Александр Кабаков

Игра и исповедь

От редакции | В № 11 “Знамени” за прошлый год появился раздел “Малая сцена”. Публикуем поступившие отклики.

Опыт издания журнала в журнале, предпринятый “Знаменем” под рубрикой “Малая сцена” (2004, № 11), произвел на меня двойственное впечатление.

С одной стороны — непосредственные ощущения от прозы и стихов этого маленького раздела: ну, проза, ну, стихи, “Знамя” как “Знамя”, уровень выдержан. Отличаются, как мне кажется, от любых других знаменских же публикаций не более, чем положено вообще отличаться одному тексту от другого. Немного выше среднего процент демонстративной автобиографичности у одного интересного автора, немного больше, чем следовало бы, простодушного удивления собственной смелостью у другого, одни стихи тяготеют к известным советско-классическим образцам, другие — к классике постсоветской… Словом, все нормально. На мой взгляд, вполне можно было бы публиковать и на “большой сцене”, в конце концов, надо и на ней вводить в спектакль новых исполнителей.

Что же касается теоретических публикаций, обрамляющих экспериментальный раздел, то они, при совершенном несходстве между позициями молодого критика Галины Юзефович и самого главного редактора “Знамени” Сергея Чупринина, вызвали почти одинаковое несогласие, вернее, желание уточнить. Рассуждения о мейнстриме и маргинальности, об ориентации на массового читателя и на так называемого подготовленного сами по себе вполне бесспорны и интересны, но, по-моему, во-первых, не имеют непосредственного отношения к другим публикациям “Малой сцены” и, во-вторых, несколько “смещают прицел”. Относительно последнего объяснюсь.

Я думаю, что наиболее существенные различия между типами авторов и сочинений сейчас лучше определять не по количеству читателей на писательскую душу, а по соотношению в произведениях этой самой, условно говоря, “души” и “мастерства”. Налицо тенденция вымывания из литературы эмоциональной составляющей и все более старательного наполнения текстов чистыми литературно-техническими достоинствами. Ледяной градус чувств и ювелирная профессиональная работа сейчас в равной степени свойственны и лучшим образцам массовой литературной продукции, и практически всей “высокой” литературе. Если раньше откровенная сконструированность приличествовала только чистому жанру, прежде всего детективу, то теперь она, напротив, тем очевидней, чем изысканней и “серьезней” единица изящной словесности. Стихи все больше становятся интеллигентным подобием ребусов, романы превращаются в паззлы высшей сложности или описания продвинутых компьютерных игр, рассказы выстраиваются вокруг анекдотической схемы. При этом уже нет смысла вести разговор о массовом и элитарном — между автором и его созданием теперь принято выдерживать одинаково большую дистанцию, идет ли речь о многотиражном чтении для офисно-клубной молодежи или об очередном предмете бурного интереса внутрицеховой критики. Обливаться слезами над вымыслом стало неприлично и для самого творца вымыслов, и, соответственно, для потребителя. Одни стремятся достичь занятности, оригинальности, изящества, наконец, другие готовы это оценить, но слезы… Слезы — это просто смешно. В жанре слез работают некоторые безнадежно вышедшие в тираж (в идиоматическом, а не в буквальном смысле) старики, но кому ж они интересны…

Упаси Боже кого-нибудь подумать, что вышесказанное есть негативная оценка — нет, только наблюдение. Более того, я предполагаю, что движение литературы от “приключений души” к “приключениям ума” совершенно естественно и должно происходить параллельно установлению абсолютной власти информации над жизнью. Цивилизация планомерно и неотвратимо ведет наступление на иррациональность в человеке, она поощряет художественную игру, но не душевную исповедь и уж тем более не нравоучение. Таков, как говорится, расклад, он не плох и не хорош, как не плоха и не хороша вообще история.