А его любимый прием — послать документ или вещдок, который нужно до поры до времени спрятать от полиции, самому себе по почте “до востребования”, будучи уверенным, что никакие силы земные не вырвут его из отделения связи? Герои и, повторюсь, читатели “Большой пайки” не могут быть уверены ни в чем, поэтому интрига ускользает, лишается осмысленности. Вдруг возникающая правовая, а с ней и логическая, пустота, как вакуумная бомба, обрушивает и без того не капитальную конструкцию сюжета.

Вот Марка застрелили вместо Платона и взорвали их “карманный” банк из-за трех миллионов долларов, которые на бумажной махинации увели и не хотели отдавать. Но Платон тут же бестрепетно “кидает”, тоже на крючкотворской уловке с векселями, своих многолетних партнеров на шестьдесят миллионов! И ничего. Или областная администрация спокойно обращает в собственность региона и раздает якобы передовикам производства двести машин, принадлежащих “Инфокару”, и на претензии потерпевших только лениво цедит: “А, пошли вы…”. И те идут по указанному адресу. Двускатная “крыша” “Инфокара” — чекисты и чеченцы — то наводит ужас на всех конкурентов, то ее как будто нет.

Под конец автор неоправданно затянутого романа выдыхается, последние части — “Марк”, “Муса” и “Платон” — вдвое-втрое короче первых. Следов правдоподобия лишается описание ликвидационных контрмер “Инфокара” против оборзевших врагов. На главного супостата и восьмерых охранников, взявших его в каре, сваливают полуторатонную скульптуру, венчающую подъезд их банка, когда они в него входят (пара лимонок сработала бы надежнее, а использовать их несравненно проще). А загнанного и перепуганного главу банды исполнителей, который, заметая следы, летит из Израиля в Нью-Йорк тоже в сопровождении восьмерых бугаев, шастающих по “Боингу” с кольтами под мышкой, поражают ударом длинного ножа в сердце в салоне первого класса. Каждому, кто хоть раз видел, как досматривают пассажиров и багаж на израильских рейсах, тут трудно удержаться от улыбки.

Впрочем, драматизма, нагнетаемого на ровном месте, хватает и в “производственных” эпизодах. Возьмем главу “Четыре тонны долларов” о доставке из Цюриха первой отпечатанной там партии акций СНК.

“Ты понимаешь, что мы везем? — на всякий случай спросил Платон. — Бумаги на предъявителя — те же деньги. Считай, что первый груз — все равно что четыре тонны долларов”.

И начинается. К двум “КамАЗам”, везущим груз из Шереметьева в Москву — а с лихвой хватило бы одного, “КамАЗ” машина многотонная, — добавляются еще четыре пустых, маскировочных. Этот конвой разделяется на три группы, направляющиеся по разным маршрутам, каждая с охраной.

А с чего весь переполох? Акции распространять не начали. Серии и номера тиража известны, в случае похищения они аннулируются росчерком пера и превращаются в резаную разноцветную бумагу. Кто на такое польстится? Реальная стоимость груза определяется только затратами на полиграфию. Когда-то любая долларовая купюра в производстве стоила около одного цента, сейчас, наверное, ближе к двум, это примерно двадцать тысяч долларов на тонну. Если принять для стоимости печатания ценных бумаг эту цифру, то весь груз из Цюриха должен был стоить порядка сотни тысяч и страховаться на такую сумму. А четыре тонны стобаксовок — это как-никак пятьсот миллионов — разница есть? И ликвидность у долларов все-таки повыше, чем у ценных бумаг СНК или его прототипа.

Но фиктивный саспенс на этом не заканчивается. На выбранном заброшенном складе напивается в доску единственный электрокарщик, и это подается как ЧП, ставящее все мероприятие под угрозу. Разгрузка вручную занимает целую ночь, руководство компании все это время стоит на ушах. А ведь шесть “КамАЗов” с группами охраны — это минимум три десятка амбалов. Разгрузить какие-то две дюжины десятипудовых ящиков для такой команды — плевое, минутное дело.

По отношению к самому Платону, его идеям и планам в книге около двадцати раз используется существительное “гений” или прилагательное “гениальный”. Но, похоже, ни соратники Платона, ни он сам не предполагали, что жизненная проверка этих начинаний на гениальность будет продолжаться и через пять, и через семь, и через десять лет, и результаты могут быть обескураживающими.

Но, в общем, “Большая пайка” написана подробно и старательно, и ее изъяны являются главным образом следствием недостатка у автора литературного опыта. Не то с “Промзоной”, разговор о которой мы тоже начнем с первой страницы,

“— А…а… — визжал Анастасов тонкой фистулой, голым карпом скользя в руках охранников… Член кутюрье, наряженный в импортный веселенький презерватив “с усиками”, стоял колом… Грохнул четвертый выстрел”. Стрелявшего благополучно скручивают его же охранники. “Уходя, Денис заметил презерватив “с усиками”, видимо, свалившийся с Анастаса. Презерватив был уже полнехонек спермы”.

Неискушенный читатель усомнится: для мужчины, несколько минут визжащего от страха, потому что за ним гоняется с пистолетом и стреляет в него допившийся до зеленого змия человек, эрекция колом — деталь неправдоподобная. Но я-то — читатель прожженный и сразу догадался, что Анастас Анастасов не простой гомосек, он штучка потоньше и тащится, когда ему угрожает смертью озверевший самец.

У меня эта сцена вызывала еще какие-то неясные литературные ассоциации, и я в конце концов понял, какие. Кажется, у Олдингтона есть действующее лицо, молодой лорд, любивший давать своим друзьям замысловатые эротические советы, изысканность которых заставляла опытных приятелей предполагать, что этот советчик — девственник…

А четыре выстрела в упор, и все мимо, могли бы говорить об одном — это инсценировка. Но в действительности весь эпизод лишь задает уровень не осознаваемой автором пародийности одного из главных слоев текста, который потом так и не снижается.

Пройдемся по другим главным действующим лицам.

Некто Орлов, бывший первым секретарем обкома при последних генсеках, становится губернатором в новой России — это нормально (одно время даже в кино губернаторов играли те, кто при советской власти играл первых секретарей). Что он окажется гомосексуалистом, верится уже с очень большим трудом. А что свои содомитские наклонности Орлов сумеет дотаить до двадцать первого века, и только когда ему уже должно было стукнуть семьдесят, начнет возить молодого любовника по пятизвездочным отелям Лазурного Берега и острова Бали — это не лезет ни в какие ворота (о других неладах автора с хронологией — ниже).

“Один из крупнейших собственников России” Константин Цой — кореец-альбинос с голубыми глазами (в действительности у альбиносов радужка, как известно, по-кроличьи отливает красным, это не блондины. — Н.Р.). Он “умудрился сбежать еще в советские годы в Южную Корею. Бросился вплавь с российского танкера, на который нанялся моряком, выучил язык предков и сколотил в Корее некое состояние”. Но всего несколькими страницами ниже упоминается, что Цой в двадцать три года защитил в Институте востоковедения РАН докторскую диссертацию, посвященную тайным китайским обществам эпохи Сун!!

Цою “за сорок”. Сопоставляя даты, видим, что, получив диплом невозможно юного доктора исторических наук, он нанялся матросом и поплыл саженками на историческую родину, будучи к тому же еще мастером спорта по боксу, каковое звание он должен был, выходит, получить в процессе работы над докторской диссертацией или уже после защиты. И при советской власти никаких контактов с Южной Кореей мы не имели. Я хорошо это помню, поскольку в апреле девяносто первого года летал в Сеул в составе одной из первых отечественных делегаций за неделю до Горбачева, сразу после установления дипломатических отношений. Так что советские суда ни в порты, ни в территориальные воды этой страны не заходили. Латынина просто забыла о геополитических реалиях двадцатилетней давности.

А по поводу диссертации еще напомню, что никакой РАН в СССР не существовало — свои академии наук имели все союзные республики, кроме Российской Федерации. И защитить докторскую диссертацию по востоковедению до тридцати лет не удалось, насколько я помню, даже Громыко-младшему, будущему директору Института стран Азии и Африки, сыну всесильного министра иностранных дел, члена политбюро, хотя вундеркиндство в эпоху развитой геронтократии поощрялось в детках геронтократов — но только в них.

И всех в романе поражает в Цое “высочайший уровень инженерного мышления” в горном деле. Откуда ему было взяться у боксера-историка? Из игры в пинг-понг шахтой имени Горького с конкурентами?

Фальшивые ноты не всегда звучат так резко, но прослушиваются то и дело. Так, Цой без ума от японских блюд и постоянно нажимает на суши и сашими. Но корейца, предпочитающего японскую еду, трудно себе представить по двум причинам. Во-первых, эти две дальневосточные кухни различаются радикально, общего только рис и палочки. Во-вторых, Япония в двадцатом веке оккупировала Корею после аннексии в течение тридцати пяти лет, и оккупация была жестокой. Эта рана не зажила, я бывал в Южной Корее и имел возможность не однажды и не дважды в этом убедиться.

У Сергея Ахрозова два образования — геологическое и инженерное — и в двадцать пять лет, в начале восьмидесятых, он становится главным инженером горно-обогатительного комбината на крупнейшем месторождении. К этому возрасту дай бог только-только получить двойное-то образование, а тут сразу должность из номенклатуры ЦК! Ученый папочка такого обеспечить не мог.

Ахрозов — подвижник. “Он спал три часа в сутки, заработал в ледяной грязи воспаление простаты и туберкулез”. Он “совершил невозможное в разоренной нищей России, кишевшей бандитами, ментами и чиновниками” — построил и пустил комбинат за один год, из оборудования, которое украл на таможне, оставив на опечатанном складе пустые ящики (тут уместно вспомнить общую авторскую характеристику Ахрозова — “редкое сочетание организаторских и инженерных талантов с детской непосредственностью во всем, что касается собственности”). А туберкулез, простатит и три часа сна в сутки странным образом не мешают сексуальным подвигам героя.

Для своего комбината он готов на все. “В 1994 году в домодедовском порту охрана поймала небритого человека в стоптанных башмаках и джинсах. В руках у человека был чемоданчик, в чемоданчике два миллиарда рублей наличными”. Это был Ахрозов с зарплатой рабочим. Но в девяносто четвертом году самой крупной купюрой была пятидесятитысячная, и два миллиарда рублей в нормальной зарплатной раскладке по номиналам весили не меньше центнера.

В девяносто седьмом году губернатор потребовал от Ахрозова сдать акции ГОКа в холдинг своего племянника. “Сорокалетний директор встал и, хлопнув кулаком по столу, заявил, что он не для того делал из дерьма конфетку, чтобы всякая губернаторская сволочь ее хавала”. Директор предприятия — своему губернатору… Для завершения комплектации образа добавим, что голый пьяница, потерявший человеческий облик и на первой странице романа стрелявший в Анастасова, — еще одно воплощение “детской непосредственности” того же Ахрозова. А кроме того он на пикнике, напоив до отключки своего друга и одного из ближайших соратников Олега Самарина, прилюдно изнасиловал его девушку, причем девушка “громко орала”, а охранник Ахрозова ей “ножки держал”.

Нагромождение экстремальных, а зачастую и просто невозможных, противоестественных и противоречивых черт и ситуаций в характерах и судьбах героев, уже запредельное, кажется автору недостаточным. Так, мы вроде бы всё знаем про Ахрозова, когда страниц через сто он вдруг оказывается еще и законченным героиновым наркоманом.

Иногда и вполне рядовые особенности возникают в немыслимых комбинациях. Так, недалекий Гриша Еропкин, блатной владелец казино “Версаль”, обжора и пьяница, по всем параметрам типичный “браток”, вдруг в середине книги оказывается… врачом-отоларингологом. Его назначают начальником охраны комбината, а когда Ахрозов попадает в больницу (так, пустяки — сотрясение мозга, внутреннее кровотечение и смещение позвонков), Гришу делают… исполняющим обязанности директора ГОКа.

Но процитированное выше — цветочки. Ягодка — Степан Бельский:

— летчик-истребитель, “афганец”, Герой Советского Союза;

— бандит, убийца десятков людей, глава “очаковских” и крупнейшей в Сибири преступной группировки, садист, пытающий жертвы паяльником — такая сцена есть в книге, и пытаемый, хотите верьте, хотите нет, тоже Герой Советского Союза и тоже жулик;

— главный спонсор и непосредственный участник разработки и испытаний истребителя пятого поколения “Сапсан”, сумевший, несмотря на запрет, выполнить на сырой машине, существующей в одном экземпляре, демонстрационный полет в присутствии Президента России (тайком прокравшись в самолет, стоявший в семидесяти метрах от президента и его охраны), закончившийся аварийной посадкой с выходом из вертикального пике в полутора метрах от земли;

— английский барон, купивший себе титул вместе со старинным поместьем в Гемпшире.

А вот какие неприятности ему пришлось пережить до этого:

— в 1983 году его Миг, сбитый “стингером”, развалился на части над афганскими горами; Бельского сочли погибшим, но он, девять месяцев проблуждав по стране, вернулся в расположение советских войск в белой чалме и с американской винтовкой М-16 за плечами;

— в начале криминальной карьеры его “девятка” столкнулась лоб в лоб с “КамАЗом”; остальные трое пассажиров погибли, а Бельского “выбросило через лобовое стекло в сугроб, и он отделался сломанной рукой”;

— через полтора года рядом с его БМВ взорвалась “шестерка”, набитая тротилом и железными шариками; Бельский в это время на заднем сиденье занимался любовью (с женой — при охраннике и шофере); головы совокуплявшихся оказались достаточно низко, и они уцелели;

— когда убитых охранников отпевали, к церкви подошел мужчина с чемоданчиком, содержащим заряд тротила, “способный разнести церковь по кирпичику”; по неясной причине заряд сработал на паперти;

— и, наконец, сообщник-предатель Никодим с братом решили убить Бельского. Когда он сидел у них на кухне за столом, Никодим принес из ванной топор и со спины “изо всей силы лезвием саданул по макушке Степана”. Тот рухнул головой на стол, убийцы вернулись в ванную за инструментами и мешками для расчлененки (в действительности всегда наоборот — труп для этой цели перетаскивают в ванную, в романе и такое есть). Бельский с раскроенным черепом поднялся и выкинул в окно портативный телевизор, оказавшийся под рукой. Телевизор пробил стекло, сорвал занавеску, пролетел пятьдесят метров (!!) и упал рядом с машиной охраны, та поняла намек и кинулась на выручку. Когда братцы вернулись из ванной, Бельский убил табуреткой того, кто не сумел убить его топором, а второго — вооруженного пистолетом — обезоружил, скрутил, сломал ему руку и продержал, пока не подоспела охрана. Это все с мозгами наружу. Часть из них хирургам пришлось удалить. Единственный результат этого приключения: у Бельского… навсегда перестала болеть голова. И на его карьере летчика-испытателя это не отразилось.

Такое впечатление, что иногда Юлию Латынину несет, как воз с горшками под гору, и она как будто перестает замечать, что именно наносит на бумагу. Если бы все преувеличения и нелепости, процитированные выше, высказал кто-то из действующих лиц романа, это следовало бы назвать безудержным хлестаковским враньем. Горячечными фантазиями автор, увы, расписывается в своем неумении создать убедительный образ реально сильного и реально опасного человека.

А вот Бельский развлекает сестру своего врага Ахрозова в Париже. По не доступной читательскому пониманию и никак не объясненной причине весь Париж — не Павлогорск и не Ахтарск же! — перед ним дрожит.

“Степан дурачился, как мог <…> Он всегда парковал машину там, где стоянка была запрещена. Полицейские ни разу не сделали ему замечания и только боязливо (?!) лепили на стекле штрафы.

Он ужинал в ресторане на берегу пруда и, усомнившись в свежести поданной им утки, тут же пристрелил другую. Официант не осмелился возразить, а когда Степан расплачивался, он медленно <…> посчитал чаевые: двадцать тысяч франков <…>

В одном из самых модных французских ресторанов Степану и Майе захотелось заняться любовью (а через несколько страниц Майя характеризуется как девушка серьезная, словно выросшая “в семье профессора, а не бизнесмена”. — Н.Р.) <…> Степан прошептал что-то сопровождавшему их Кириллу, и тот принялся обходить столики. Пары, сидевшие за ними, оглядывались на русских и поспешно исчезали.

За эту ночь Степан заплатил ресторану тридцать тысяч франков”.

Когда-то в одной из своих ехидных статей в “Новом мире” Наталия Ильина высмеяла незадачливого автора детектива на дореволюционную тему, у которого персонаж, русский офицер, в центральном казино Монако проиграл с себя мундир с сапогами и остался в исподнем. А теперь подобный же уровень знания (или преподнесения) западной жизни демонстрирует известная российская журналистка в двадцать первом веке.

При чтении вышеприведенного отрывка я также вспомнил — почему-то булгаковские ассоциации меня преследовали — рассказ Варенухи Римскому об эскападах Степы Лиходеева: чем больше нагнеталось чудовищных деталей, тем меньше им верил слушатель. Так и тут, только в гораздо более резкой форме.

В сознании автора существует также некий темпоральный сдвиг или разрыв, уже упоминавшийся выше: герои, бывшие на высоких должностях и, следовательно, в зрелых годах при советской власти, перескакивают в двадцать первый век как бы на машине времени, совершенно не постарев, оставшись живчиками. Вот некто Агафонов, гендиректор “Южсибпрома”, “бывший некогда правой рукой Андропова”. В разговоре с Черягой он “со вздохом облегчения свалил свои проблемы на молодого вице-президента Ахтарского холдинга, пожаловался ему на дух наживы, царящий в современной России, и уехал в бордель”.

Упоминавшийся выше замученный Бельским Герой Советского Союза — фамилия его Мельников — вообще в войну служил диверсантом-разведчиком. На момент появления в романе ему должно быть восемьдесят. Но он не только злодейски директорствует на авиазаводе, но и в решающий момент обезоруживает одного из своих мучителей, вырвав у этого амбала автомат, и проходится по комнате очередью (заговоренный Бельский при этом, естественно, остался невредим и влепил Мельникову пулю “точно между глаз”).

Многие действия персонажей непредсказуемы и необъяснимы, так же, как последствия этих действий. Вот Олег Самарин — офицер милиции — назначает встречу авторитету Мансуру и, не говоря худого слова, стреляет ему в голову. Выстрел в упор “около виска” из “Макарова” должен был разнести голову Мансура. Но тот, в лучших традициях богатырей Латыниной, нажал на газ и уехал, и сомлел не раньше, чем, врезавшись в ворота особняка и разбив джип, успел сказать охране, что в него стрелял Самарин. Ахрозов убивает Анастасова в номере со скрытыми видеокамерами. Бельский хранит пленку, Ахрозов об этом знает, но ведет себя как ни в чем не бывало. Губернатор на убийство своего Антиноя реагирует только беспробудным пьянством.

Но пора вспомнить, что триллер “Промзона” назван экономическим. Ну, бог с ними, с былинными героями, может, автор, периодически выступающий в прессе в роли экономического репортера и обозревателя, возьмет свое в изображении деловых реалий сильно криминализованного сектора российской индустрии?

Действительно, детальное описание сделок и закулисных махинаций с участием подставных лиц, фирм-однодневок, продажных чиновников и юристов читается с интересом и звучит убедительно — пока речь идет о предметах, мне совершенно не знакомых. Но вот мелькает хлесткое утверждение, о справедливости которого я и сам могу судить: “На следующий день (после упомянутого выше объяснения Ахрозова с губернатором. — Н.Р.) энергетики пересмотрели тарифы на ГОКе — увеличив их втрое”. Никакие энергетики, ни центральные, ни местные, пальцем не могут прикоснуться к тарифам на отпускаемую электроэнергию и тепло — в России это компетенция правительства, святая святых внутриэкономической политики.

Впечатляющие цифры в десятки и сотни миллионов долларов мелькают в тексте то и дело, однако оценить их правдоподобие почти никогда нельзя. Но вот одно из немногочисленных исключений, и что же?

Речь идет о проекте Бельского, несуразность которого автор пытается отрицать, — о продаже “Сапсана” как конструкции… Европейскому союзу на замену “Еврофайтера”. “А Россия в обмен получает право производить до 15% комплектующих на своих заводах. Объем заказов на новую машину еще до окончания разработок составлял 300 штук. 15% комплектующих означал 14 млрд. долларов для голодающей российской оборонки — втрое больше, чем весь экспорт российского оружия в 2002 году”. Вспомним арифметику. Сто процентов комплектующих обойдутся почти в 100 млрд. долларов. Готовые самолеты будут стоить раза в полтора дороже — 150 млрд. Делим на триста, получаем для стоимости каждой машины чудовищную цифру в 500 миллионов долларов — это раз в десять раз дороже “Еврофайтера”. Съесть-то он съесть, да хто ж ему дасть… А после гибели Бельского Цой спрашивает про “Сапсан”: “Ну сколько эта его фанерка стоила? Десять миллионов? Двадцать?”.

Сперва хочется предположить, что кроме чувства меры Юлия Латынина забыла и о таком интеллектуальном инструменте, как таблица умножения. Но нет, не забыла: “Плита, которую снесло, высотой сорок сантиметров, длиной шесть метров. Умножая ноль четыре на шесть, получаем два и четыре кубометра воды, которые уходят из промоины”. В этом расчете квадратные метры спутаны с кубическими, а сечение промоины — с расходом воды через нее, размерность которого — кубометры в секунду. Для его вычисления нужно еще знать оставшуюся не названной скорость потока (расчеты выполняет инженерный гений Ахрозов).

Поскольку бандитами или, по крайней мере, ворами и взяточниками в особо крупных размерах являются абсолютно все фигурирующие в романе государственные служащие высокого ранга — губернаторы, министры и их заместители, вице-премьеры — я все ждал, как же в этом контексте профигурирует президент. И дождался. В огромном кабинете губернатора-грабителя за его спиной на стене висят два портрета, и он сам, “как Христос”, сидит между президентом и патриархом. Изящно, ничего не скажешь. И патриарха заодно причислили к разбойникам. Еще — это, правда, подается как слух — у Бельского был разговор с президентом России, и “президент категорически потребовал от очаковских бандитов не лезть в оборонные дела”. А то Бельский уже планировал, куда ему направить свою энергию после реализации авиационного проекта: “Займусь реформой армии… Наймем депутатов. Проведем через Думу закон (чтобы призывались только лица с высшим образованием. — Н.Р.)”.

Мне придется нарушить правила хорошего тона, принятые при рецензировании текстов жанра “крими”, открыв, что главным гангстером в конце концов оказывается полномочный представитель президента в одном из федеральных округов. Роман заканчивается “стрелкой” крестных отцов сибирской мафии, которую они забивают… в кабинете президента и под его арбитражем. Президент их “разводит” и самому виноватому преподносит в выложенной шелком шкатулке именной пистолет с единственным патроном в стволе. Тот понимает намек.

Одно из основных различий между “детективом” и “триллером” в том, что в детективе ключевые трупы появляются в начале, а в триллере — в конце. “Промзона” это правило подтверждает — из главных персонажей трое умирают на последней странице. Замкнутые на них сюжетные нити просто оборваны, потому что распутать их даже на латынинском уровне убедительности не было никакой возможности.

По ходу дела на авиасалон, где демонстрируется “Сапсан”, прибывают испанский премьер-министр и французский министр обороны. Цой экспромтом приглашает министра, который “сильно скучал в Москве”, “поехать вечером в один из модных ресторанов. Разумеется, поехали всей гурьбой: французы, испанцы, русские летчики и Цой”. Жаль, не упомянуто, входил ли в испанскую часть “гурьбы” премьер-министр. Юлия Латынина хочет внушить читателям собственные, ну о-о-о-о-чень своеобразные, представления о порядке формирования и реализации программы визита в Москву министра обороны одной из великих держав.

Действие “Промзоны” разыгрывается в 2002 году, но в романе масса ахронизмов, относящихся к середине девяностых. Дубов фактически пишет исторический роман и не скрывает этого. Латынина тоже пишет в некотором смысле исторический роман — время на рубеже веков уплотнилось самым решительным образом — но отказывается это признать.

Мандельштам называл губернии черты оседлости “сатрапиями”, и ко многим губерниям девяностых годов это применимо. Но в “Промзоне” идет уже третий год президентства Путина, уже ходят по струночке губернаторы, лишенные парламентской неприкосновенности, произошли серьезнейшие изменения в силовых структурах с укреплением центрального подчинения. Уже и олигархи почувствовали тяжелую руку главы государства. Давно включился — в начале девяносто девятого года — сценарий российского экономического чуда и развивается без срывов. Шести-семипроцентный годовой рост ВВП стал нормой, золотовалютные резервы зашкаливают. А в романе Россия все остается “нищей и разоренной”, все фигурируют восьмимесячные задержки по зарплате в горной промышленности, и Ахрозов с детской непосредственностью ежедневно бьет по морде рабочих, бригадиров и прорабов.

Латынина, в отличие от Дубова, профессиональный литератор, что, конечно, сказывается. Гораздо лучше, чем в “Пайке”, зачастую просто неплохо, написаны диалоги. Драматично и убедительно изображены две очень разные аварии: выход из строя двигателей на “Сапсане” и прорыв дамбы на каскаде прудов ГОКа (про подстроенную катастрофу, в которой погиб Бельский, этого не скажешь). Как правило, все в порядке с тем, что можно назвать поддерживающей инфраструктурой текста — интерьеры, пейзажи, погода. Хороши эпиграфы к двум первым частям книги (титульный эпиграф мы упоминали выше):

| Если вы смотрите телевизор, то вы привыкли, что хорошие парни побеждают плохих. И так всегда, кроме девятичасовых новостей. | Из разговора в коридоре “Останкино”.

| Пойдем в усадьбу, и, как подобает воинам, убьем всех, кто нам попадется, и захватим все, что сможем захватить. | Сага об Эгиле.

Похвала эпиграфам в контексте суровой критики романа в целом может показаться издевательской, но это не так. Я как читатель могу назвать себя любителем и ценителем эпиграфа — специфического, но немаловажного литературного инструмента, да и как автор им не пренебрегаю.

Но привычка к скорописательству вступает в противоречие с одаренностью автора. Читать по диагонали умеют все. Юлия Латынина научилась писать по диагонали.

На обе ноги хромает словоупотребление. “На губернаторше была синяя вязаная кофта с поддетой под нее черной юбкой” — под кофту можно поддеть только блузку, но никак не юбку. “За белым пластмассовым столиком сидит Гриша в одних штанах на босу ногу” — на босу ногу обуваются, а не одеваются. Используются выражения “около семнадцати раз”, “около двадцати трех разработок”. “Около” с некруглыми числительными можно употреблять только при существительных, обозначающих предметы дробящиеся, способные быть не целыми: “около семнадцати часов”, “около двадцати трех килограммов”. “Они летели в Сардинию”. Через несколько страниц автор вспоминает, что Сардиния — остров, и поправляется — “на Сардинию”, но первую ошибку не исправляет. “Счет пропавших перевалил за три десятка, трупов в наличии пока было только четыре, но не подлежало сомнению, что этого добра будет выловлено еще и еще” — авторская ремарка о жителях поселка, погибших при прорыве дамбы. И что может обозначать выражение “у изножья магазина”, магазин же не кровать?

Подобных примеров у меня отмечено около сотни, так что пора остановиться. Закругляясь с оценкой “Промзоны”, позволю себе отступление, которое, надеюсь, покажется читателям любопытным.

В свое время я прочел сперва избранные письма А.Т. Твардовского-редактора авторам “Нового мира” и вскоре, в журнальном варианте, их американский аналог — письма Людвига Менкена авторам журнала “Атлантик мансли”. Обе подборки принадлежат к наиболее интересному из читанного мной в эпистолярном жанре, но сейчас я хочу сказать о другом. Всего после Твардовского осталось три тысячи писем литераторам, и цифра внушает уважение. Но публикаторы переписки Менкена упоминают, что после него осталось двести тысяч писем! Это кажется невозможным, но дело том, что Твардовский писал свои письма, а Менкен их диктовал стенографисткам — до сотни в день! И многие из них — настоящие шедевры (Менкен сам был очень известным писателем-юмористом, и его афоризмами полны англоязычные цитатники). Но “многие” в данном контексте — это на уровне одного процента, больше при поточном производстве не получится. У нас стенографистки — профессия почти не известная, но когда заменяющие их компьютерные программы, пока еще несовершенные, доведут до ума, и авторы масскульта освоят эту технологию, боюсь, что роман в неделю для некоторых станет нормой.

Рассуждаю я об этом потому, что компьютеризация издательского дела уже сейчас позволяет, в принципе, тиражировать типографским способом авторские файлы, вообще в них не заглядывая. Я серьезно подозреваю, что нечто очень близкое к этому произошло с текстом “Промзоны”, о чем говорят приведенные ниже последние примеры, поэтому именно они произвели на меня наиболее тягостное впечатление.

Представленный читателю Герой Советского Союза Мельников на следующей странице назван Героем Социалистического Труда.

“Проститутку удалось растолкать. Она не пила”. А через четыре строчки: “Проститутка в кухне заливалась пьяными слезами”.

Троюродная тетка Гриши Еропкина, выбранная им в дуэньи для легкомысленной, но некоторое время еще сохраняющей невинность сестренки Насти, уже в следующем абзаце становится двоюродной.

Губернатора Орлова первый раз называют по имени-отчеству Алексеем Геннадьевичем, а в дальнейшем — Михаилом Силычем.

А вот вариация “другого знака”: “Жена Рубцова, полная женщина лет пятидесяти…”. Через десять строчек: “Жена Рубцова, полная низенькая женщина лет пятидесяти”. “Дарья Михайловна… уперла руки в боки и сказала”. Через четыре строчки: “Дарья Михайловна уперла руки в пышные боки и заявила”.

Эти случаи доказывают то, о чем все предыдущее позволяло догадываться: во-первых, написав роман, Юлия Латынина не потрудилась его хоть раз перечитать; во-вторых, рукопись не проходила никакого редактирования.

Укажу еще только на одну маленькую странность. У Дубова главный теневой делец с бандитским уклоном — герой-афганец полковник Беленький, у Латыниной — герой-афганец полковник Бельский (Беленький, кстати, получив семь пуль в упор, из них две контрольные в голову, вполне по-латынински разъезжает на своем джипе, поднимается по лестницам, пьет водку и т.д.). У Дубова есть зловеще-комический персонаж, фамилия которого Епишкин, а у Латыниной — близкий аналог, и зовут его Еропкин. Мистика какая-то. Коровьевские штучки.

Вернемся к “Большой пайке”. Разумеется, драматизируя судьбу своих героев, автор, как мы видели, тоже иногда перехватывает по сравнению с реальностью, скорее отталкиваясь от нее, чем на нее опираясь. Но роман-то как-никак триллер. И мы можем закончить, как и начали, параллелью — очень, разумеется, условной — с Булгаковым, на сей раз с главным его романом, в конце которого про героя сказано — “он не заслужил света, он заслужил покой”. Реальные прототипы действующих лиц “Большой пайки” — пусть синтетических — тоже не заслужили “света”. Лавры реорганизаторов отечественной экономики не для них. Но “покой” — безбедное существование крупных рантье в тихих уголках старой Европы — они после десятилетия деятельной, бурной и небезопасной жизни, по-моему, заслужили. Истекли или истекают сроки давности по тем отнюдь не мелким претензиям, которые им, с разной степенью обоснованности, могут предъявить российские правоохранительные органы. Пора оставить их в покое.

Однако мне трудно понять тех из них, кто продолжает махать кулаками после закончившейся драки, нанимать политических клоунов на родине, одни из которых весь день работают под ковром, другие — весь вечер на ковре. Приемлемый способ объясниться есть — именно его выбрал Юлий Дубов. Публикация настоящих мемуаров — а их, я думаю, рано или поздно напишут — может встретиться с юридическими трудностями, малоприятными диффамационными исками, а с беллетриста взятки гладки. Глядишь, и новых романов дождемся. Трудно ожидать, что в них про собственников будет, как у Голсуорси, про гангстеров — как у Марио Пьюзо, а про мелких жуликов — как у О’Генри; но чем черт не шутит?