Галина Ермошина

Предлог: Литературно-художественный альманах (Москва)

Неработающая формула

Еще капитан Врунгель настаивал на том, что “как вы лодку назовете, так она и поплывет”. В этом смысле название журнала или альманаха в какой-то мере определяет его содержание или направленность. Особенно это касается изданий новых, возникающих в столице или в провинции сейчас, которым еще предстоит открыть и привлечь именно своего читателя. Понятно, что журнал с названием “Литературный Кисловодск” не скажет читателю почти ничего, кроме обозначения региона. А вот, допустим “Перформанс” или “Ковчег” уже претендуют на некое смысловое пространство, соответствующее заявленному термину в контексте мировой культуры. Поэтому название московского альманаха “Предлог” претендует, во всяком случае, на неоднозначность. Согласно словарю Ожегова, “предлог — 1) внешний повод к чему-то; 2) неизменяемая часть речи, не является членом предложения”. Привлекают оба толкования. Особенно то, что предлог, участвуя в создании предложения, как бы находится вне его — такая свободная часть, не связанная запретами и правилами. Именно такого свободного существования и ждешь от авторов альманаха. Они достаточно разные, но — почти каждый находится внутри своего предложения, привязанный к нему и не выходящий за его пределы. У кого-то это философская мистика, у кого-то злая ирония, у кого-то — экология природы и человека, есть и просто бытовые зарисовки с натуры.

Повесть Олега Ларина “Пейзаж из криков” на первый взгляд — типичный “производственный роман”. Главный герой подробно размышляет о “выходе древесины”, вырубке леса в водоохранной зоне и других интересных вещах фразами, взятыми из учебника географии: “К тому же зимогоровское хозяйство относится к северной подзоне тайги, где развиты в основном долгомошные ельники, склонные к заболачиванию”. Но может быть, такая подробная дотошность вовсе не так уж плоха? По крайней мере, писатель разбирается во всей этой лесной тематике. Мир его повести заранее четко поделен на хранителей и расхитителей, относящихся к лесу как к товару, который можно продать с выгодой для себя. Два деревенских мужика — директор лесхоза и учитель истории (дуролесина и сатаноид, как ласково характеризует их автор) отправляются в путешествие, чтобы открыть лесную землю обетованную — Полуденную Дебрю, где “лес до того чуден, как в сказке вырос”. Их стараются опередить те самые расхитители, которые и олицетворяют в повести мировое зло — амбалы и браконьеры от власти, вооруженные вездеходами и вертолетами. И вроде бы итог их противостояния предопределен — в России Зло всегда было более сильным, чем Добро. Однако в данном случае победу одерживает все же природа, по крайней мере, временно. Добротная повесть на актуальную тему, с хорошим концом и правильными выводами — берегите природу…

Ирония Николая Эдельмана по поводу современных городских романтиков вылилась в довольно подробное описание одного из слетов авторской песни, где каэспэшники в основном пьют — много, почти не ощущая вкуса и почти неохотно, — видимо, просто так положено на таких сборищах. Эта стенограмма так и называется — “Слет: рассказ”. Действительно, добросовестный рассказ про то, как, что и в какой палатке пили, время от времени распевая оралки, вопилки и кричалки. “В моей памяти сохранились лишь отрывочные воспоминания о том, что происходило потом. С кем-то я гулял по всему лесу, помню, как меня знакомят с какой-то девушкой… После этого — полный провал. Еще сохранились воспоминания, как мы с Поленовым почему-то сидим на земле около Витькиной палатки, и Поленов предлагает мне открыть еще коньяку — значит, одну стограммовку мы с ним до этого успели выпить? Мраки, полные мраки…” В общем, и пить-то не хочется, но — надо. Такая вот романтика костров и палаток.

Мистическая повесть Натальи Арбузовой “Проводы тысячелетия” написана весьма витиеватым языком в стиле куртуазной литературы с непременными манерными обращениями вроде “мой неведомый читатель” и прочими изысками литературной галантности. Непременным атрибутом “мистического” текста становятся “тонкие миры” и “высшие силы”. Пытаясь сделать масштабный срез минувшего века, автор не может выдержать соразмерности. Поэтому-то так нелепо и выглядит ее “очень хороший писатель”, путешествуя в сопровождении вечного жида Агасфера по кругам советского виртуального ада и участвуя в суде над советским строем в компании Нансена, Льва Толстого, Сергия Радонежского, Махатмы Ганди и Томаса Мора. Особенно в момент, когда “очень хорошего писателя” “из тонких сфер” окликает тень Набокова. Автор, впрочем, и сам понимает некоторую несуразность положения, но, видимо, остановиться уже выше его сил: “Нестреляев удивился — не много ль ему чести. Но, видно, кто-то, координирующий оттуда успехи российской словесности, уже внес нашего С.С. в свою картотеку. С какой это радости? Вокруг него вновь стало собираться облаком неведомое предопределение”. Эпическая масштабность сводится в конце концов к описанию жизни маленького человека, как это и водится в русской литературе. “Проводы тысячелетия”, задуманные как многозначительный экскурс в историю, становятся попыткой спиритического сеанса, когда скрип рассохшегося ломберного столика всякий участник имеет право трактовать в свою пользу.

Поэзия альманаха достаточно ровная и какая-то слишком гладкая, за исключением одного автора — Иннокентия Анненского. Но, впрочем, почти у каждого в стихах есть свои маленькие открытия. У Анатолия Кобенкова это трогательное соединение детского приближения и взрослого отстранения. Когда текст Гомера оказывается одновременно и памятью, и забвением. У Анатолия Кагановича неожиданно емким содержанием обрастает обычная картинка, увиденная из окна поезда. Сергей Шелковый разворачивает пространство своих стихов из длящегося события. Сознание пытается продлить то состояние, которое обречено на прохождение и забвение. Автору удается соединить вовлеченность участника и отстраненность наблюдателя. Мгновение, пойманное в ловушку авторского зрения, как бы замирает, позволяя рассмотреть себя подробно и тщательно.

Болевая точка альманаха — эссе Равиля Бухараева “Шен хар венахи” — о Грузии бывшей и Грузии настоящей. Усталость людей и улиц, трещины в стенах домов и душах людей. Рубеж, который проходит не только по границе территорий, отделяя одну страну от другой, но и внутри каждого сознания, разделяя мир на “до” и “после”.

О теневой стороне израильской национальной политики рассказывает Т. Шустрова в очерке “Уроки неполноценного гражданства”. Что значит быть русским в Израиле? Что заставляет семью автора, имеющую достойную работу и прочное материальное положение, уезжать из Израиля и начинать жизнь заново в другой стране? Еще один взгляд на этнические проблемы. И если в эссе Равиля Бухараева — боль за страну, которую изменили границы, то в очерке Т. Шустровой — недоумение, разочарование, неприятие, вплоть до полного отторжения. В конце концов, каждый человек имеет право на свое собственное понимание страны, в которой он живет. В данном случае, страны, из которой он вынужден уехать.

Украшением номера оказывается Григорий Кружков, который продолжает традицию “Записей и выписок” М. Гаспарова. Его “Записи и закладки” — живые и ироничные, возникающие как бы ниоткуда, из золотого запаса времени, из наблюдения за самыми обыденными вещами. И конечно же, они насквозь литературны. Иначе и быть не может, поскольку, только находясь внутри этой большой книги, и можно делать попытки ее несерьезного анализа.

““Ты хорошая девочка”, — начал я и сделал паузу. Девочка в это время насыпала мне рисовые хлопья (такие золотые шарики), причем я держал тарелку в воздухе, а она наклоняла пакет. Тарелка насыпалась доверху, а шарики все сыпались и сыпались, раскатываясь по кухне: девочка жила моей фразой и ждала продолжения. И мне снова вспомнилось:

Вполне вероятно, что он тек в тарелочку гостя. Почему же так долго? Может быть, Мандельштам что-то такое сказал — или просто посмотрел на хозяйку… А мед все тек и тек”.

Может быть, вся литература — это и есть простое наблюдение — за течением меда, за прохождением тени, — просто спокойный взгляд?

Но все же формула многозначности, заявленная в названии альманаха, оказывается нерабочей. В технике это выглядит примерно так: красивая, элегантная ракета “Союз” (стоящая, допустим, в городе Самаре в конце проспекта Ленина) выполняет довольно много функций — украшает городскую среду, является символом, гордостью, ориентиром в конце концов. Кроме одной, пожалуй, самой важной, для чего она и создавалась — летать она не может. Потому что настоящего в ней — только оболочка. Внутри — пространство, которое может быть заполнено чем угодно или ничем. Собственно, для монумента внутреннее пространство как раз и не важно. Для альманаха соотношение обратное. Пространство внутри альманаха “Предлог” — еще только попытка поиска, только внешний повод, оно не создает ту среду, которая поможет ему работать — взлетать. Пока здесь наиболее удачным выглядит жанр эссе, очерка и заметки, когда авторы не дают готовых рецептов и не решают глобальных проблем, а просто пытаются смотреть на мир, в котором они живут.

Галина Ермошина