Мария Галина. Дмитрий Тонконогов. Темная азбука. Мария Галина
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Мария Галина

Дмитрий Тонконогов. Темная азбука

“В сумерках языка”

Дмитрий Тонконогов. Темная азбука. Стихи. — М.: Emergency Exit, 2004.

…Но вот мы встретились и вдруг узнали друг друга.

Ветер, не ветер, но холодом веяло с юга.

Кто-то пришел, да и вышел вон,

И с тех пор дует со всех сторон.

…Лето прошло. И я шуганул всех кошек, птиц и собак.

Бродят, летают, мешают курить табак.

Тоненькая книжка Дмитрия Тонконогова с мрачноватой обложкой: старая лысая кукла, за ноги подвешенная к трубе парового отопления, — один из самых ярких дебютов прошлого года. Сам Тонконогов, правда, не совсем дебютант — его тексты печатались в журнале поэзии “Арион” и в антологии “10/30, стихи тридцатилетних” (М., МК-Периодика, 2002). Он также, как гласит аннотация, автор четырех детских книжек. Но, тем не менее, эта книга — первая.

Тонконогов из тех, кто пишет медленно. Большинство из опубликованных здесь стихотворений так или иначе прозвучали — если не в периодике, то на литературных вечерах. Но, собранные в единый корпус, они выглядят как некая целостность, подобрать определение которой мне будет, пожалуй, трудновато.

Когда последний сон вставал за горизонтом,

Гроза передвигалась каким-то тайным фронтом.

А женщина в тепле сокрылась в длинном теле.

Евпатий Коловрат лежит в ее постели.

Первое, что приходит на ум, конечно — “обэриутство”. Но, как справедливо замечает Евгения Вежлян в своей рецензии “Непроницаемость простоты” (“Книжное обозрение”, № 43, 2004), это сходство скорее внешнее. Здесь абсурден план не столько предметно-бытовой (детали у Тонконогова как раз очень точны: “Приносит мать дымящуюся грелку / И яблоко на мокрую тарелку / Кладет, как посторонний мир), сколько космический, изначально-всеобщий.

Заведую районным детским садом,

На мне большой сиреневый халат.

И розовые дети где-то рядом

Лежат во тьме, сто лет лежат и спят.

Над ними пар колышется, рядами

Кроватки белоснежные плывут.

На север, говорю я со слезами,

На небо, что вам делать, что вам тут?

Седые три великие империи

Подсели утешать меня к столу.

Я кутаюсь в какую-то материю,

Переставляю ноги на полу.

Только дуракам кажется, что молодость жизнерадостна. Именно молодым “с непривычки” присуще наиболее трагичное, обостренное ощущение бесполезности, бессмысленности бытия. Но им же присущ и чудовищный эгоцентризм, зацикленность на себе, о чем свидетельствует едва ли не любая первая (а зачастую и не только первая) книжка стихов. Тонконогов еще вполне молод, чтобы ощущать ужас незагрубевшей кожей, но он уже достаточно взрослый, чтобы понять, что кошмар универсален. Недаром среди его персонажей столько старух — воплощения бессмысленной жизнестойкости и одновременно хрупкости. Впрочем, напомню, в мифологической традиции старуха выступает еще и как персонифицированное воплощение Смерти.

…Мне кажется — я бабочкою стала,

Что стоит крыльям приподнять сухое тельце

И опустить на холод простыни,

Где ждет меня единственная книга.

…Моя сестра однажды перешла

Границу между парком и вселенной

И не смогла вернуться.

Что сестра, мой лучший муж, он покатился

Бильярдным шаром,

И хоть бы кто-нибудь его остановил.

…Я выметаю пыль из комнат,

Я протираю черный телефон.

Черный телефон (очень старый, иными словами, тогда других и не выпускали), большой сиреневый халат, яблоко на мокрой тарелке — детали и подробности худо-бедно структурируют мир, где люди могут то покатиться бильярдными шарами, то ненароком улететь. Этому миру противопоказаны пышные метафоры: они так или иначе будут ложью; его приходится фиксировать, пользуясь умышленно скупым поэтическим языком; в текстах Тонконогова мы наблюдаем ощутимое сопротивление не столько материала, сколько материалу — напирающему хаосу, где уравнены предметы, абстрактные понятия и люди (Я сух и стар, как некое число, / В саду дорожку снегом замело, / Но воду подают без перебоев. / На подоконнике растет алоэ).

Разностопный, дергающийся стих, почти нечаянная рифмовка, остраненный мир, пронизанный даже не столько эротикой, сколько подростковым острым сексуальным любопытством (“про женщину говорят, что груди ее упруги <…> говорят, что у женщин упругие ягодицы <…>”, “крадется между ног Евпатий Коловрат <…>”).

Обэриутство?

Отшельники, старухи и калеки… — Дмитрий Тонконогов.

Отшельники, тристаны и поэты… — Константин Вагинов.

Обэриутство, по свидетельству А. Введенского, было критикой поэтического разума в свежеразрушенном и кое-как устоявшемся мире. Мы тоже обитаем в мире, что ни говори, свежеразрушенном, а то и продолжающем рушиться, хотя и достаточно комфортном. И даже производим некие опыты по упорядочению или хотя бы исследованию абсурда. Но если критика поэтического разума все же предполагает, хотя бы по аналогии с кантовской критикой чистого разума, существование некоего абсолюта, то наши на этот счет ожидания куда более проблематичны.

Все, что приснится зимой и весной, —

Останется памятью черновика.

Человек неведомый большой и лесной

Ищет себе пристанище

В сумерках языка.

В сумерках? А зачем же тогда пишутся стихи, да еще с такой артистичной пластикой?

Мария Галина



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru