Переписка с американским издателем «Доктора Живаго»

Дорогой, уважаемый господин Вольф, месяц назад я воспользовался возможностью хоть и с большим опозданием ответить Вам и наконец поблагодарить за Ваше милое, сердечное и содержательное февральское письмо. Теперь я узнал, что мое поручение забыто, не выполнено и погибло по ошибке и что Вы до сих пор не получили мои пропавшие извинения. Это огорчает меня тем более, что Ваше письмо было таким редкостным примером душевной живости, что требовало ответа, равного по живости и скорости. Я сердечно прошу Вас простить меня, поскольку тут были основательные причины. Его мне вручили в больнице, где я после этого пролежал еще до мая-месяца. Последние годы я страдаю от болезненных воспалений правой ноги. Это последствия давнего перелома ноги в детстве и более позднего повреждения колена, — всю жизнь я легко это переносил, но в связи с воспалением нервов в ноге оно стало давать в последние годы тяжелые осложнения. Осенью мне, вероятно, придется лечь на операцию (удаление мениска), чтобы прекратить эти болезненные рецидивы, которые в этом году отняли у меня шесть месяцев.

Для моего спокойствия мне очень важно узнать, что Вы на меня не сердитесь. Теперь мне лучше. Я получаю много писем, главным образом, из Франции и Западной Германии, что для меня совершенно внове.

Доктор был задан и предсказан временем, пережитой нищетой, обстоятельствами. Нужны были только уши и глаза, чтобы это правдиво описать. Теперь наступило смягчение. Все кажется мне прекрасным, предчувствие кажущейся свободы меня не оставляет, при том, что я так слаб и ничтожен, чтобы оправдать надежды большинства, и в конце концов их разочарую.

Я бесконечно Вам благодарен.

Дорогой, дорогой господин Вольф, мне действительно не везет с моей перепиской, особенно теперь, когда так необходимо и дорого вовремя получать письма и отправлять ответные известия. В апреле, хотя и с большим опозданием (из-за болезни), я с оказией переслал Вам письмо, — очевидно, Вы его до сих пор не получили. Я опустил в почтовый ящик открытку для Вас. Могу ли надеяться, что она скажет Вам, насколько я чувствовал себя обязанным поблагодарить Вас за теплое и душевное зимнее письмо, которое я получил в больнице? Однако это не исключение, а грустное правило. Так случайно, — иногда счастливо, а иногда непередаваемо безнадежно, — мое общение с миром и ограничения в переписке. Кажется, д-р вышел на этих днях в Париже. NRF, как я знаю, послало мне книгу. Когда я ее получу? И получу ли вообще? Получу ли я вырезки, прочту ли статьи, ведь по большей части все эти чувства и мнения до меня не доходят. Но вопреки судьбе приходят чудесные, неслыханные, переполненные любовью письма от писателей, поэтов, мыслителей, как от Альбера Камю, например. Я бы хотел, чтобы, когда придет время, Вы были в их числе. Пусть Вас не пугает возможная безрезультатность. Пожалуйста, пишите мне прямо на мой городской адрес, указанный в International Who’s Who 1957; или через Союз советских писателей: Москва Г 69, улица Воровского, комиссия по связям с зарубежными странами, для меня (в особенности, если Вы будете посылать печатные издания); или по моему загородному адресу: Переделкино под Москвой, мне. Некто проф. E.M. Kayden, University of South Lewanee, Tennesee, прислал мне свои переводы Пушкина, по-моему прекрасные, и пишет, что собирается перевести и издать сто моих стихотворений. У меня нет никакого мнения по этому поводу, моя деятельность до 1940 года мне безразлична. Что Вы мне посоветуете? Прощайте.

Что до нашего друга доктора, я могу сообщить Вам радостные новости: в Париже он слегка задержался, в Нью-Йорк он открыто и общедоступно прибудет 5 сентября, но для частных консультаций он имеется уже и сейчас. После Нью-Йорка его ожидают в Лондоне, а несколько дней назад меня посетил мой друг Фишер, который рассчитывает на его прибытие во Франкфурт в октябре. Непоседливый господин, как Вы можете убедиться!

Меня очень огорчили Ваши слова о том, что у Вас сильные боли в ноге и Вам даже грозит операция. Я боюсь, что такая операция сделает Вас на время неподвижным. Вы должны обязательно постараться устроить так, чтобы до нее предпринять небольшую оздоровительную поездку, которая несомненно пойдет Вам на пользу, — Камю, например, предпринял это небольшое путешествие в прошлом году, и я очень желаю Вам того же.

Подозреваю, что больная нога вынуждает Вас к долгой неподвижности, и у Вас много времени для чтения. Можно ли посылать Вам интересующие Вас книги? Это доставило бы мне радость. Скажите мне, можно ли адресовать Вам авиапочтой в Переделкино?

Кончаю свое короткое письмо и надеюсь вскоре услышать, что оно Вас достигло. Это меня побудило бы вскоре снова написать Вам.

Весьма преданный Вам Курт Вольф.

Дорогой, глубокоуважаемый господин Вольф, только я собрался написать Вам, как мне жаль, что ни одно из моих писем до Вас не дошло, как, по счастью, Ваше письмо из Цюриха подтвердило мне обратное. Это уже второй случай, что знакомые проводят эти месяцы в Швейцарии. Один мой парижский друг пишет мне из мест, где жил Ницше в окрестностях Энгадина. Немецкая приятельница — с Майорки. Все мои француженки на море¹. Я ничуть не жалуюсь. Место, где я живу, — прекрасно. И это моя собственная вина и причуда, что я так прирос к нему и никуда не хочу сдвинуться. Этому противостоит официальное желание, чтобы я объехал разные новые стройки (на Волге или в Баку) с тем, чтобы описать их, — и это внезапное и упорное желание, угрожающее своей настойчивостью, которому я считаю необходимым решительно противиться из-за неприятностей с ногой и из осторожности, предписываемой мне этим недомоганием. Завидую Вашей свободе передвижения в более широком и полном смысле слова. Хотя нелады с ногой постоянно дают о себе знать, и колено все время немного болит, в целом я чувствую себя хорошо и думаю, что смогу обойтись без операции. — И еще новый сюрприз, уже второй по счету сегодня. Только хотел я пожаловаться, что до сих пор не видел французского д-ра и что мертвое каникулярное время летней жары, вероятно, повредит ему, как вдруг, по случайному и запутанному, как лабиринт, стечению обстоятельств, мне удалось увидеть книгу в девятом (за месяц) издании. — Я буду безмерно рад письму от Вас, но не лишайте себя из-за этого редких часов отдыха. Я не смею злоупотреблять Вашей готовностью присылать книги, хотя Ваша щедрость вновь искушает меня, — иначе это могли бы быть дорогостоящие (эту сторону дела помог бы нам уладить Ф<ельтринел>ли) и тяжелые словари, которые можно переслать через Союз писателей. Но пока не будем об этом, — было бы свинством с моей стороны так широко пользоваться Вашей любезностью. Желаю Вам всего лучшего, здоровья, успехов и мира.

1 Имеются в виду П.П. Сувчинский, Ренате Швайцер, Жаклин де Пруайяр.

Дорогой и уважаемый господин Вольф, жалею, что отправил Вам открытку до того, как основательно просмотрел французское издание. Перевод обеих книг (и Автобиографии тоже) необыкновенно хорош, я не могу спокойно его читать, без волнения и слез. Если не меня, то переводчиков попытаются очернить по крайней мере по двум причинам. Во-первых, для того, чтобы создать впечатление, что истинные мысли автора не настолько отличаются от общеупотребительных, как это следует из будто бы неумелого и искажающего смысл перевода. Во-вторых, расположенные ко мне приверженцы экспрессионизма, сюрреализма и прочих устаревших художественных крайностей, не найдя в книге внешних эксцентрических форм и упуская самое важное — содержание и восприятие действительности, — накинутся на переводчиков и станут обвинять их в том, что они будто бы упростили текст, сгладили и спрятали его головоломные особенности и странности. Как будто своеобразие охвата, изображения и трагизма ненамного оригинальнее и недостижимее, чем все фиоритуры и вычурности фрагментарных поэтических афоризмов и рваного письма, когда-то бывших в моде. Мне бесконечно жаль, если мои дорогие переводчики подвергнутся этим несправедливым нападкам. — Я рад и восхищен тем, что во французском издании нет никаких оговорок, никаких упоминаний о том, издается ли книга по желанию автора или без него и т.д. Ничего такого, — благородство общепринятой простоты. Сейчас уже поздно подсказывать Вам сделать так же в издании Пантеона. Пусть и у Вас роман будет издан невиннейшим образом, как будто ничего не произошло. Меня радует, что в близком будущем книга может попасть в руки Хемингуэю или Фолкнеру (или таким, как они) или что кто-нибудь из прочитавших книгу по-английски может рассказать им о ней? Это было бы таким счастьем! Думаю, что для пересылки мне этой книги придется изобрести другой путь, нежели указанный мною в предыдущих открытках. До свидания. Большое спасибо за все.

Пожалуйста, дорогой господин Вольф, не нужно никаких добавочных сведений о К<айдене>. Я вовсе не имел в виду ничего подобного, но, очевидно, я неотчетливо выразился и виноват в том, что нечетко высказанная заинтересованность создала впечатление полицейского сыска и мелочная низость этой нескромности оттолкнет Вас от меня. Книга К<айдена> была уже почти закончена, когда он писал мне; мне понравились его переводы Пушкина, оттиск с которыми он мне послал. Я думал, что, может быть, это имя Вам знакомо, и мимоходом попросил Вашего совета, — ничего более. Менее всего подобным наведением справок я хотел обидеть расположенного ко мне человека, который тратит на меня свое время. — Ведь К<айден> — не сбежавший преступник. — Ваши письма, посланные авиапочтой, счастливо доходят. Не знаю, может ли тем же простым путем быстрее всего дойти до меня также и издание “Доктора”. Наверное, Вы сами, когда это будет нужно, сможете придумать хороший способ. Но если в течение месяца книга вызовет какие-то отклики, не откажите мне в любезности, не пряча от меня отрицательные рецензии, как бы ни были они горьки, сообщить мне наиболее важные отзывы, вложив какие-нибудь газетные вырезки в письмо или упомянув появившиеся высказывания. Но только немного и самое существенное. Я не хочу, чтобы наша зарождающаяся дружба, столь мне дорогая, обернулась для Вас из-за книжных дел и их последствий чистыми хлопотами. Желаю Вам хороших дней в оставшееся отпускное время.

Дорогой господин Вольф, я бесконечно благодарен Вам за все. Я терпеливо готовлюсь к неожиданным радостям, о которых Вы пишете в своем письме 28 августа (о Ваших встречах и о восемнадцатой тысяче). Здесь заканчивается конгресс славистов, на котором (как мне потом сообщили) кто-то из делегатов захотел познакомиться и встретиться со мной. По воскресеньям в два часа дня я с радостью готов принять любого гостя, и мне очень жаль, что этим людям (среди которых и норвежский переводчик, проф. Галлис, который, должно быть, уже закончил свой перевод) передали устаревшие сведения, что я тяжело болен и встретиться со мной нельзя. Как мне рассказывали, некоторые иностранные участники конгресса чрезвычайно хвалили английский перевод и внешний вид книги. — Потом, когда Вы вернетесь домой и мнения уже установятся, не откажите мне сообщить наиболее интересное. Думаю, что несколько вложенных вырезок не увлекут конверта на дно. В случае, если кому-нибудь (например, тем, чьи имена я назвал) придет в голову счастливая мысль написать мне, — будьте так добры, пожалуйста, сообщите им мой адрес в Переделкине. — Вы балуете меня своей любезностью, и я даю все больше подтверждений тому, как это меня портит. Не могло бы издательство Фишер бесплатно выслать два экземпляра двум женщинам в Германии? Дочери Рильке госпоже Рут Фритше Рильке, Фишерхуде под Бременом, и Ренате Швайцер, Марбургерштрассе, 16, Берлин W30? Что до английской книги, пожалуйста, сообщите мне адрес удивительно одаренного, божественного пианиста, который занял у нас первое место на конкурсе Чайковского, — не знаю, как пишется его имя, — то, как у нас оно произносится, звучало бы по-немецки как “Wann Klieebern” (очевидно, это Van Klibern или Klybourn). Я лежал в больнице, когда он давал концерты, но слышал его по телевизору. Это именно то, что я всегда говорю об искусстве. Что все степени искусства, кроме высочайшей, распространение искусства и его практика — стыд, позор и преступление, и что грехи посредственности накапливаются для того, чтобы пришел один, который почувствовал бы себя вынужденным очистить, искупить и избыть все это. В<ан> Кл<иберн> стал для меня таким оправданием всего музыкального исполнительства.

Дорогой, дорогой мой друг, господин Вольф, какую большую радость Вы постоянно мне доставляете! Я стал получать письма из английской и американской провинции, драгоценные письма, так глубоко западающие в душу, наполненные мыслями и чувствами. В таком же роде мне написал др. Готтфрид Б. Фишер. Это переживание, переполняющее этот год, — созданный самой жизнью и наяву рождающийся роман вокруг романа, — непередаваемо большое, праздничное испытание, окутанное печалью, как все большое в действительной жизни. Мне было бы смертельно больно, если бы мое счастье отрывало меня от родины территориально. Но то, что между мной и моими соседями зияет пропасть времени, что то, что считают настоящим, я не могу не ощущать как давно пережитое прошлое (даже если это только в воображении) — предмет моего непрестанного ликования. И, очевидно, если мне будет подарено еще несколько лет здоровья, это будет существом и духом моей следующей работы. — Итак, несколько частных писем о Др-е я получил, но не получил никакого упоминания в статьях и ни одной газетной вырезки. Или в печати вообще не появлялось никаких отзывов? Очевидно, это как раз то, что Вы обещаете мне в письме Фел<ьтринел>ли. Я буду ждать его, не пытаясь прояснить некоторой связанной с этим неясности. — Жена Руге заболела и уехала в Мюнхен, он вслед за ней. Сейчас она, кажется, где-то в Швейцарии, недалеко от Вас. Я очень люблю их обоих. Она — симпатичная, молчаливая и замкнутая, он — бойкий и толковый в той степени, когда ум становится делом вкуса и дарованием. Я очень верю в его будущность. Болезнь госпожи Руге очень огорчает меня. Я назвал Руге г-ну Готтфриду¹ на тот случай, если он захочет переслать мне немецкую книгу или какие-нибудь критические отзывы. Но теперь это отпадает, так как Руге в ближайшее время не собирается возвращаться. Пожалуйста, передайте от меня г-ну Уильяму² мою глубочайшую благодарность за прекрасный внешний вид и великолепный перевод книги. Английское издание у меня уже есть, но Вашей книги, издания “Пантеона”, я еще не видел. Между прочим: адрес П<еределки>на служит гораздо лучше, чем городской. Однако если Вы к словам “П<еределкино> под Москвой, Б.П.” прибавите указание “через Баковку”, письмо дойдет на два-три дня быстрее. Пожалуйста, скажите это всем. Заграничные друзья и знакомые воображают, будто я так чуток, что могу по воздуху и наитию определить, что пишут и говорят о вышедшей книге. Например, был слух, что Д<окто>ра где-то обсуждал Пристли. Я ничего об этом не знаю. Если судить педагогически, с точки зрения воспитания, то, очевидно, для меня спасительно, что я полностью оторван от всех откликов. Они могли бы, чего доброго, сделать меня тщеславным и испортить. Тешить себя ими было бы неестественно и недостойно. Не устану повторять, как я Вам благодарен.

1 немецкому издателю Г. Фишеру.

2 английскому издателю У. Коллинзу.

Мой дорогой друг, я отступаю от своей привычки писать открытки и рискую тем, что то немногое, что имею Вам сказать, до Вас не дойдет. На днях я получил по почте пантеоновского Д<окто>ра. Г-н Готтфрид <Фишер> может уверенно последовать Вашему примеру. От всего сердца благодарю Вас за книгу. Внешняя безупречность (отсутствие каких-либо оговорок в предисловии) полностью соответствует моим желаниям (но это ничего не означает, и из этого не нужно делать никаких выводов по поводу издания G.F<eltrinelli>)¹. Интенсивный красный цвет переплета и суперобложки показался мне немного кричащим, но это только на первый взгляд, думаю, так бывает со всем новым, наверное, ко всему нужно привыкать постепенно. Здесь это привыкание произошло молниеносно, в одно мгновение. Теперь мне кажется, что книга всегда была такой и выглядела именно так.

Мой друг, я все время писал Вам в радостном, уверенном и приподнятом настроении. Жизнь и развитие событий вокруг Д<окто>ра за протекшие месяцы все время шли хорошо. Но теперь, думаю, положение вещей станет хуже. Меня беспокоит возможность Н<обелевской> пр<ем>ии, которая, давайте надеяться, будет присуждена А. Моравиа, не мне. Ведь было бы смешно и глупо, неслыханно и более чем противоречиво, не правда ли, сопротивляться этой возможности и противостоять ей? Однако сама мысль о получении премии столь проблематична — это для меня такое испытание! И вовсе не с пол<итической> точки зрения. Но мои жизненные обстоятельства так противоречивы и запутаны. Только благодаря моему бездействию люди около меня живут мирно. Необходимость ездить, действовать и утверждать себя мучительно изменила бы все в доме и в непосредственной близости. А пересекающихся взаимных страданий родных и близких я не переношу. От этого у меня разрывается сердце.

Мне не нужно больше писать г-же Аниэле, я могу писать столь же свободно в Н<ью> Й<орк>. Простите мне сегодняшнюю мрачную мазню.

Для Вас и всех: к моему загородному адресу прибавляйте всегда слова: через Баковку.

Мой милый, дорогой и неоценимый друг, это, вероятно, последняя открытка, которую я посылаю Вам в Цюрих; хочу попробовать писать Вам в Н<ью> Й<орк>. Недавно мне через Фел<ьтринел>ли пришло много подарков, новостей и радостных сообщений. Я собираюсь написать ему в ближайшие дни, но если мое письмо запоздает, пожалуйста, окажите мне услугу, телеграфируйте ему и передайте мое восхищение и живейшую благодарность. По отношению ко мне он проявил себя не только как пример великодушия, но, сверх того, и как истинный гений². Половину живаговских чудес я приписываю его духу изобретательности, другую половину — Вам. — Бесконечна и моя благодарность за все, чем я Вам обязан, Вам и Вашей жене Эллен Вольф, как я сейчас узнал из приложенной заметки в Publ. Weekly и из двух писем Т. Мертона. Не нахожу слов, чтобы выразить, как я ценю Ваше внимание, побудившее переслать мне два этих листка. T. M<ертон> написал мне и переслал свою работу “Прометей”. Я ответил на его послание двумя (но короткими) письмами и не уверен, что он их получит. Пожалуйста, сообщите ему об этом. Пожалуйста, облегчите мне задачу как можно достойнее и быстрее ответить на щедрость его сердца и доброту, которыми он осыпал меня. Попросите миссис Эллен написать ему, что правильность его понимания и чудо проницательности (Гамлет, Красное море и Пресвятая Дева и что Бог теперь живет в человеке и т.д.), несмотря на его преувеличения (Пруст, литература Запада и т.д.), кажутся мне невероятными. Он не должен тратить на меня время и силы, ни в письмах, ни в статьях. То, что он сказал в этих письмах мне и миссис Э. В<ольф>, — непомерно велико и исчерпывающе и переходит все границы уместного. Самое важное — это то, что он понял, что здесь имеются в виду не вопросы религии, и даже не сама религия, но телесная ощутимость исторического душевного потока, единственно возможного и настоящего. А преодоление следов декаданса и модернистской ограниченности — тоже не мелочь формы. Идет ли речь о небе или о земле, о поэтическом наследии веры или о реальном, отмеченном войнами и восстаниями столетии, — мне нельзя было останавливаться там, где привыкли и вынуждены останавливаться политические и эстетические навыки и возможности, когда-нибудь нужно было постараться сделать дальнейший шаг. Например, Мальте Бригге изыскан и гениален, вершина изобразительных средств. Но это тоска по роману, а не роман. В моем случае было достаточно пространства для того, чтобы идти к более полному осуществлению и воплощению, пятьдесят бурных лет жаждали воплощения.

Дайте мне Ваш адрес в Н<ью>Й<орке>.

Дорогой друг, прошла вечность с тех пор, как я Вам писал в последний раз — но я поступил так потому, что считал, что лучше не писать Вам. Письма ведь могли быть для Вас лишней тяжестью. Но еще никогда мои мысли, чувства и заботы не были так обращены к кому-нибудь, как к Вам в эти недели между 23 октября и 10 декабря. В это время Вы сделали решительный шаг вперед — Вы поднялись от истории литературы к истории человечества. Сомневаюсь, чтобы Вы в своей теперешней изоляции хоть немного представляли себе, какой всемирной известности Вы достигли. Ваше имя стало достоянием человечества, синонимом непобедимого мужества гения. Все, что Вы сделали и чего не сделали, взбудоражило неисчислимое множество людей, не в политическом, а в нравственном смысле. Вы задали масштаб и, несмотря на существовавшее непонимание, правда вышла наружу...

Неверно считать, что Ваше имя было использовано только или в первую очередь для политической кампании. Два коротких примера, чтобы опровергнуть это:

“Тайм” (15 декабря): “Конечно у Запада нет оснований считать Пастернака политическим союзником, и лучше назвать его нравственным союзником. Однако Живаго стал одним из тех предвестий свободы, последствия которых непредсказуемы. Для человечества Пастернак стал символом стремления к добру, которое, как он верит, есть дух наступающего века”.

Текст Чикагской телепередачи: “Его послание дошло до всех нас, не только американцев, не только жителей Запада — но до любой человеческой души, которая способна слышать. И это урок для всех. Как скоро мы поддаемся хозяину, общей участи, легкой наживе… как легко стать соглашателями. А тут потребовалась мощь всей огромной силы подавления, чтобы сбить этого смелого человека…”

Выше я говорил, — “мои” мысли, заботы, желания. Читайте, пожалуйста, — “наши”. Ваша интуиция уже подсказала Вам, что Эллен и я — это единое мы, в общем призвании, которое мы любим, и в наших мыслях, заботах и желаниях, настолько, насколько это возможно людям.

Мы заключаем Вас в свое сердце и жмем Вашу руку.

Дорогой друг, месяц тому назад я написал Вашей жене и Вам длинное письмо. Было бы жаль, если бы оно пропало. В нем я завалил Вас просьбами и поручениями, от чего потом мне было очень стыдно. В нем же я с опозданием предупреждал Вас, чтобы Вы не беспокоили Фолкнера и Эрн. Хем<ингуэя>. моей персоной, о чем теперь уже поздно писать и что — по моей вине и Вашей любвеобильной доброте — уже невозможно исправить.

Спасибо за приложенные строки от Х<емингуэя>, спасибо за все. Спасибо за сон. На народные рассказы я вообще смотрел как на путеводные звезды, как на образцы всего, что писал в последние годы (в том числе и Д<окто>ра). Но то, что Вы имели в виду, говоря о сне, несвоевременно и недостижимо не только потому, что я недостаточно готов к такой задаче, но и потому, что для таких рассказов недостает четко установленного понятийного основания, для них необходимого. Но как Вы близки к истине и к моим задушевным желаниям!

Тем временем я тону в ежедневном море писем, на большинство из которых я должен отвечать, потому что это море — отчасти и море мыслей и преданности. А пишут не всегда разборчиво.

Как раз сегодня я решил наконец возобновить работу. Это, как вижу, будут стихи. Пожелайте мне счастья. Обнимаю Вас и прошу засвидетельствовать Вашей жене мое уважение и преданность. Статьи и переводы Бабетт Д<ейч> прекрасны. Я поступил, как свинья, лишь скользнув взглядом по поверхности ее сочинения, не прочитав его как следует. Я уже пожалел об этом в одном письме (кому? этого я уже не помню).

Госпожа Эллен и господин Курт Вольф, далекие и чудесные, лучшие и милейшие сердцу друзья! На сегодня ничего больше, только выражение благодарности, самые искренние пожелания счастья и добрые слова. Я получил два Ваших февральских письма, одно приложение к письму от школьницы, одну вырезку из журнала. В отличие от прошлой весны, когда я столько мог сказать о боли в колене и пр. и писал Вам об этом, сейчас я радостен и здоров. Но более, чем обычно, подвергаю себя смертельному риску, чтобы быть бессмертно известным. Простите за нескромный каламбур¹.

1 Две последние фразы по-английски: “But more than ever mortally endangered for being immortally known. Excuse the apparent immodesty, it is a pan, un jeu de mots”.

В скором времени, в другом письме, я, наверное, попрошу Вас о книгах. Но это будет позже. О раскопках, находках, поисках (Fouilles, Excavations) в одной из частей Передней Азии (в Грузии) — но пока ни слова об этом.

В будущем я буду более скуп на письма. Но мне нужно и можно писать, как раньше, не ожидая и не надеясь на скорые и подробные ответы от меня.

Глубокоуважаемый господин Вольф, дорогой, несравненный друг, спасибо за книги, но поставьте себя на мое место. Меня тут спрашивают. “Что вы делаете? Вы должны приняться за новую работу, что слышно об этом?” Я отвечаю: “Я обманываю себя и других, получаю со всех сторон книги, и это напоминает старательную подготовку к большому сосредоточенному труду”. Но время проходит в шатких замыслах и ответах на письма, как раньше. — Поэтому, пожалуйста, никаких раскопок и древностей. У меня были замыслы, идущие в трех различных направлениях. Как я теперь понимаю, это будет некая драма из русской жизни прошлого века. Мне очень досадно и стыдно, что я слишком поспешно втянул Вас в свою болтовню о разных намерениях и так непростительно запутал.

Но я еще не потерял веры в будущее. Это растянувшийся переходный период, с которым я не могу справиться. Такая пауза вредна для собранности и сосредоточенной работы.

Остаток жизни (я очень хорошо себя чувствую) я все же не собираюсь проводить в безделье: пожалуйста, не сомневайтесь в этом.

Однако должен признать, что стал толстокожим и нечувствительным. Публикации моих ранних неудачных стихотворений и фрагментов прозы в немецком и французском переводе, которые наносят вред моей репутации и становятся известными, уже не пугают меня. В заключение все, что я сделал, найдет свой итог. И я никак не сторонник разъяснения и академизирования! Напротив! После многого, казавшегося новым, что приносили годы (как и у большинства других), впервые поистине новым стал роман, не принадлежащий к какому-либо направлению или программе, не новаторски новый, а невольно, инстинктивно новый по жанру и по духу. И так это должно продолжаться. Надо надеяться, что это так и будет. Пусть Ваша милая жена простит мне, что, думая о ней, я не написал ничего более живого и содержательного. Мне следовало это сделать, чтобы ее порадовать. Но в спешке я упустил такую возможность.

Госпожа и господин Вольф, милые моему сердцу друзья, несколько дней назад я написал Вам и обоим Фишерам безобразно длинное письмо в Америку. Не пишите своего обратного адреса на обороте конверта, мне кажется, из-за этого письма идут дольше, достаточно указания в письме.

Там было бесчисленное множество сердечных благодарностей за все пасхальные подарки, добрые слова, пожелания, книги.

По поводу памятника Живаго я написал Вам, что если таковой действительно нужен, он может заключаться только в том, что я напишу что-нибудь новое и существенное. Этот памятник могу воздвигнуть только я сам, и сейчас самое время прилежно взяться за работу. Я благодарен Вам обоим за то, что Вы не просите от меня длинных писем, за то, что Вы все знаете и обо всем догадываетесь. Я счастлив, что Вы снова в Швейцарии, и завидую Вам.

Я не могу сказать, что я вообще когда-либо, в том числе и на этом снимке, себе нравлюсь, но другой фотографии у меня нет.

Искренне Ваш Б. Пастернак

Дорогие друзья, не могу побороть благодарности за Ваше письмо от 30 мая, пришедшее десять дней тому назад, — хотя это и преступление против Вас (по отношению к ближайшим друзьям я считаю своим долгом работать над новой вещью, а не писать письма). Все, что Вы пишете, дорогой господин Курт, так глубоко и захватывающе! Мысль Буркхардта¹, которую Вы приводите, удивительно прекрасна и близка мне. Быть может, о Буркхардте мы поговорим с Вами значительно позже, после того, как я окончу свою пьесу, над которой сейчас работаю, в случае, если я потом вернусь к более раннему замыслу, связанному с Эзопом (что сейчас мне кажется достаточно сомнительным). Но это будут другие сочинения Буркхардта. Пока никаких пожеланий по поводу книг, кроме следующих.

В ответ на мои просьбы г-н Фишер буквально засыпал меня разными карманными словарями издательства Лангеншайдт (греческим, латинским и др.). Еще раз писать ему об этом невозможно и стыдно и походило бы на шутку или издевательство. Между тем я получаю кое-что на скандинавских языках, которыми не владею; я мог бы, прилагая усилия, просто-напросто расшифровать эти тексты, используя как рычаги германские языки (английский и немецкий) и имея в качестве подспорья два словаря, датский и шведский (карманные словари издательства Лангеншайдт).

И еще одна просьба о книгах, но возлагающая на Вас только труд не посылать книги, а только выяснить один вопрос. Мой знакомый, здешний профессор философии д-р Асмус, всегда достает для меня книги из нашей университетской библиотеки. Я очень обязан ему за это и хотел бы в ответ сделать для него что-нибудь приятное.

Я написал г-ну Джанджакомо², чтобы он за мой счет заказал и переслал профессору итальянскую философскую энциклопедию в четырех томах, и не могу представить, чтобы син<ьор> Ф<ельтринелли> получил мое письмо и не сделал бы этого. Либо книги находятся в пути и лежат где-нибудь под спудом у нас в ненасытных любопытствующих ведомствах, либо мое письмо не дошло до г-на Джан <джакомо>. Пожалуйста, выясните это. На всякий случай прилагаю листочек, на котором я вновь указал название книг и адрес их доставки. Однако воздержитесь от большего, чем я Вас прошу, иначе нам грозит опасность, что господин А<смус> получит посылку дважды, в двух экземплярах. Помимо сердечных слов, которые я шлю Вам и г-же Эллен Вольф, я прошу Вас передать знаки моей благодарности и преданности господину Дж. Ф<ельтринелли> и его замечательной матери. Недавно он сумел вещественно и ощутимо помочь мне.

1 Якоб Буркхардт (1818—1897) — швейцарский философ, основатель школы духовного начала в истории.

Дорогие друзья,

Я поздравляю Вас с переездом на новое место и делаю это в такой спешке, что сегодня не сообщу Вам ничего существенного и радостного.

Вероятно, вновь пропало достаточно большое письмо от меня (о ссоре двух друзей и некоторых других вещах, с приложенной фотографией)? Статья Т. Мерт<она> тоже до сих пор не пришла. Зато сласти уже давно съедены. Большое спасибо, но повторять этого не стоит. Кроме того, пришла также килограммовая посылка с шоколадом из Нюрнберга. Это тоже от Вас?

Больше ничего, кроме самых теплых слов привета в этот пасмурный и холодный осенний вечер. Я кончу тем, что напишу в Сильс-Мария, чтобы мой портрет повесили на стену его рабочего кабинета. Окружение! Время! В конце концов, он оказался прав больше всех, хотя я никогда об этом раньше не думал.

Ваш Б. Пастернак

Дорогой друг, я не мог найти открытку с адресом в Локарно, за то короткое время, которое у меня есть, я и не смогу ее найти. Надеюсь, что это письмо Вам перешлют из Цюриха. Снова письма пропадают, бессердечная пристальность ищет, чем бы поживиться.

Как бы мне хотелось как-нибудь довести до конца вещь, над которой я усердно работаю тогда, когда меня ничто и никто не отрывает. Это будет так важно, я хочу вложить в нее всю душу.

Д-р Г.Фишер пишет о доходах от переводов, о сценических постановках и договорах. Поблагодарите его и напишите ему, что это еще рано, что все так далеко от чего-то обозримого! И пусть это будет в совсем-совсем другом мире, в чудесном другом мире…!!!!

Эта любительская фотография сделана летом. Неотчетливость снимка делает меня красивее и моложе. Но так как эта фотография все-таки имеет ко мне некоторое отношение, я ее Вам посылаю.

Ваша жена написала мне из Нью-Йорка. Кажется, постепенно все снова становится грустнее.

Сердечно признательный Вам Ваш Б. Пастернак

Дорогой друг, чтобы мои слова дошли до Вас, я пишу их на своем ужасном, выдуманном, никогда не существовавшем английском. Как жаль, что любой подарок, каждое малое проявление вежливости преувеличивается до непонимания и неузнаваемости! Я вежливо написал скульптору, собиравшемуся сделать мой портрет, — мое письмо оказывается напечатанным и становится объяснением в любви, похвалою и разрешением автору меня лепить. Я киваю и улыбаюсь американскому писателю по поводу его переводов, он использует мои поклоны и улыбки как основу для своего грубого самоутверждения. Удивительно, почему, если люди так хороши и довольны собой, им в дополнение нужна моя ложная и подделанная поддержка? Что же касается г-на Риви (не говоря о нем ничего плохого) — я знаю его уже многие годы с лучшей стороны. Но говоря о литературе, меня удивляет, зачем он тратит на меня столько времени и сил; зачем он ломает себе голову над предметом, до такой степени неблагодарным и безответным, как я. Мой тяжкий грех, что я так неблагодарен по отношению к нему и так мало заплатил ему в ответ на его внимание.

Моя жизнь (права, возможности, правила, цели, помехи, огорчения, радости) совершенно особенная не по моей воле, но как следствие того, что меня окружает; она почти невообразима для всех вас. Мое главное горе, когда в мое отсутствие приходит неосмотрительный олух или любитель скандалов болтает сплетни о другой женщине и оставляет мою жену в отчаянии и обиде. Это моя смерть. Можете разрезать меня на части, другого горя у меня нет. Но то, что спор между буквами П. и Ф. никогда не придет к окончательному соглашению — это загадка, удар и их общее преступление по отношению ко мне.

Я верю в задуманную пьесу. Мысли о ней захватили меня. Но я вынужден был прервать работу над ней по материальным причинам, которые так же неопределенны и фантастичны, как все остальное. Я усидчиво и в страшной спешке перевожу “Стойкого принца” Кальдерона, заглядывая то в испанский подлинник, то в перевод Шлегеля, то во французский. Пишите мне (я буду так же отвечать Вам) по-немецки, как раньше.

Ваш Б.П.

Дорогие госпожа и господин Вольф, я от всей души благодарю Вас за Ваши прекрасные слова и чувства по отношению к З. П<астернак>. Я очень высоко ценю это внимание.

Обещанных Вами критических разборов стихотворений я не получил, зато совсем недавно получил книгу Кайдена, заставившую меня оторопеть из-за страшной рожи на обложке. Я не могу оценить его переводы. Меня нисколько не радует вялость и водянистость передачи. Звук, сила движения, даже если они есть, еще не составляют формального принципа стихотворения, без которого любая попытка перевода остается пустой и бездушной. Насколько ближе к цели г-жа Слэйтер, твердостью своих намерений, верностью рифме и ритму!

Она спрашивает меня, не читал ли я ее письма в “Encounter”. Я его не читал. Мне тут неожиданно передали номер “Encounter’а” только со статьей Эдм. Уилсона. Не видел я и ни одной статьи о Шопене. Публиковалась ли где-нибудь эта статья по-английски, немецки или французски?¹ Как составлена книжечка издательства “Penguin”? То, что Риви делал в Avon Book (я имею в виду его перевод “Уезда в тылу”, об отсутствии которого я жалел в одном из писем к “Penguin’s”, — последние следы этого отрывка, по-видимому, исчезли для меня навсегда; я имею в виду также и то, что Риви пишет об этом). То, что Риви увидел и утверждает в этой книжечке, — его заслуга; все это метко, проницательно и правдиво².

2 Boris Pasternak. The Last Summer. Avon Book, 1958. В книжку вошли “Повесть” и “Уезд в тылу” в переводе и с предисловием Джорджа Риви.

Его ли перу принадлежат те переводы стихов, которые он, кажется, издал, как и Кайден? К сожалению, я сомневаюсь в этом. Меня очень мучает, что в свое время я не смог ответить Ст. Спендеру и Т.С. Элиоту на их подарки (сборники стихотворений и письма). Не вызваны ли эти посылки глупыми переводами Риви и Кайдена и обсуждениями их в печати? Неужели я недостаточно бранил свою “деятельность” того времени, чтобы нельзя было простить моей вины и участия в этом стыде и позоре?

Я желаю Вам и дорогой г-же Эллен счастливого Рождества и просветленного, приносящего здоровье Нового года. Напишите мне, пожалуйста, честно и объективно, не слишком ли далеко зашли неудачи в переводах моих стихотворений, угрожают ли они мне и моей репутации. Это запоздавшее разоблачение полностью совпало бы с моим собственным мнением о себе. Это было бы полной справедливостью, и я бы не принял это близко к сердцу.

Ваш Б. Пастернак.

Дорогие друзья,

Проклятье, что благодарить, думать, отвечать — все это нужно делать второпях, за те несколько минут, которые остались от четверти часа.

Большое спасибо за грелку для чайника, сердечное и огромное спасибо. Жена была очень рада и тронута. Спасибо и за письма, и за поздравления с праздником, и за вырезку о Сильс-Мария.

Вам, наверное, пришлось краснеть от легкомыслия моих пифических провозглашений, набросанных безответственно и второпях для декабрьского Магнума. Не знаю, что на меня находит, когда я с такой готовностью и собранностью одним махом пишу подобную бессмыслицу, тогда как другие, настоящие работы превращаю в постыдное и длительное мучение. Но магнумовского греха я еще не видел, мне только с удовольствием хвалили его в письмах из некоторых мест Германии.

Сказанное о Ницше сочтут неприличным и заключат, что я обнаглел.

Но никому, даже кёльнской редакции не пришло в голову выслать мне хотя бы один экземпляр.

Буква Ф. вновь тревожит меня. Я был готов полностью и со всем доверием отдать себя в его распоряжение, со всем моим будущим и прошлым, датированным задним числом. Но я и моя готовность — это ведь последние мелочи в этом деле. Есть люди и кроме меня. С ними, с буквой П. он должен был бы обсудить, урегулировать и уладить эту датировку задним числом.

Сейчас я старательно отделываю пролог драмы. Он ожил. Это снова будет кусок русской истории. Но как бесконечно далек еще конец и завершение.

Преданный Вам Б. Пастернак

Дорогие друзья,

после грелки для чайника до нас дошли теперь играющие на флейтах ангелы. Благодарю Вас, госпожа Эллен, за копию письма¹. Когда выйдут из печати мои стихотворения в переводах Кайля², у меня будет к вам просьба. Я больше не смею беспокоить издательство Фишер новыми просьбами о бесплатных экземплярах для некоторых людей в Германии. И как-нибудь попрошу Вас честно купить около 10 экземпляров и разослать их по моему списку. Но это подождет. А потом, представьте, я снова буду мучить Вас просьбами о словарях. Для моей переписки и чтения перемежающихся иностранными словами сочинений мне еще нужны не только два лангеншайдтских словаря, немецко-французский (и “наоборот”) и немецко-английский (того же рода), но и такой, где французский и английский языки скрещиваются, то есть англо-французский и французско-английский. Я не поблагодарил г-жу Бригитте Фишер за подарок, сосуд для масел или лампадку, древнехристианскую или даже дохристианскую, похожую на критскую. Пожалуйста, исправьте мое упущение.

1 Задержавшееся на почте письмо Курта Вольфа 29 сентября 1959 г. пришло потом в двух экземплярах.

2 Имеется в виду книга “Wenn es aufklдrt”. S. Fischer, 1960 (“Когда разгуляется”).

Пожалуйста, 1) прочитайте прилагаемое письмо Кёнигсфельда, адресованное мне; 2) и отошлите, пожалуйста, мой ответ ему, после того, как прочтете и поймете его; 3) позвольте мне также по вопросам помощи, которую в некоторых случаях мне придется оказывать, опираться на Вас, как я это делаю в своем письме в испанское издательство. И пошлите это письмо в Барселону, если с ним согласны. Я не имею понятия, чем хочет одарить меня “Планета”. Но если сумма окажется достаточной, не дать ли нам Кёнигсфельду тысячу марок?

Меня измучило старание письменно на протяжении нескольких дней скрепить душевную связь между ангельски любезным Ф. и П., так что сейчас я не вполне уверен в том, что пишу то, что имею в виду. Я больше не могу быть в ответственности за то, существуют ли в действительности на этом свете буквы моего письма.

Простите меня за навязчивость.

Ваш Б. Пастернак

Дорогие друзья!

Сердечно благодарю Вас, господин Курт, за Вашу прекрасную фотографию. Ваше лицо кажется мне странно знакомым. Я наверняка где-нибудь уже давно видел его, в журналах или на какой-нибудь репродукции Вашего портрета. Кроме того, Вы напоминаете мне кого-то из лучших русских режиссерских кругов, но кого, пока я не могу вспомнить. И затем, благодарю Вас и госпожу Эллен за новые письма, за вырезки с Б. Дойтч и Л. Слэйтер. Если испанская тема, связанная с Кёнигсфельдом, Вам неприятна, забудем о ней и больше ни слова о ней. Различные неустранимые, навязанные глупости (например, необходимость переводить темное, с трудом понятное сочинение В. Незвала), снова мешают моей собственной работе, — отсюда этот грустный лаконизм тона. Ваш Б.П.

Так как у меня нет времени на чтение, я только на днях пролистал Ваше издание “Автобиографии” (“I remember”) в связи с необходимостью предоставить некоторые сведения для лондонского справочника “Who’s who” и почерпнул кое-что забытое в прекрасных примечаниях г-на Д. Магаршака!! Пожалуйста, примите лично мою глубокую благодарность за дух благородства и вкуса, витающий над первым изданием и, так сказать, осеняющий его (за выбор отзывов Т. Мертона, Уилсона и Ирв. Стоуна). И, пожалуйста, поскорее передайте г-ну Магаршаку мое восхищение его мастерским переводом, глубоким, содержательным предисловием, безошибочными, глубокими оценками и поразительными знаниями, намного превосходящими мои собственные.

Недавно мне показали любительскую фотографию, сделанную этим летом и, как мне кажется, более удачную, чем многие. Я посылаю ее г-же Бригитте Фишер, на чье милое и прекрасное письмо я хотел бы ответить. Если еще не поздно, можно было бы использовать этот снимок в книге переводов Кайля вместо предыдущего, не такого отчетливого.

А теперь список предполагаемых получательниц предполагаемой книги переводов Кайля и их адресов в связи с ранее изложенной и бессовестно навязанной просьбой:

1) Frau Dorothea Hartung, Zьrich 6, Scheuchzerstr. 7g

2) Signora Selene Marrubini Bonelli, Via Tintoretto, 8 Milano Italia

3) Margarete Bruckner, Villach Oesterreich Fabriksteig 16

4) Marianne Bьrgers, Moenchen Glodbach Alleestr. 7, Deutschland

5) Kдte Becker, Marburg an der Lahn, Krummbogen 57

6) Ursula Wiehr, Gцttingen Brd.-Grimm Allee 28

7) Thea Tilgrй, 16 Kassel-Harleshausen in Hessen Seebergstr. 10

8) Frau Gerlinde Kleinruschkamp, 17 b / Lahr (Baden) Werderstr. 22

9) Frau Sophia Koenig, Herrsching bei Mьnchen Strittholz 6

10) Frau Friede H.P. Kaufmann, Emmastr. 63” Den Haag, Holland

В последний момент вкладываю в письмо фотографию. Пожалуйста, перешлите ее Фишерам с пояснениями. Я не уверен, что смогу в скором времени написать г-же Бригитте. Но скажите ей, что то, что она писала мне о своей дочери, актрисе, и об интересе к н<емецкому> театру и драматургии в ее родительском доме, — все это для меня значительно и дорого; что я бесконечно благодарен ей и с любовью и преданностью обращаюсь к ней через Вас обоих (сможете ли Вы распутать этот узел из многочисленных “Вы”¹). Но они (Фишеры) должны подождать и пока не посылать мне книг.

Если бы Вы только знали, с каким нетерпением и как сильно я тоскую по чему-нибудь новому, настоящему и большому! Так в больнице тоскуют по здоровью, в изгнании — по родному городу. Если бы только эта рукопись, работу над которой я снова и снова вынужден бросать и прерывать, упала когда-нибудь с потолка в готовом виде!

Дайте мне знать, когда дойдет это письмо.

Ваш Б. Пастернак

Дорогие друзья,

Большая панорама Марбурга до меня дошла, большое спасибо, но не делайте мне непрошенных подарков, при этом давящее чувство стыда перевешивает радость. А теперь еще одно новое поручение. Пожалуйста, попросите г-жу Бригитту Фишер рассказать Вам о Кете Бекер из Марбурга. Это простая, искренняя женщина, владеющая с мужем бензоколонкой на шоссе в Марбурге. Когда она два года назад прочитала в одной гессенской газете мое описание Марбурга (очевидно, отрывок из “Охранной грамоты”), она прислала мне подарок на Рождество и милое письмо. Она очень хорошая, у нее есть чувство юмора и дар наблюдения, она любит и не без основания самый процесс писания. Но она не попала в список лиц за границей, которым я распределил определенного рода подарки². Поэтому мне так стыдно, что эта женщина по разным поводам одаривает меня, зря тратится, и это, кажется, не кончится никогда.

2Пастернак посылал Фельтринелли список людей, которым он хотел бы выслать различные денежные суммы общим счетом на 120 тысяч долларов в счет своего гонорара.

Не предоставит ли испанский проект возможности предпринять ответные меры? Вы бы осчастливили меня, если бы как-нибудь помогли мне щедро и существенно отблагодарить эту женщину. Я думаю, грузовик или рояль были бы для неё слишком большим подарком, — несколько книг — слишком маленьким. В одном из своих писем, при описании домашнего празднования Рождества, она, говоря о полученных подарках (Боже упаси, — конечно, без всяких задних мыслей!), призналась: “Втайне я надеялась получить золотой браслет и т.д.”. Не поймать ли нам её на слове? И если Вы обладаете даром гипноза на расстоянии, пожалуйста, сделайте так, чтобы эта милая женщина больше не обязывала меня к ответной благодарности.

И давайте писать пьесу!! “Магнум” еще в пути.

Ваш Б. Пастернак