Анна Кузнецова

Владимир Корнилов. Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1: Стихи и поэмы. Том 2: Проза. Предисловие: А. Турков. — М.: Хроникер, 2004.

Стихи и поэмы 1948—2001 годов, а также повести “Без рук, без ног”, “Девочки и дамочки” и “Псих ненормальный” умершего в 2002 году писателя-шестидесятника, за участие в правозащитном движении отлученного от советской литературы, публиковавшего свои произведения на Западе и писавшего “в стол” до 1986 года, когда вышла его подборка в “Знамени”, после чего он стал широко публиковаться. “Какая-то неотверделость во взгляде на жизнь, какая-то высокотворческая “незаданность” подходов, которая свойственна, может, одним лишь крупным философам или священнослужителям, сквозила во всех словах его, во всех поступках” — в “Приложениях” Б. Евсеев назвал В. Корнилова “Великим Гуманистом Повседневности”, уточнив, что ни Сахаров, ни Солженицын под это звание не подходят, так как прожили жизнь вне нас, выше нас, как горные вершины; а Корнилов — среди нас.

1416 страниц, около 600 авторов более 30 национальностей, свыше 2 000 стихотворений.

Возобновилась “Поэтическая серия” издательства “ОГИ”.

Лидер поэтической “Группы Черткова”, в 1957 году попавший в уже не сталинские лагеря, в 1974-м эмигрировал в Европу и издал в Кельне два поэтических сборника, воспроизведенных в этой мемориальной книге, с приложением “Стихов разных лет”, не вошедших в книги. Сборник “Огнепарк” (1987) включает стихи 1950 — 1980-х годов, принцип циклизации тематический, последнее стихотворение проводит под темой черту:

В сборник “Смальта” (1997) недатированные стихи собраны по формальному признаку: зарисовки в одну-две строфы составляют витраж.

Стихи характерны. Утонченному юношеству стихописание служит наравне с чашкой кофе и сигаретой — для приглушения черной меланхолии, выведения ее в мягкий серый тон и придания сносности существованию. Лирический герой этих стихов — существо трогательное и беззащитное, как рачок-отшельник: “я если испугаюсь снова (а я испугаюсь, я все время боюсь) <…>”.

Стихотворческий посыл тот же, что у Львовского, только лирический герой покрепче: от несносности мира защищается перебежками из Петербурга в Москву и обратно: “По забитой улице / мечется автомобиль с сиреной, / брызжа электрическим светом / ледяным, нервным. / Кому-то здесь еще хуже. / С удовольствием пропускаю его вперед”. Встречаются наблюдения с поэтическим “сдвигом” и точные самонаблюдения (“так себя прежнего на живца / фотографии или города / ловишь, зайдя со спины”), одной-двумя строками повисающие в бесформенных словесных облаках.

Здесь характерность типично юношеских стихов иная: взгляд мимо и поверх окружающего мира, книжные лексика и образность, умозрение, подменяющее зрение, наивное небрежение реальным и детальным в приверженности неведомому и невидимому. Книжка получилась скорее богословская, чем поэтическая. Хочется пожелать, чтобы миры — тот, которым поэтесса пренебрегает и тот, который она утверждает, — проросли друг в друга.

“Красив не был, но молод был” — этой пушкинской фразой оканчивает автор предисловие к двухтомнику своих избранных стихов, поделенных на три раздела: “Позавчера”, “Вчера” и “Сегодня”. Первые начинаются с 1964 года, несут на себе следы энтузиастической поэтики “эстрадников”; последние написаны в растерянности перед новой молодежью и обиде на жизненный итог: “Нет виноватых. Мы, тупея, / легли под пепел, как Помпея… / теперь ты точишь зря перо. / России выпало зеро. // Зеро обло… и ненавистен / нас окруживший волчий мир.<…>”; “Той России нет в последний раз, / и архивы даже все сгорели — / так считайте: не было и нас… / Вы же с неба, ангелы, слетели”.

Кстати, архивы изучаются, публикуются… почему это они “все сгорели”?

Здесь “Избранное” с 1964 года занимает один трехсотстраничный томик и являет единство поэтики, основанное на устойчивой личной философии. В 70-х поэтесса писала с доверием и уважением к миру: “Они меня не стесняются, / мужчины стройуправленья. / За тонкой стеной фанерной / они говорят как хотят. / Я сторожем здесь. Я строчку / вот этого стихотворенья / записываю решительно / под их созидательный мат”. В нулевых, в другой стране, в другом социальном статусе, она пишет стихотворение с названием “Энергия согласия”: “Дотрагиваюсь до кошки. / С места в карьер / она заводит мурлык / на всю квартиру. / Кошка вырабатывает вслух / энергию согласия / с устройством вселенной, / создавшей кошку”.

Еще в этой книге есть стихи — песни Наташи из пьесы “Пройдет сто лет”. “Песня о Родине” — песня о матери, которая не любит чернокудрую дочь…

В “Повести для голоса с оркестром” есть место, которое невозможно забыть. Восемнадцатилетняя героиня, забеременевшая до брака, спрашивает у причитающих родителей, как назвать будущего ребенка, — и они забывают, о чем только что беспокоились, перечисляя имена погибших в этом роду. Тогда девочка говорит родителям, что ведь это хорошо, что она рано начала, надо ведь успеть всех их родить…

На фотоналожениях Дороты Бейлас, которыми оформлена книга, за лицами и фигурами первого плана мерцают другие, передавая ту же идею нескончаемой преемственности жизни как ее главной опоры.

Художник, в 1991 году покинувший группу “Медицинская герменевтика”, в которую он входил вместе с другими ныне пишущими прозу художниками С. Ануфриевым и П. Пепперштейном, утверждал “негативную онтологию” (В. Мизиано) дискретного, разорванного на островки алогичного бытования мира. В прозе он ведет ту же линию на открытие “совершенно новых познавательных возможностей” в “зонах несостыковки смыслов” (В. Мизиано) — вот только до читателя эти возможности не доносит, говоря на индивидуальном диалекте.

Этим экзерсисам, подходящим под определение М. Липовецкого “модные ныне упражнения в ностальгии”, я бы дала дополнительное родовое определение интеллектуальной пошлости: интеллектуальное измерение сводится здесь к простейшей основе недоусвоенных доктрин, на мотив которой и ведется знаменный (от древнерусского знамя=знак) распев. Например, идеи Бахтина размашисто называются балаганными и к босяцкому образу Нижнего Новгорода помочами классического психоанализа пристегивается бахтинский “телесный низ”. “Кошмаром истории” становится примерная пионерка-одноклассница, из рук которой юный диссидент выбивает портфель…

“Поправляя сбитую набок шапочку, она сказала рассудительно: “Тебе, Матвеев, к психоаналитику надо” — так, адекватно сегодняшнему историческому кошмару, реагирует в похожей ситуации девочка из эссе Л. Рубинштейна “Погоня за шляпой”…

В детстве (примерно в 1960 году) французский поэт изучал русский как второй иностранный и держал в руках книгу, на всю жизнь его впечатлившую и подчинившую себе его поэтику, — “одноязычный толковый словарь, иллюстрированный наподобие детских книжек” в стиле советского примитива. “Наверное, это спокойное и прозрачное слияние слова и вещи и породило во мне стремление к изначальной простоте языка, направленного на реальность”.

Верлибры, представленные в книге, очень музыкальны — если бы не обстоятельство, изложенное выше, мироощущение автора было бы трудно понять, а тем более перевести на другой язык. Ключевой образ этой поэтики — гидросамолет, садящийся на воду, — предметно выражает суть его поэтической работы: соединение несоединимых миров и стихий.

В предисловии с названием “Геометрия культуры” Андрей Пустогаров изложил “сравнительно-историческую” концепцию издания: луч, исходящий от поэтики Велимира Хлебникова с его языческой мифологией, пронзил украинскую поэзию, на его векторе и лежат миры представленных в сборнике классика и современника.

Книга Антоныча сильно отличается от всего написанного в советское время близостью французской традиции — постимпрессионистской красочностью и умозрительной образностью: “Мужчины в серых пальто тонут в сини переулка / тень девушек закрашивает, как стертые метафоры. <…>”.

Жадан пишет уже не “верлиброидами”, как Антоныч, а верлибрами, но от французских чар свободен — может, потому, что живет не во Львове, а в Кельне… Его стих восхищает образной точностью и своеволием жеста: оканчиваясь в далеком от истока рукаве, он почему-то не теряет силы и целости:

Самое полное издание польского писателя, парадоксально соединившего в своем творчестве мотивы польских романтиков с русским и европейским модернизмом и авангардизмом. Особенно ясно читаются сильно мутировавшие блоковские мотивы — Блока Галчинский очень ценил.

Полное собрание, или Диван — все жанры и формы восточной поэзии, — шемаханского поэта XII века, впервые изданное в русском переводе. “Персидская касыда, как и газель, пишется на монорим по схеме а-а, б-а, в-а и т.д. и делится, как правило, на следующие части: ташибиб (или насиб), представляющий собой лирическое вступление; гуризгах, представляющий собой бейт или два бейта <…>” — в предисловии много информации по теории, истории и философии восточного стихосложения.

Писатель поколения, вошедшего в литературу на рубеже XIX — XX веков, по духу и стилю ранней прозы близкий Борису Зайцеву, с которым дружил, был сломлен рапповской критикой, дух и стиль произведений благоразумно сменил...

В мемуарном фрагменте, опубликованном в новом бунинском сборнике Д. Малмстадом в дополнение к переписке Бунина с Ходасевичем, В.Н. Бунина называет его “Новиков (не Прибой)” и передает мнение Б. Зайцева: “самый талантливый — Толстой, самый лучший человек Новиков, самый умный Ходасевич” (И.А. Бунин. Новые материалы. Вып. 1. — М.: Русский путь, 2004. С. 215).

Здесь представлен “настоящий” Новиков, обеспокоенный судьбами детей, столкнувшихся с явью ХХ века: “Растет поколение с детства познавших Голгофу. Не им ли суждено принести с собой новое в мир, на какую-то тайну ближе взглянуть изощренными с детства глазами?” — писал он в романе, изданном в 1908 году.

Предисловия к одиннадцати томам серии “Памятники литературы Древней Руси” сложились в книгу, которую хочется рекомендовать в качестве учебника: исторические условия бытования древнерусской литературы и ее художественные особенности описаны с любовью и гордостью, вроде бы избыточными для научных текстов: “Чувство значительности происходящего, значительности всего временного, значительности истории человеческого бытия не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе. Человек, живя в мире, помнил о мире в целом как огромном единстве, ощущал свое место в этом мире. Его дом располагался красным углом на восток. По смерти его клали головой на запад, чтобы лицом он встречал солнце. Его церкви были обращены алтарями навстречу возникающему дню. <…> Окна были очами храма (об этом свидетельствует сама этимология слова “окно”). Над окнами были “бровки””…

В новый том “Библиотеки”, прослеживающей развитие русской критики с XVIII века, выпускаемой теперь по тому в год (в 2003-м вышла “Критика 1917—1932 годов”), собраны знаменитые статьи, ознаменовавшие послесталинскую эпоху. “Время надежд и разочарований” (название предисловия) представляют статьи “Что такое социалистический реализм” Абрама Терца, “Об искренности в литературе” В. Померанцева, “Искусство быть самим собой” С. Рассадина, “Если забыть о “часовой стрелке”” Б. Сарнова, “Точка опоры” Л. Аннинского, “Рукою жизни” И. Золотусского, “Завещание Мастера” И. Виноградова, “Мистерия Андрея Платонова” В. Турбина, “Иван Денисович, его друзья и недруги” В. Лакшина, “Корабли Александра Грина” М. Щеглова, “Поэт и толстяк” А. Белинкова.

Первый выпуск экзерсисов башкирского критика, пишущего под разными псевдонимами, был принят П. Басинским за “фактическое возрождение” провинциального критического творчества, невозможного в советскую эпоху (“Октябрь”, 2004, № 2). Байков-Ханов (и пр.) широк настолько, что включил в сборник и реплики на свое творчество: “Как ни крути, Эдуард Байков со всеми своими псевдонимами — единственный постоянно освещающий русскоязычную республиканскую литературу и потому вполне может дезориентировать молодых авторов, а то и сломать чью-то хрупкую литературную судьбу <…>” — Юрий Горюхин.

Любительское литературоведение математиков бывает чрезвычайно интересным. Эта книга талантливо изложенных наблюдений за текстами, в основном, Достоевского, Булгакова и Кафки имеет сквозную тему — присутствия в текстах сверхавтора, условно названного СтС (структурное сознание), заставляющего авторов скрывать конкретные детали наиболее интересных читателю вещей: фамилию Мастера и название его рукописи, происхождение Тихона, причины добродетельных поступков Свидригайлова и самоубийства Ставрогина. Логические изыскания этих неизвестных особенно красивы и убедительны.

Автор научной биографии объемом в 800 страниц, создававшейся более двадцати лет, придерживается традиционной концепции пушкиноцентризма эпохи: “Гоголь ни на минуту не забывает, кто перед ним и к кому он обращается. Жуковскому он может сказать: “О, с каким бы я тогда восторгом возлег у ног Вашего поэтического превосходительства <…>”. Но применить шутливо табель о рангах к Пушкину Гоголь не решился бы, понимая, что место гениального поэта на ней как бы запредельно”.

По слогу и количеству ссылок чувствуется, что из предшественников Ю. Манну ближе всех первый биограф Гоголя Пантелеймон Кулиш.

Автор, собравший в альбом давно не воспроизводившиеся, исчезнувшие из поля зрения исследователей или подвергаемые сомнению в принадлежности кисти Кипренского работы (в том числе собственные находки и атрибуции — поиском “неизвестного Кипренского” он занимался со школьного возраста), сопроводив их биографиями портретируемых, утверждает, что большая часть работ художника неизвестна доныне.

“Любите ли вы переписи так, как люблю их я? Скорее всего — нет. Но это только потому, что мало кто погружается в бюрократическую поэтику с надеждой увидеть за нею не только сухие цифры, но и живую материю текста”, — восклицает автор в начале одной из глав этого интереснейшего исследования ревизских сказок Санкт-Петербургского острова и материалов двух городских судов 1717—1722 годов, по которым восстанавливается повседневная жизнь низших и средних слоев населения единственного в России европейского города, выросшего, к тому же, неэволюционно и населенного переселенцами. Книга иллюстрирована современными исследуемым документам топографическими планами и видами города, наиболее интересны работы “малера” Федора Васильева, изображавшего повседневную, а не парадную жизнь города.

Мифом о русском дворянстве исследователь считает утвержденное русской литературой мнение об упадке сословия после отмены крепостного права. Он заявляет, что в период между 1861 и 1914 годами Россия включилась в общеевропейский исторический процесс и претерпела трансформацию, которая в странах Запада произошла чуть раньше. На основании статистических документов Беккер отвергает многие расхожие представления — о том, например, что русские дворяне в массовом порядке продавали земли из-за привычки к праздности и неумения хозяйствовать. “Дворяне в целом действительно были крупнейшим продавцом сельскохозяйственных земель <…>. Но дворяне одновременно были и крупными покупателями сельскохозяйственных земель, причем почти до самого конца XIX в. они являлись самыми крупными покупателями <…>” — опускаю цифры и ссылки на таблицы. Только в революционном 1905 году ситуация на этом рынке радикально изменилась.

Установив невозможность дать понятию “интеллигенция” объемлющее определение, финский исследователь приводит примеры его употребления в разное время в XIX и ХХ веках. Отчаявшись установить социологическую сущность интеллигенции, — фиксирует моменты радикальных изменений ее социальной позиции вплоть до сталинского времени. Из категориальных признаков явления несомненным автор находит один: “традицию отчуждения”, оппозицию культуре большинства. А наиболее константные суждения, как выясняется, относятся к “мещанству” — что и прослеживается при изменениях социальной позиции, каждому из которых посвящена глава исследования.

Самое замечательное в книге — бережное отношение к чужой культуре и критика исследователей, этим качеством не обладающих. Например, суждения Светланы Бойм по тому же вопросу расцениваются как принадлежащие представителю неморалистического общества, рассуждающего об обществе с традиционным акцентом на морали без учета этой специфики.

История становления легких жанров в России. В конце XIX века в театральной жизни произошли радикальные перемены: отменена монополия императорского театра, демократизировался состав публики, расцвели развлекательные театральные жанры — оперетта и фарс, водевиль и капустник, куплеты, “горбуновский рассказ”, еврейский жанр (от которого произошли анекдоты о русском, грузине и еврее), дивертисмент (от которого произошла современная эстрада)… С 1910 года “Библиотека” журнала “Театр и искусство” издает том “Эстрада”, публикующий репертуар “открытой сцены”: стихотворные монологи, рассказы, романсы, песни…

Книга посвящена самому трагичному периоду бытования изобразительного искусства России — 90-м, когда действительность приняла “неструктурный характер” переходной эпохи и “скандал, спровоцированный индивидуальной экстатикой”, оказался “единственным возможным высказыванием современного российского художника” — это сказано в работе “Interpol: апология поражения”, посвященной шведской выставке, окончившейся арестом Кулика и Бренера и публичными обвинениями русских художников западными партнерами в “фашизме”.

Самое интересное в книге — теоретическое вступление, написанное в 1999 году, когда эпоха и ее стиль исчерпали себя. Оно дает объединяющий контекст статьям и рецензиям, опубликованным в 90-х, в основном в “Художественном журнале”. В определении и описании художественного субъекта эпохи — тусовки — и ее главной фигуры — куратора — нет-нет и возникает обычно не присущая интеллектуальной рефлексии аксиологическая составляющая.

Хулиганство трудоемкое и изысканное в 90-х востребовано и отрефлектировано кураторами не было. Российский художник из поволжских немцев “бережно и нежно, строго и целомудренно” (А. Якимович; он также сравнивает жанр карандашного наброска с дневниковой записью, в которой писатель позволяет себе больше, чем в романе), никого не кусая и не круша чужих инсталляций, все 90-е отрисовывал графические листы, в которых смелость Обри Бердслея, соединенная с авангардной иронией и постмодерновой техникой культурных цитат, образует шокирующую — если сегодня ещё можно так выразиться — выразительность нового целого, где представители разных эпох, стилей, направлений и школ — обмундированные соответственно статусу мужчины, женщины разной степени обнаженности, — проживающие теперь в самых известных музеях мира, вступают в циничные современные отношения, не теряя ни в красоте, ни в статусе, ни в качестве художественного воплощения. “Встреча старого и нового всегда немного странна. Теперь она слегка маньеристична, символично знакова, прекрасно организована…” (В. Турчин).

“Я написал эту книгу потому, что хотел рассказать о людях девяностых годов. О тех, кто принял вызов времени” — статьи, выходившие в новейшей прессе 90-х (“Итоги”, “ОМ”, сетевые СМИ), автор объединил в замечательно интересную книгу, где эпоха рассматривается из пространства формирования абсолютно нового для России явления. История его развития и осмысления прослеживается по статьям тех времен и сегодняшним комментариям к ним — слона по имени Русский Интернет ощупывали вслепую, концепции сменяли друг друга по мере развития культуры пользования…

Самое поразительное, что на этом пространстве абсолютно иначе ведет себя категория времени. Автор справедливо пишет, что год здесь идет за десятилетие — так стремительно развивается Нет-культура. Когда Интернет уже не выглядел зоной вытеснения агрессии и сексуальности, явилась новая профанная концепция — “Анекдотическая ссылка “найдено в Интернете”, одно время появлявшаяся в газетах и журналах, служит яркой иллюстрацией: со стороны Интернет воспринимался как одно большое СМИ. Отсюда претензии, что в Интернете часто публикуют недостоверную информацию, словно Интернет — одна большая газета, в которой провокационная статья на пятой полосе бросает тень на официальную передовицу”... Как недавно это было по нашим оффлайновым меркам — судите сами: “Приходит на память реплика из какой-то интернетной литературной дискуссии” — писала Евгения Свитнева в рецензии на книгу Елены Шварц, опубликованной в НМ (2001, № 9), цитируя мою рецензию в РЖ на ту же книгу без ссылки на автора и на издание, имеющее копирайт. Вот уже года два такое кажется невозможным…

Классическую музыку убила стратегийная до конъюнктурности корпорация музыковедов, подчинившая концертную жизнь единственной цели — добыванию денег. Понятно, что в этом случае неизбежно “облегчение” и “снижение” классических форм композиции и традиций музыкальной жизни. Интеллектуалы взяли власть над профессионалами и стали эксплуатировать их с максимальным эффектом, начисто позабыв о высоких материях, — в ХХ веке эта тенденция характерна для всех видов искусств.

Дочь Бориса и Веры Зайцевых Наташа в день пятнадцатилетия получила от родителей альбом, куда сделали для нее записи все выдающиеся люди из эмигрантского окружения отца — так девочка поняла, в какой уникальной среде ей довелось жить…

Нарядное издание, выполненное в формате, напоминающем альбом, воспроизводит страницы с автографами, иллюстрируя графический ряд текстами интервью с Наталией Соллогуб, вспоминающей тех, кто писал ей в альбом, а также множеством уникальных фотографий. Одна из них: “Встреча одноклассников. А.В. Соллогуб и Д.С. Лихачев у дома на улице Фремикур. Париж. 1994”.

Из материалов двух первых разделов сборника (Статьи; Публикации) наиболее интересны поправки Н. Богомолова к самым последним исследованиям, публикуемым в альманахе “Диаспора”, разбор О. Лекмановым рассказа В. Набокова “Весна в Фиальте”, заметка С. Гардзонио о теоретике русского фашизма, псевдоним которого так и не раскрыт, материал А. Меймре “Образ русского эмигранта в эстонской литературе” и штрихи, которые добавляет к истории русского либерализма публикация О. Будницким писем Ариадны Тырковой к В.А. Маклакову 1943 года, с обсуждением ошибок кадетской партии. В отдельный раздел (Кинолетопись) вынесены материалы к хронологии русской кинематографии за рубежом, составляемой Р. Янгировым.

Новое издание посвящено “книжным богатствам России и людям, связавшим свою жизнь с их созданием, собиранием, сохранением и изучением”. Учредитель — ИД “Любимая Россия”. В альманахе четырнадцать рубрик: Мир библиофила, Личные библиотеки, Портреты библиофилов, Автографы, инскрипты, Искусство книги, Книжный знак, Миниатюрная книга, Воспоминания книжников, Библиофилы в литературе, Публикации, Литературный архив, Книжный развал, Выставки, Обзоры. Рецензии; издается в твердой обложке. Объем — 560 с. Тираж — 1000 экз. Среди авторов — протоиерей Михаил Ардов, ветеран Большого театра Виталий Бакуменко, основатель музея А.С. Пушкина в Киеве Яков Бердичевский и другие собиратели и любители книги. Среди материалов первого тома — разговор о том, относится ли библиофильство к “категории хватательных рефлексов” (Д. Фомин), исследование образов библиофилов и букинистов в русской прозе 20-х годов ХХ века (А. Блюм), обзоры библиотек Анны Ахматовой (Н. Пакшина, Т. Позднякова), В.Д. Набокова (Т. Верижникова), усадьбы Мураново (Н. Белевцева, И. Королева), описание альбома Нины Горнунг-Костовской, куда с 30-х годов вписывали стихи известные поэты (М. Горнунг), воспоминания о выставках “Художники круга Фаворского” (Л. Чертков) и “Портрет поэта. Лицо эпохи. Серебряный век” (А. Рабинянц) и др.