Анна Кузнецова

Алексей Слаповский. Качество жизни. — М.: Вагриус, 2004.

В книгу вошли роман “Адаптатор” и несколько рассказов, близких по теме. Писателя интересует суть актуальности, поэтому вынесенные на обложку формулировки понятия “качество жизни” взяты не из словарей, а из самых современных источников — трех наиболее употребимых интернетских поисковых программ. Способность романного героя адаптировать любой текст (в широком семиотическом понимании, когда текст — это любая связь знаков, в том числе событий жизни) позволяет ему сводить любой мессидж к его качественному ядру.

Очень непривычная сегодня средневековая манера письма: героями выступают безличные сущности, бытующие в сущностном пределе, откуда мир виден в неузнаваемом ракурсе. Текст при этом лишен высокопарности, более того, скрашен живительной толикой юмора. Результат любопытный: то ли это незлые пародии на священные тексты, то ли сны, то ли действительные картины трансцендентного бытия, насколько оно поддается описанию. Наиболее читабельны повесть о детстве “Ключик” и повесть “Урсус, сиречь медведь”, где сущность пробудившегося в берлоге весеннего медведя долго не может понять, в какое тело она помещена:

“1. Как-то я проснулся и не знал, где я. Это б еще полбеды, если б я знал, кто я. Лежу, должно быть, в какой-то дыре. Глаз мой, если он есть еще, обращен внутрь. А там тьма египетская. Только лишь попахивает некой тайной, как ладаном напополам с лесной гнилью. Сам я мал, так что памяти во мне тесно, и ее нету. Мыслей — с гулькин нос. Так что я буду ставить на них номера, как лесник нумерует лесные деревья, чтоб не перепутались”.

Насколько понравилась мне опубликованная в №5 ДН за 2003 год повесть “Третье время”, настолько же огорчил этот роман.

Автор понимает своих героев как целановские “тени, что написали камни”. Мне же они показались брюсовскими “тенями несозданных созданий”, ибо мертвы они настолько, что их невозможно представить, а приметы времени, которыми окружил их автор, напоминают картонные декорации. Для оживления этих теней используется старый верный способ — наградить их половыми функциями и связанными с этим проблемами. Не срабатывает и он, ибо имя+половая функция — коротковатая для литературного героя молекула ДНК. Попытка сделать неживое по-целановки красивым тоже не удалась: “<…> танцевал стильно, нагибаясь над падающей навзничь и снова выпрямляясь, и внезапным рывком вращая ее вокруг глубоко внедрившейся в пах ноги…”. Эти садистски внедрившаяся в женский пах нога и пыточное вращение потрясли меня еще в тексте, затмив прочие “перлы”. Когда же я встретила их в вынесенном на последнюю страницу обложки фрагменте — поняла, что они нравятся автору…

Кончается роман отчетом о том, откуда какой герой взялся, какой скользнувший по краю глаза давний однокашник сдал в бутафорскую писателя шевелюру, а какой хромоту… Оставляет впечатление ответа на вопрос, которого никто не задавал.

Качественная работа в статической традиции: метод физиологического очерка применен к современному материалу. Автору интересны люди как характеры, отформатированные социальностью. Глаз у него зоркий, слово четкое и живописное: “Он шел по квартирному коридору, печатая шаг. Ботинки скрипели, взвизгивали, урчали — музыка нарастала. Он входил в кухню и отчетливо проговаривал: “Приветствую вас”. Ни “доброго утра”, ни “здравствуйте” я никогда не слышал от него. Только так, решительно: “Приветствую вас””. Выписанные типажи доставляют удовольствие узнавания.

Из обывательского “формата”, в котором воплощены, герои выпадают подобно борхесовскому Фунесу, носителю чуда абсолютной памяти. Все они — функции навязчивых “чудес”, подчинивших себе их нехитрую жизнь: гипертрофированного нюха, страсти к пересчитыванию денег и т.д. Сначала череда фабульных новелл испытывает читательское терпение монотонностью вычура: “После долгих размышлений Торнтону Жу…”, “В один из хрустальных январских дней Бабаджан Зюх…”, “Воскресное утро. Сомерсет Лу…”, “Маргарита Зя любила считать деньги”... С пятого рассказа (“Препарат”) мне начало все это нравиться: схема подпиталась психологией и окуталась подтекстом, линия сюжета научилась отступать от лекала, герои оживились.

Первый рассказ (“По небу полуночи”), отступающий от общей схемы (конфликт поэзии, воплощенной, как правило, в образе юной женщины, — и обывательской нормы, которую воплощают старшие женщины и все здоровые мужчины), наиболее состоятелен в литературном отношении, вот диалог поэта-алкоголика с явившимся ему ангелом: “ — А как у вас там, есть что выпить? — Вопрос некорректен, — голос стал чуть-чуть металлическим, похожим на голос телефонного автомата. — Но ведь тебя же послали отвечать на мои вопросы? — Тълците и отъвьрзетсен вам… — Так как там насчет баб? — И похождахон к нему и глаголахон радуи сен. — Это я уже слышал. Почему все они такие суки? — Есть мужчина, есть и женщина. — Чушь какая-то. Где эти милые добрые девушки, о которых написано в книгах? По вечерам над ресторанами… Где они? — Нет мужчины, нет и женщины. — Что значит — нет мужчины? Вот он — я. Сижу здесь, курю и пью водку. Один. Их интересуют только деньги. Ни одна сука… — Бя корабль по срядя мориа…”. Остальным недостает артистизма.

Поэт нашел свой способ говорить о “несказанном” — пренебрегая изяществом стихотворной формы так лихо, что стихи, в какой бы строфике ни были выполнены, всегда балансируют на грани с раешником или частушечным стихом. Восьмистишная строфа стала в его поэтике “твердой формой” такого небрежения. Момент самоиронии, заключенный в форме, парадоксально гармонирует с глубокой серьезностью содержания. В книге два стихотворных цикла: “Сто восьмистиший” и “Наивный Гамлет”, слияние этих заголовков в общем названии книги предлагает увидеть в ней метасюжет.

Здесь восьмистишная форма работает на стихотворную аскезу. Поэт пишет уральские пейзажи с метафизической подкладкой, повторяя — сознательно ли? — формулу бунинского стиха. Эквивалентом бунинского диалектного слова — “муругой” листвы — становится сдвиг сегодняшний: “карие” сады.

Бунин таким образом бойкотировал возобладавшую в его эпоху символистскую поэтику. Дозморов, вероятно, открещивается от современной эклектики. Это любопытно хотя бы потому, что у Бунина-поэта не было последователей.

Когда независимость хочет быть предельно выразительной — что может быть выразительнее русского мата? Эти слова сами в себе содержат интонацию крика, поэтому простейшая имитация сильного голоса — их изобилие. Лирическому герою все равно, что делать и с какой целью, лишь бы выразительно: “<…> Я плакал ждал и смеялся / Я молился мяукал и пукал <…>” Дальше — по выразительной нарастающей.

Стихотворное рукоделие: “…Так весь день и ныряю, трофеи — строфу, строку ли — / таща на свет (и куда их столько?), а все не лень” — получаются хорошие женские стихи. Быть просто хорошими стихами этим изделиям мешает маловыразительное многословие: утопление слабой эмоции, короткой мысли, зоркого, но очерченного близким окоемом взгляда в несоразмерном всему этому количестве стихостроительного материала, весьма качественного, тем не менее. Как если бы кто-то построил гараж с готическим потолком высотой в пять этажей просто потому, что у него оказалось много хорошего кирпича и только три метра земли.

Стихи с гражданским пафосом попадаются очень неудачные — когда автор форсирует голос. А есть неплохие, существующие как бы вовсе без голоса, “про себя”. Такие слышишь. Хлопьями выпадают в осадок подражания Цветаевой. От “двух книг” остается десяток стихотворений — наблюдений за временем. Чувство времени — мертвого древнего, летучего мгновенного, отрезочного, повторяющегося в событиях — у автора свое. Осталось найти для него свое слово.

Стихи, не предназначенные для печати, изданные родными после смерти поэта-любителя, читаешь с особым любопытством — как свидетельство душевной жизни, вовлеченной в тяжбу с языком и стиховой традицией в той лишь степени, которой требует литературная вежливость. Здесь можно вычитать нечто говоримое только себе: “Многие люди проходят мимо. / Лишь к немногим тянусь душой. / Между ними — самый любимый / И, пожалуй, — самый чужой”.

“Ирина Хролова умерла во сне, утром 8 апреля 2003 года, сорока семи лет от роду” — так заканчивает предисловие поэт Игорь Меламед.

“Водоразделом” книги стал посвященный судьбе Мандельштама цикл “Зеркало”, открывший зрелый поэтический этап, отход от девичьей мягкости. Образ яблока, в ранних стихах центральный, возникает теперь с приглушенной символической аурой, а центром поэтики становятся точные образы политического межсезонья и собственных внутренних состояний: “Душа ослепла. Разум мой оглох. / Но я живу и не психую. / Из всех доступных Господу эпох / Он выдал мне не самую плохую. / Мне, право слово, некого стыдить: / Не так уж и мрачна моя картина — / Меня уже не могут пристрелить, / Или еще не могут — все едино. / И с жизнью я нисколько не груба — / Ведь у меня нормальное наследство: / Уже не психология раба, / А лишь судьба, впадающая в детство. / А детству все равно, какой наряд, / Какие неприглядные игрушки. / А детству все равно, что говорят / В глухой палате каменной психушки”.

Продолговатый формат книги точно соответствует облюбованной поэтом форме большого многострофного стихотворения. Стих напевный — всегда, даже если это верлибр; восторженно-юношеский — тоже всегда; клубящийся влажными туманами, кишащий фыркающей живностью. Основная эмоция лирического героя — радостная завороженность: “Я люблю твою тайну, звезда!”.

“Кудрявая” графика Людмилы Зубаревой — точная параллель этому поэтическому космосу.

“Альбомом” называет автор критической статьи, данной предисловием, сборник стихов работников Дома-музея Марины Цветаевой. От альбомных стихов, да еще взошедших на цветаевском поле, многого ждать не приходится. Тем приятнее обнаружить, что полностью подчинен чужому голосу только один участник сборника, только двое — поэты-любители, обаятельные наивностью, и как минимум трое: Саид Баев, чей тяжеловатый чеканный стих движим логосом, Маргарита Духанина, стих которой живет в большом пространстве-времени с редкой естественностью, и Ирина Невзорова, стихи которой, неженские, напряженные, с угловатой пластикой, заставляют вспомнить опыты Случевского, — профессиональные поэты с собственными голосами.

Материалы VII Международной стиховедческой конференции, прошедшей в 2001 году в Смоленске. Самое замечательное в лингвистическом стиховедении — его сверхзадача: найти объективные связи ритмико-синтаксических клише и формул стиха с его содержательными элементами. То есть найти “философский камень”, превращающий набор слов в произведение искусства. Со времен, когда М.Л. Гаспаров “обсчитывал” стих на коленке, многое изменилось: применяются компьютерные технологии, многократно ускоряющие процесс. В статьях, однако, явлено преобладание процесса над результатом. “Мы полагаем, что найденные нами закономерности в какой-то степени приближают нас к пониманию частотной структуры поэтической фоники” — вывод из статьи смоленских лингвистов, вычертивших график употреблений частых, редких и нейтральных фонем в первой главе “Евгения Онегина” и “Выстреле” Пушкина, а также в отдельно взятых стихотворениях Хлебникова, Ахматовой, Вертинского, Ходасевича, Бунина, Пастернака, Елагина и в прозаических отрывках из Шкловского и Булгакова, найдя, что графики бунинского “И шмели, и цветы” и “Анюте” Ходасевича отличаются от остальных, которые сходны.

Конференция, она же фестиваль, стала площадкой диалога между филологами и писателями. Доклады филологов сменялись изложением “стратегий” рефлексирующих писателей, плавно переходящим в фестиваль поэзии, который курировала вдова И. Бродского…

Сборник, подытоживший действо, в последнем разделе публикует новые стихопрозовизуальные опыты. В контексте же разговора об авангардной поэзии мне видится одним из самых важных наблюдение С. Гардзонио за обращением современных поэтов к историческому авангарду (“Отзвуки поэтической традиции ХVIII века в современной русской поэзии”) и рассуждения А. Федулова о динамической и статической традициях (“Смешение традиций. Затекст визуального письма”).

Сборник статей, не вошедших в научную биографию П.В. Куприяновского “Поэт с утренней душой: Биография, творчество, судьба К.Д. Бальмонта”, вышедшую в прошлом году в Москве, приурочен к 85-летию недавно умершего ученого.

Редкое в этой серии научное, а не популярное издание. В основе — “Материалы для биографии”, выполненные в советское время на единственно возможном тогда максимуме научного уровня, чем выгодно выделялись на фоне вульгарного советского буниноведения, и опубликованные ранее только в доэмигрантской части. Теперь — полностью.

Книгу известного зощенковеда открывает история “возвращения” творчества М. Зощенко, начавшаяся в 1965 году и до 1986-го представлявшая собой тернистый путь, а завершает хронология М. Зощенко. Кроме познавательного, статьи доставляют чисто литературное удовольствие — благодаря интонационному богатству они читаются как хорошая проза. Удачно оформление обложки плакатами наглядной агитации 20—30-х годов.

Знаменитый лингвист — племянница М.А. Булгакова, старшего из семерых детей в семье доцента Киевской духовной академии Афанасия Булгакова. Ее мать Надежда Афанасьевна вела дневник и собирала семейный архив. Быт этой семьи, восстановленный по документам и воспоминаниям, помогает понять пафос творчества М. Булгакова: интеллигенцию он считал высоким достижением русской культуры и одной из высших духовных ценностей русского народа. “Судьба семьи Булгаковых, разумеется, вполне типична” — сноска на с. 133.

Отрывками публиковавшиеся в периодике, дневники сына Цветаевой, вошедшие в первый том, день за днем восстанавливают страшный быт последних лет поэта. Дневники неявно опровергают расхожую репутацию мальчика, которого принято считать избалованным эгоистом. От любого пятнадцатилетнего подростка трудно ждать жертвенного участия во взрослых делах — слишком интересные в нем происходят внутренние процессы. Мур же прекрасно понимал “объективную ценность” матери, улаживал ее кухонные ссоры с “совмещанами”, уговаривал вести себя разумнее, будто был более взрослым… Не по годам умный и развитый, он прекрасно разбирался в международной политике, хотя и унаследовал от матери романтическую идеализацию советской жизни. Больше всего он стремился продолжать учебу. Цветаева же, загнанная в угол, мучила его ежедневными истериками: “Мать говорит, что “только повеситься”. Выхода не видно” (22/VIII-40), “Мать говорит, все пропадет, я повешусь, и т.п. <…> В доме атмосфера смерти и глупости — все выкинуть и продать. Мать, по-моему, сошла с ума. Я больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере “все кончено” (27/VIII-40)… Около года до отчаянного поступка матери, 368 дней безысходности, поэтому запись “Я решил теперь твердо встать на позиции эгоизма” встречаешь с невольным сочувствием: как еще ему выжить?

Второй том начинается с 31/VIII-41, когда он стал круглым сиротой. О матери вспоминает скупо и жестко — но по общей манере формулировать видно, что дневники, которые он начал вести по приезде в СССР, помогали ему структурировать в себе мужество как опору личности, собираться с силами в атмосфере беспросветной беды — разрушительным переживаниям туда доступа не было.

Социологическое исследование, дающее много интересной информации о специфике центра и периферии в России, а также переменах в российском обществе — на основе наблюдений за социальными ориентациями молодежи, проводимых с 1960-х годов. Интереснее всего два последних раздела, посвященных социальной обусловленности личных планов, исследованию реальных шагов (кто чем занялся после школы) и проблеме неактивности.

Из таблицы-приложения можно узнать, что в 1998 году выпускники московских и новосибирских школ, а также средних специальных учебных заведений, отдельно юноши и отдельно девушки, самыми привлекательными считали профессии юриста, бизнесмена и банковского работника; пределом падения по социальной лестнице выступили доярка и тракторист (свинарки и пастуха нет совсем).

Здесь проблемой молодежи озабочена загадочная организация АКИРН (Ассоциация по комплексному изучению русской нации), “действующая с 1983 г.”, и ее председатель, доктор философских наук, в 1951 году с отличием окончивший МГИМО МИД СССР, он же составитель этого сборника, написавший предисловие в пяти параграфах, не жалея средств литературы для живописания бедствий молодых патриотов и поднятия их патриотического духа.

Первый раздел составили духоподъемные произведения классической литературы и публицистики, от поучения детям Владимира Мономаха до обращения к молодежи Юрия Гагарина, есть даже стихотворение — “Школьник” Некрасова. Второй — выступления Зюганова, Глазьева и Жириновского на молодежные темы. В третьем редкие тексты все же тяготеют к отходу от жанра агитки в сторону демографического исследования. Подразделом здесь выделен ряд статей, объединенных заголовком “Традиции служения людям в роду Троицких”, украшенный семейными фотографиями составителя. Четвертый раздел посвящен выступлению составителя на парламентских слушаниях 2002 года с проектом концепции миграционной политики, состоящим из общих фраз о необходимости поддержки государством инициативы и самостоятельности мигрантов. Пятый раздел — “смесь” на “этнополитологическую” тему.

Сборник составлен из страниц и строк русской стихотворной и прозаической классики, от Богдановича до “Леньки Пантелеева”, посвященных явлению, канувшему в историю, — няне, присматривающей за ребенком.

Студенты семинара Н. Коляды в ЕГТИ пишут много и хорошо, в основном в новаторских жанрах трагедии характеров — это когда герои по внутренним причинам говорят, будто бредят, и совершают странные поступки (например, окончив десятый класс в одной школе поступают в десятый класс другой — и так много раз) — и трагедии положений — это сцены из жизни наркоманов, алкоголиков или их детей, женщин на сносях или, напротив, одиноких женщин, сидящих в холодной квартире, выйти из которой не позволяют драматургические единства, а войти удается разве что умершей подруге. Явление мертвого друга — сюжетный штамп этой школы, пошедший, вероятно, от сигаревского “Пластилина”. А драматургические единства — времени, места, характеров, действия — чаще всего так сладострастно нарушаются, что пьесы, расписанные к тому же орнаментальными ремарками, тяготеют к рассказам и киносценариям. На фоне ученических работ, обреченных на выразительность благодаря перечисленным выше фирменным знакам, выделяются остроумные фантасмагории Олега Богаева, где все приметы школы проступают, но в преодоленном, авторизованном виде.

Сборник вышел вдогонку предыдущему столь быстро, что составитель, он же редактор, не успел вычитать ошибки. Самая смешная — танец “минуэт”, с. 144

Новое в издании: публикуется роспись содержания предыдущих девяти сборников, вышедших за период в тридцать с лишним лет, хронологический диапазон издания расширился, вместив ХVIII век, появились цветные иллюстрации. Среди материалов преобладают эпистолярии. В разделе “Публикации и сообщения” — переписка Абрама Баратынского, братьев Васнецовых, Н. Бердяева; В. Сосинского с Б. Слуцким; неопубликованный рассказ В. Шаламова, фрагменты из книги Н. Розанова “Воспоминания старого москвича”, воспоминания о Михаиле Чехове, из воспоминаний дочери Константина Маковского и др. В разделе “Обзоры фондов” наиболее интересные материалы — переписка графомана А. Бурова с крупными писателями эмиграции, сделанный С. Шумихиным, и межархивный тематический обзор Т. Горяевой “Литературные группировки 1920-х — начала 1930-х гг.”.