Ирина Роднянская

К вопросу о приятии ситуации

Журнал “Знамя” провел эксперимент, по результатам своим не слишком согласующийся с тезисами Сергея Чупринина, который в специальной статье этот эксперимент подытожил. Критик и редактор, приветствующий — звоном щита — нынешнюю литературно-читательскую реальность, пишет: “… уже не хватит на наш век того комфортного устройства культуры, когда наша с вами литература — качественная, серьезная, высокая — служила стопроцентным синонимом понятию художественной словесности”; она “утрачивает <…> центральную, системообразующую роль в мультикультурном пространстве <…> вдвигаясь в неуютную и непривычную позицию “литературы для немногих””. Одновременно с этим признанием журнал открывает у себя “малую сцену”, на поверку населенную сочинениями, адресованными все тем же “немногим” (не исключая фэнтези Александра Зорича — текста, способного разочаровать любителя подобного чтения, как, впрочем, и всех остальных).

Если я правильно поняла цель предприятия, оно связано с попыткой учесть описанную главным редактором “некомфортную” ситуацию и расширить круг подписчиков, привлекая читателей не “толстожурнальной” литературы, — но ничего, мне кажется, не получилось. Толстый журнал в своем качестве особого книжного жанра не сумел, даже силясь, загубить собственную суть, и я радуюсь провалу эксперимента как доводу от обратного в пользу того, что суть эта существует и ни в зуб ногой.

В самом деле, не только я уже заметила, что ни одна из публикаций “малой сцены”, среди которых есть отличные, хорошие и не очень, ничем не отличается от публикаций знаменской (и новомирской, и дружбинской…) “больших сцен”. Прекрасную очерковую повесть Марины Кулаковой, не затей журнал этой второй сцены, он непременно напечатал бы, скажем, в рубрике “Между жанрами” (а в “Новом мире” испанские письма Михайлова-младшего о наркореабилитации печатались даже в “корпусном” разделе полноценной прозы, — я и дальше привлеку новомирские аналогии, не из лояльности фирме, а просто потому, что они под рукой). Ничего “феминистского”, кстати — вопреки вводному редакционному слову — в этой повести нет: она полна социального (и экзистенциального) ужаса перед насилием и равнодушием, перед бездной зачеловеческого, а кончается сценой внезапной гибели человека (несущественно, что мужчины). Трогательный рассказ Майи Кучерской, сопровождающийся не менее трогательными теологическими оправданиями автора, вряд ли способен шокировать тех, кто удосужился прочитать шоковый (по первоначальному определению самого сочинителя) роман Николая Кононова “Нежный театр” или беспримерный гиньоль Владимира Маканина “Коса — пока роса” — фундаментальные новомирские публикации конца прошлого года (не говоря уже о текстах иного класса — например, о романе Пискунова, как помнится, появившемся в “Дружбе народов” два или три года назад).

Почему “Знамя”, всегда отличавшееся изобильным разнообразием (и разноуровневостью!) своего отдела поэзии, уделило “Малой сцене” именно те стихи, которые там представлены (у Игоря Алексеева — нормально неплохие, но чем уж так отличающиеся от стихов Ивана Макарова, удостоившихся “большой сцены”, зато куда более мелкого кегля?), — для меня это остается загадкой. Ну а Александр Неклесса — всегда Неклесса, сразу узнаваемый, ничуть не “инаковый” ни в “Москве”, ни в “Новом мире”, ни в “Знамени”; правда, туманного красноречия чуть поболе, избавление от этого, отнюдь не дифференцирующего, признака улучшило бы статью, рассчитанную так или иначе на специфический интерес, на какой сцене ее ни ставь. Да и сам наболевший крутой вопрос о “праве на Россию” и “мире без России” — он не для “Малой сцены”.

Короче, мне остается согласиться с юмористическим выводом, которым кончает свое доброжелательное обозрение знаменского “журнала в журнале” мой коллега Павел Крючков: “Ежели бы вы путеводитель по подпольным рынкам качественного марокканского канабиса нам предложили или рассказали о ценах на пластид и где его брать подешевле… В общем на тираж эта акция не повлияет” (“Периодика” — “Новый мир”, 2005, № 2).

Вообще говоря, как Олег Табаков исключил из имени МХТ слово и понятие “академический” — и репертуарно-постановочную политику проводит, судя по отзывам, соответствующую, — так и все без исключения толстые журналы, откликнувшись на несомненное смещение нравов, вкусов и оценок, перестали проводить академическую границу между вчерашним маргинальным и вчерашним square (добропорядочным) — но при этом умудрились остаться самими собой. То есть изданиями, рассчитанными на углубленное все-таки чтение: не в последнюю очередь потому, что это чтение контекстуальное — каждая публикация окружена перекличками с других, в том числе небеллетристических, страниц, куда не может хотя бы не заглянуть опытный держатель очередной журнальной книжки.

Умудрились остаться собой — и, значит, обречены, как в очередной раз констатировал в известинской статье “Они есть, но их нет” Николай Александров (2004, № 220, 25 ноября). Что ж, мы брать преград не обещали (в виде малой, актуальной или увеселительной сцены), мы будем гибнуть откровенно.

Но в итоге не погибнем.

Здесь самое место для разговора о составных частях мультилитературного, как формулирует Сергей Чупринин, пространства. Галина Юзефович во вступительной статье к малосценическому анклаву совершенно точно описывает положение на книжном рынке, где удобочитаемой “качественной” литературы отечественного производства (Чупринин называет этот же тип продукции “миддл-литературой”, а “качественной” — совсем другую, о чем чуть ниже) — такой продукции до крайности мало. (Так ли ее мало в объективном соотношении с переводной — иной вопрос: ведь нашему отечеству здесь противостоит весь остальной книжный мир от Японии до Латинской Америки, включая Африку и Австралию; наберется, однако. К тому же, тяга к чужому не есть вынужденное следствие неудовлетворенного спроса на свое, это проблема социопсихологическая.) Вот эта миддл-литература — беллетристика высокого уровня, не коробящая вкус достаточно образованного читателя, — и является пререкаемой проблемой для литературной экспертизы. Та часто не хочет понять, что по крайней мере полтора века миддл-литература — собственно литература и есть (я говорю о прозе). Достаточно оглянуться назад, в ХIХ век, чтобы обнаружить: повести Гоголя и повести Николая Павлова, “Обыкновенная история” Гончарова и “Тарантас” Соллогуба, рассказы Чехова и рассказы Потапенко, “Петербург” Андрея Белого и “Санин” Арцыбашева — все это произведения, равно принадлежащие к своим беллетристическим рядам. Общее у них то, что их было интересно читать образованным современникам — не “немногим” (тем wenige, кого имел в виду Василий Андреевич Жуковский), но и не всем, кто только овладел грамотой и наивно пристрастился к книгочейству. И только литературно-критическая экспертиза высокой марки (а вслед за нею — неподкупное время) качественно возвышала одного из членов этих “пар” над другим.

Иными словами, никакого оттеснения на обочину стоящей литературы не произошло. Массовое же производство чтива для неквалифицированного читателя — явление, уже давно неновое и естественное, не отражающееся на потребностях и спросе читательской общественности (зато вопиющее к социологическому контент-анализу, которым почему-то никто почти не занимается). Миддл-литература — это, как была, так и есть, центральная, центровая литература. Она должна доставлять не совсем примитивное удовольствие от процесса чтения, а достигает ли, в исключительных случаях, это удовольствие степени потрясения и/или катарсиса, — другое дело. Характерно, что Чупринин без труда составил список (“субъективный”, конечно) русской современной миддл-литературы. А вот в графе “качественная” он, проявив благоразумную осторожность, не назвал ни одного имени. И вправду, не станет же он доказывать, что “Рубашка” Гришковца — это “миддл”, а “Качество жизни” Слаповского, финалиста последнего Букера, — это, простите за каламбур, “качество”. Себе дороже выйдет.

Беда в том, что и наша критика, и наши жюри, и редакционная экспертиза, как правило, путают “высокую” литературу с “трудной” (что и говорить, высокая литература бывает трудна, но “трудная” литература слишком часто не бывает высока — по мне, наглядные примеры В. Шаров или, еще теплее, “Swedenborg” Иванченко). К слову, Чупринин цитирует мою старую статью о “плохой хорошей литературе” “Гамбургский ежик в тумане” как подтверждающую существование класса “миддл” — но я писала не о том, что читать приятно, а о том, что “читать модно” (как суетно назвалась одна книжная серия), модно, хотя подчас и тоскливо.

Оценочная шкала должна быть сориентирована на интересную беллетристику как на явление, достойное квалифицированных читателей совсем не такого уж узкого круга, которому небезразличны будут и доказательно обозначаемые экспертами градации качества. Ну а “высокое” — это неожиданные и редкие творческие вспышки, сюрпризы, которые невозможно предугадать и спровоцировать, но желательно не пропустить и распознать. Однако — никак не mainstream (такой иллюзорный stream — поток — бывает лишь в школьных учебниках литературы: Пушкин — Лермонтов — Гоголь — Толстой — Достоевский — Чехов…).

Толстым журналам (вернемся к ним), говорят, не под силу — при их медлительности и безденежье — тягаться с книжными издательствами, подхватывающими наш “миддл” во мгновение ока. Все верно, но есть и страх перед (мнимой) безвкусицей. Когда-то Пелевина-романиста (очень значительного, на мой упрямый взгляд, писателя) открыло “Знамя” — поступило ли бы оно так теперь, представься, на счастье, аналогичный случай? Робость, с какой вещи среднежурнальной кондиции отправлены в экзотический сераль “Малой сцены”, подсказывает скорее отрицательный ответ.

Но даже если толстые журналы окажутся обделены сколько-нибудь читабельной прозой большого формата, они, повторю, не погибнут. Сложив нынешние скудные тиражи “толстяков”, только двустоличных, воедино, получим не широкий, но в общем балансе культуры серьезный слой — 20 — 25 тысяч семей (ибо тут семейное или библиотечно-семейное чтение), ищущих на этих страницах… чего? Да тех самых неожиданных открытий, непредвиденных вспышек, о коих вряд ли оповестят глянцевые обозреватели и коими могут оказаться и рассказ, и short story, и эссе, и стихотворение, и памфлет.

Для меня таким именно открытием (первой, по Чупринину, категории) стала повесть Марины Кулаковой “Живая”. И мне совершенно безразлично, в каком разделе номера она появилась. Но то, что это типично “толстожурнальная” вещь и там ее естественное место, — несомненно.