Анна Кузнецова

Анатолий Королев. Быть Босхом. Роман. — М.: Гелеос, 2005.

Книжное издание на плохой бумаге — зато с картинками. Черно-белые репродукции низкого качества с картин Босха вперемежку с шаблонами зэковских татуировок существуют в романе на равных с текстом правах.

Автобиографический герой и его персонаж — сообщающиеся сосуды. Только диссидентствующий офицер уральского дисбата убегает в эстетику от жуткого быта, тогда как голландский патриций выворачивал роскошь своей жизни в видения ужаса. Фантастический элемент в сюжете опирается на сны героя, но сообщается с абсурдом реальности.

Истинная власть — та, что передается чистой кровью древних властителей. Разборки нынешних бандитов в этом романе плавно переходят в игры власти времен феодальной раздробленности Великой Степи, которые продолжают сегодняшние чингизиды и их соперники-мошенники.

Текст плохо вычитан, видны стадии его переделки — сначала он писался от первого лица; за сцены со слезой, побежавшей по щеке или только прихлынувшей к глазу, автору лучше не браться… Читать роман с большим интересом заставляет изобилие точных этнографических подробностей современного и исторического быта нескольких, скажем так, территорий Руси-Степи и Западной Европы.

“Настоящее имя Батыя было Айну-Ату” — чего только не узнаешь, коль век проживешь... Действие, рваное и путаное донельзя, многофигурное до беспредела, с баталиями ангелов и големов, с полетами космонавтов и похождениями маньяков — происходит то в 2011-м, то в 2003-м, то в древности, то вне времени. Последняя страница упирается в Бородинское сражение 1812 года — поэтому, вероятно, роман “исторический”. Концепция истории: исход войны решил не гений полководца и не мороз, как принято считать, а черный орел с гравюры А. Иванова, который махал крыльями перед глазами у французов.

В фантастическое измерение романа попадаешь незаметно и безболезненно: следуя за передвижениями героя, из “деревенской прозы” шукшинского образца, с чудиками и острословами вымирающего села Зашишевье, которые ловят и приручают вервольфа (оборотня), переезжаешь в “городской роман”. А главной проблемой провинциального города, где вполне реалистично ненавидят и боятся москвичей, оказывается вирусный вампиризм. Вампиры так похожи на наркоманов, что доверяешь их существованию легко, а историю их истребления двумя колоритными ментами, журналистом, переломавшимся вампиром, вервольфом и собакой читаешь с увлечением.

Длинный юмористический рассказ (редкий жанр) здесь вырастает из концептуального зерна, извлеченного из внутренней формы слова. В геологоразведочном институте учатся геологи и разведчики — естественно, враждуют и имеют разный уровень жизни на разных этажах общаги… Мне больше всех понравился наименее юмористический из рассказов — “Парашютист”. С психологической достоверностью описан момент, как смерть, летящая рядом с парашютистом, у которого парашют не раскрылся, в последнюю секунду заставила его сказать последнее желание и, растерявшись, исполнила его — дала запасной парашют (а потом гонялась за героем, пока не влюбилась в него). Пластический дар автора позволяет его героям жить там, где жизни нет и не может быть, с редкой естественностью.

Очень короткий рассказ всегда стремится к жанру анекдота. Когда автор недостаточно остроумен — получается сборник схематических набросков, место которым, вообще-то, в урне под столом (или в последних томах собрания сочинений — в зависимости от писательского статуса). Когда же издательство берет на себя ответственность за публикацию некондиционных вещей начинающего писателя — оно рискует репутацией.

Рассказ средней длины дает максимум жанровой свободы и стремится к циклизации. Данный цикл рассказов о службе в израильской армии интересен экзотическим материалом и новым обликом традиционного героя — Симплициссимуса-Швейка.

Писатель решительно против развития личности — за народ “непритязательный и дружный”; против цивилизации — за отказ от денежного обмена и возвращение к кормилице-земле. В предисловии он представляет Ангару и Енисей конями и сетует, что на одном — четыре бетонных узды, и он “ничего из себя, кроме тягловой силы электростанций, не представляет”; на другом — две, и нет у бедных коняг “надежды когда-нибудь освободиться”. Сказочные образы — это, конечно, хорошо; но спросить бы, променяет ли на них электричество хоть одна тамошняя хозяйка…

На смену буйному вселенскому постмодернизму 90-х пришел, наверно, тихий постмодернизм дружеских тусовок: в этой книге стихи 1997—2002 годов, объединенные в цикл “Коньковская школа”, облекают мотивы эгофутуристов и обэриутов в форму не только традиционную, но и твердую — автор любит античные размеры. Незабываемые образы русской классики то и дело всплывают в наваристом супе мотивов привязанными к конкретике московского окраинного быта и становятся не мандельштамовскими или достоевскими, но уже кукинскими находками:

Опыты последнего времени, составившие цикл “Синий, белый, золотой”, стремятся к духовному стиху. Циклы разделяет эпикурейская поэма “Памяти одной компании” — стилизация под позднего Державина.

Аукаясь через головы классиков еще и друг с другом, поэты “Коньковской школы” (Кукин, Федоров, Гадаев) проводят грамотный самопиар: “Под столом бутыли только / Пустотелые лежат” — написал Федоров, Кукин отрецензировал: “как Федя сказал и вышло смешно / среди пустотелых бутылей”. Из стихов Кукина узнаем, как зовут жену, дочку, тестя и тещу Федорова. Сколько раз Кукин упомянул Гадаева — считать не берусь.

В бодрые умеренно матерные вирши Игорь Федоров перелагает рутинное существование пьяницы, которого вечно пилит жена, от которого дочка не может дождаться поцелуя на ночь — засыпает; от кулака которого гибнет прохожий таракан…

Эта муза мечется между двух полюсов: опытом счастья — мгновениями самозабвенья от того, что видит острый глаз, слышит чуткое ухо, держит благодарная память — и тем, на что “нет ответа у поэта”: ворона ли заклевывает голубя, солдат ли убивает солдата...

Когда человек способен услышать: “<…> колеса гулко клацали / в бубен превращая колею”, почувствовать: “Часы гильотинировали время”, задаться вопросом: “Лист бумаги бел, как снег, / Буквы кажутся следами. / Что ты ищешь, человек, / В тропках, выстланных стихами” — остается только сожалеть, что все остальное нанесено в книгу стиховой инерцией; что писать стихи сегодня намного труднее, чем кажется автору.

Автор знает много слов, любит складывать их вместе и рефлектировать над этим занятием и его законами: поэма “Строфика” может заменить одноименную главу в учебнике по стиховедению. И во всем этом нет ни малейшего смысла. “Все поэтические ниши / Мои переполняют фибры: / И силлабические вирши, / И беспардонные верлибры <…>” — из программного стихотворения становится ясно, что филологию в стихах автор принимает за поэзию. Что-то поэтическое брезжит в одном сравнении, возникшем случайно, из рифмы — в этом стихотворении зарифмовано почти каждое фонетическое слово: “Напрягается, думаю, так гробовая плита, еще / Не влежалая в вязкую глину, сырую от осени”. Это можно считать удачей, поскольку заход на поэзию “снизу”, из версификации, очень редко позволяет зацепить ее хоть за краешек.

В этих довольно ловких и музыкальных шутейных виршах жеманство от Вертинского сочетается с брутальным кокетством от Шуфутинского.

Здесь филология в твердых стиховых формах грозит достигнуть статуса жизненного подвига: несколько десятилетий автор изъясняется исключительно венками и коронами сонетов, которые время от времени издает набранными петитом в изящных книжках эксклюзивного формата.

Посмертно удостоенная “Северной Пальмиры”, книга эссе и воспоминаний Конецкого о людях искусства, с которыми он общался, включает в себя и переписку, порой неожиданную: “Из всех писем, которые я получаю, 9/10 от женщин всех возрастов. Нет, не о знакомстве или подаянии просят. Просто обрушивают свои каракули в космическое пространство — вопль одиночества. Количество женского одиночества, включая замужних, в России запредельно и никем не считано”. Дальше — примеры.

“Ты его утопи”, — сказал Достоевский во сне счастливой роженице. И был прав: благополучие семьи блестящего советского дипломата рухнуло из-за участия его сына в издании рукописного альманаха “Метрополь”.

Мемуаристом автор оказался ненатужным и интересным — в отличие от проективных амплуа, от романиста до составителя тематических сборников. Не знаю, сочинены ли использованные в книге письма — если да, то прием превосходный: читатель, далекий от номенклатурного быта, вынужден сочувствовать изгнанникам из рая, злорадству шансов не оставлено.

Автобиография представителя послевоенного авангарда и третьей волны эмиграции дает подробнейшую (800 страниц) субъективную картину русской жизни, вынесшей его из брянской голытьбы в артистическую богему. Картину альтернативную общепринятой: “В последнее время перекройщики русской культуры со своим “другим” или “гонимым искусством” выстраивают некую самостоятельную идеологическую величину подпольного “нонконформизма”. Такая схема возникла в официальном искусствоведении и не соответствует действительности” (с. 294). На самом же деле, считает автор, идеология у нонконформистов была та же, что и у конформистов — рыночная. Только рынок они окучивали иностранный. “Подполье стояло на салонах, как земля на слонах”, “попасть к Костакису” было целью любого авангардиста; меценаты-монополисты вроде Костакиса и Виктора Луи, скупавшие это искусство в конкурентной борьбе с залетными иностранцами, были с властью накоротке…

Поскольку в книге никто не забыт — ни брянские республиканцы, ни московские квартиродатели, ни “школа Фаворского”, ни лианозовцы, ни белютинцы, ни Солженицын, ни Зверев, ни Рабин, ни даже многочисленные музы разнокалиберных творцов — ей очень не хватает именного указателя. Скандальность этой автобиографии не уступает берберовскому “Курсиву” — прослеживать характеристики по упоминаниям было бы забавно.

В этой книге авторский субъективизм дает почувствовать поразительную вещь: эстеты 10-х годов проходили через ГУЛАГ, умудряясь оставаться собой — людьми возвышенных переживаний, стилизующих низкое. Талантливый график, библиофил, красавец-эстет из тех, для кого близость с женщиной шла по разряду “экзотики”; авантюрист и парадоксалист — роковая любовь, подтолкнувшая к ранней смерти, была именно к женщине — Свитальский делал прославившие его силуэтные иллюстрации к Пушкину в зоне, в гостях у репрессированного автора. Последнюю любовь он встретил там же.

Судьба малых, на которых пала ответственность за близость к великим, подружила этих женщин: первое письмо Ольге Ивинской, последней любви Пастернака, дочь Цветаевой написала из Туруханской ссылки. Потом писала в Мордовию, куда после смерти Пастернака Ивинская с дочерью, обвиненные в контрабанде, отправились в лагеря (Ивинская — повторно). Письмо Ирине, в котором Ариадна Эфрон резковато призывает ее мать к мужеству на ответственном этапе судьбы, насмерть обидело Ольгу Ивинскую, не изменявшую женственности никогда.

История имеет стертое гендерное лицо, потому что мужской опыт приравнен к общечеловеческому. Но жизненный путь женщины имеет ряд существенных отличий от мужского. В целях воссоздания исторической полноты Еленой Мещеркиной, Эльвирой Новиковой, Ольгой Никитиной, Ниной Каревой, Лианой Ипатовой и Гюзель Сабировой предпринят опрос множества женщин, построивших жизнь так или иначе: в активной борьбе за свои социальные права или в тихом служении семье, с приходом к Богу или с акцентом на профессиональной самореализации, с оценкой опыта родителей, детей, мужей, всего общества — и без сравнения своей судьбы с другими. Данные обобщены, проанализированы пути, которыми женщины приходят к выбору. Запомнилось же то, что все современные люди строят жизнь в технике достижительства, но действительно достигают чего-то самые сильные и трудоспособные женщины и мужчины.

Материалы, представленные в сборнике, чрезвычайно полезны не только заинтересованным читателям — широкому читателю иудаика даст неожиданный ракурс взгляда на гуманитарные предметы: историю, географию, социологию, психологию, юриспруденцию, литературоведение etc. Остроумны материалы, возникающие на пересечении наук, — например, исследование Ш. Рудницкого “Депутатский запрос как исторический источник”. Или И.В. Герасимова “Письма одесских вымогателей и проблема еврейской преступности в Одессе начала ХХ века”, где статистикой поверяется миф об одесских налетчиках, увековеченных Бабелем в образе Бени Крика.

Учебник написан авторами, которым не исполнилось тридцати лет. Изданный в 1909-м, он был переиздан в 1910-м, данное издание — третье. Издатель в предисловии сетует, что читателю может показаться, будто авторы видели в православии не наследника Вселенской церкви, а всего лишь ее “партикулярное выражение”, и старается эту видимость опровергнуть. Он же дает версию отсутствия в учебнике главы о мусульманстве: в начале века ислам не ощущался одной из “наиболее активных религий будущего”. Кроме религий прошлого (от фетишизма до древнегреческого пантеизма) и мировых религий, обширная глава посвящена русскому сектантству — актуальным в то время “хлыстовству” и “скопчеству”.

Первая монография о лидере авангарда, альтернативного официальному формализму шестидесятников, превратившем “искусство как прием” в “искусство как излом”. Формула поэтики Сапгира в сжатом виде занимает шесть страниц. Приложением даны воспоминания Д. Шраера-Петрова о Сапгире, фотографии, именной и библиографический указатели.

Критик, которому выпало неблагодарное время 70-х и первой половины 80-х, совершил “драматический выбор — он остался в цензурном поле” (Е. Ермолин), при этом умудряясь быть и искренним, и содержательным. Е. Ермолин относит дедковскую критику к мыслительству розановской школы, А. Бугров называет Дедкова антиподом Розанова.

Реэмигрант, в 1913 году перешедший границу (самый интересный мемуарный фрагмент — об этом), во Франции принявший католичество, за что был подвергнут остракизму в диаспоре (считали, что это — чтобы не воевать и не бедствовать), а в 1922-м вернувшийся в СССР, где почему-то не был репрессирован (сам считал — потому, что “не высовывался”), посвятил жизнь созданию “русского Малларме” — переложениям самого изощренного, самого непереводимого французского поэта. Среди иллюстраций — портреты Талова работы художников “Парижской школы”. В книгу вошли также оригинальные стихи Талова, за всю жизнь опубликовавшего только одно стихотворение.

Биографические книги издательства — альтернатива серии ЖЗЛ. Жизненный и творческий путь Мережковского — писателя, издателя, религиозного философа и общественного деятеля, бывшего центром притяжения культурной жизни дореволюционного Петербурга, а затем диаспоры — до эмиграции прослежен весьма обстоятельно. Зарубежному периоду отданы лишь 18 страниц.

“Громоздкая картина” бунинской Москвы, от Леонтьевского переулка, куда прибыл девятнадцатилетний литератор из Орла, до станции метро “Бунинская аллея”, которую еще не построили, дается через биографию и творчество писателя, а также через деятельность ассоциации “Бунинское наследие”.

Семь беглых братьев или некий Семен Каракоров основали казачий городок Семикаракоры, известный с конца XVI века, но Семикаракорский район Ростовской области — историческая часть Подонья; соответственно и историческая часть книги оказалась наиболее питательной. Материалы о современности, занимающие основную часть листажа, не избежали характерных огрехов провинциального краеведения — они выполнены в жанре советской “выставки достижений” и часто оставляют комическое впечатление. Подпись под весьма расплывчатой фотографией: “Танец “Надежда” исполняет танцевальный коллектив Дома детского творчества “Иллюзия”” (С. 126).

Альманах издается по президентскому гранту — на хорошей бумаге, с иллюстрациями — сочетая краеведение с художественными опытами. Откровенно слабых мест два: обложка и поэзия. В содержании не указаны авторы-публикаторы рубрики “Архив”. Сама же рубрика чрезвычайно интересна: неопубликованная глава воспоминаний А. Цветаевой “Александров”, подготовленная и откомментированная Ст. Айдиняном, подборка черновиков Ан. Марченко и Л. Богораз к будущей книге о жизни преследуемых в СССР, подготовленная авторами, рукописный сборник стихов С. Парнок из архива А. Герцык, подготовленный и откомментированный Т. Жуковской, воспоминания Т. Толстой-Вечерки о С. Парнок, подготовленные Лидией Либединской и откомментированные А.К. Львовым. Интересны рубрики “Воспоминания” (Ната Ефремова о семье александровского трактирщика Ефима Иванова), “Исследование” (Екатерина Лубянникова о приезде Мандельштама к сестрам Цветаевым в 1916 году), “Наши гости” (Мария и Наталья Журавлевы публикуют автографы и фотографии Марины Цветаевой, хранившиеся у их отца); хорош блок краеведческих материалов. Замечательна живопись примитивиста Леонида Банакина, начавшего рисовать после 70 лет.

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при Литературном институте им. А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 202-86-08; vn@ropnet.ru).