Анна Кузнецова

Владимир Сорокин. Путь Бро. — М.: Захаров, 2004.

Путь русского общества от дворянского прекраснодушия XIX века к современному фашизму, прослеженный на уровне сюжета и стиля: мастерски подделанные дворянские мемуары плавно перетекают в стилизацию некоей священной книги, призывающей видеть СЕРДЦЕМ. Герой, прошедший через ужасы конца 10-х — начала 20-х годов, встретивший девочку, которую в детстве любил, в облике калеки-нищенки со шрамом от сабельного удара на лице, стал ВИДЕТЬ, что люди — “мясные машины”, что жизненный путь человека и эпохальный цикл человечества умещается в абзац текста. ВИДЕТЬ он стал и “своих” — таких же, как он, “сверхчеловеков”, постигших механику мира ценой потери сострадания к ближнему.

Книга страшная. Потому что талантливая — раз. Потому что выражает аспект правды — а понимание, что аспект правды не есть правда, доступно далеко не всем — два. И три — потому что подается как предисловие к уже опубликованному роману “Лед”. Бог любит троицу, поэтому скоро проект будет представлен в виде трехкнижия, “священной книги” посттрагического мира, Библии для дураков. А дураков, готовых воспринять как откровение механистическую картину мира, много.

Не стоит село без праведника: монахиня Надежда (в миру — Зинаида Александровна Бреннер), бывшая сестра Марфо-Мариинской обители (двоюродная сестра футболистов Старостиных), жила и скончалась в Тверской области, в 1971 году автор брал у нее интервью. Остальные рассказы также относятся к “литературе достоверности” (термин, которым американка Д.Г. Харрис объединила мемуарную литературу и художественные исследования вроде “Архипелага ГУЛАГа”) и призваны представить читателю “подлинный ХХ век” — веру, надежду, любовь и сострадательную человеческую общность, сохраняемые в русской разоренной глубинке, как когда-то в римских катакомбах.

Здесь для постановки духовных вопросов использована романная форма с вымышленными героями. “Горящие звери”, поджигающие друг друга, не задумываясь об ответственности за свои страсти, убивают близких нелюбовью, а дальних — любовью, которая всем слишком дорого стоит. Автор сочувствует героям и вместе с ними надеется, что есть у человека какая-то другая жизнь, глубокая и подлинная. Эту надежду воплощает юный герой, внешне — двойник Биндо Алтовити с рафаэлевского портрета, способный чувствовать невидимое измерение мира как реальность и чужую боль как свою, что и сделало его пациентом психиатрической лечебницы.

Роман настолько вязок, что вычленить сюжет, найти остроумные диалоги и удачные детали, которыми можно восхититься, — работа нелегкая, — хотя все это в прозе поэта есть. Но вот образец поступательного движения книги, начало второй главы второй части: “Чем сокровеннее мечты, тем сильнее нуждаются они в подкреплении хотя бы слухами, хотя бы чем; благоприятные для тайных надежд домыслы охотно принимаются на веру и пускаются в рост. Зеркало в конце туннеля охотно разоблачается скептиками, но и в их толпе попадаются якобы знающие выход на поверхность — и таких находится тем больше, чем больше на пути встретится препон и запретов: сладость библейского плода общеизвестна”. Далее — снова абзац банальных сентенций со снотворным эффектом. И только в третьем появляется герой.

Внесерийный проект, хотя — почему не “Опасные связи”? Патерики в традиции — сборники поучительных новелл о подвигах христианских монахов, то есть культурная аура, заложенная в задание серии, налицо. И почему не “Высокое чтиво”? Чтение легкое и приятное, современное преломление жанра — байки из жизни сегодняшнего духовенства — получилось прелестным.

Публикация наследия писателя продолжается в “Новом издательстве” (“Разговор о рыбе” выходил в “ОГИ”). “Я вам сейчас все объясню. Трогательная уверенность, что ваши объяснения кому-то понадобятся. Трогательная уверенность, что всегда можно все объяснить”… Автор все переживает и ничего не объясняет, текст избегает сюжетной причинности, идет за голосом, разрушая едва наметившиеся сюжеты.

Обыденный мир в этой книге предстает фантастическим — миром вещей-в-себе. Россыпь предметов, летящих по своим орбитам в свободе от утилитарного использования, обступает человека в этих рассказах, и человек находит к ним дорогу, только переходя на их язык, живя по их законам бытия. Мне трудно согласиться с мнением М. Гаспарова, что лучшие рассказы поставлены в начало: первый мне показался самым слабым — фрейдистская мотивировка (девочка-подросток влюблена в отца) выглядит лишней, когда с сильной болью в низу живота девушка бродит по городу среди равнодушных, живущих своей внутренней жизнью вещей. Восхитили меня три рассказа: “Мой первый Шмайссер”, второй, “Славянский пожар”, из середины, и “Вок-Вок”, последний, — в нем человек общается с новогодней елкой.

Фантастический роман, который ставит перед юношеством сложные вопросы. Юный гражданин некоей централизованной космической Империи с жесткой дисциплиной, в младенчестве подброшенный в интернат провинциальной планеты, не похож на окружающих: другой цвет волос, необычные черты лица. Изгой среди товарищей, он привык считать себя уродом. Потом выясняется, что он — потомок расы с уничтоженной планеты, остатки населения которой стали космическими пиратами. Попав к своим и узнав правду, мальчик стал “предателем”: не смог убить юную гражданку Империи в захваченном корабле — свои не простили. Но тут Империя напала на пиратов, все попали в плен, и спасенная девушка спасла спасшего ее когда-то “варвара”... Написано все это умным одаренным человеком, спрятавшимся за инициалами “Д.К.” (возможно, для того, чтобы нельзя было определить, какой национальности автор), с гуманистических позиций: люди всех планет — братья.

Первая фраза: “Пш-ш… — сказала волна” — задает стиль романной анимации, поэтому Гиви Месопотамишвили и Миша Шендерович живут, как львенок и черепаха, которые песню пели, хотя миром здесь правит мистический закон сохранения счастья в замкнутой системе: когда одному плохо — другому хорошо. Антиномические пары персонажей — например, Шендерович и его школьный товарищ Лысюк — добывают энергетические ресурсы для своих удач, роя друг другу ямы. Закон работает и на поверхностном уровне: в притоне банды турок, ограбивших героев, Гиви неожиданно заговорил по-турецки, когда начисто забыл русский язык его собеседник, день назад изъяснявшийся по-русски не просто свободно, но артистично и афористично…

Здесь романная форма взята в научных целях: автор захотел исследовать человеческий образ исторического лица, афонского монаха, в XVI веке отправленного Патриархией в Россию выправить переводы священных текстов, столкнувшегося с мирскими интересами русской церковной администрации и родины больше не увидавшего. Картина русской жизни, встающая из этой книги, — зловещий символический антимир: всем владеет подтекст, неважно, существует он или нет. Люди говорят простые или правильные вещи, а сами пытаются разгадать задние мысли друг друга и закулисные ходы большой игры, сведшие их в разговоре; домыслы обретают событийные последствия — на всякий случай — и, если задних мыслей и закулисных ходов не было, последствия обязывают считать домыслы реальностью.

Тексты — как часто бывает у издателей-интеллектуалов — можно и не читать, не в них дело. Идея издания остроумна и провокативна, как большинство книжных задумок издательства: в условиях отсутствия поэтического мейнстрима нужно сказать спасибо составителю, что на роль девяти экспертов, представляющих свои “обоймы”, он пригласил все же не кого попало — а мог с той же степенью правоты взять любого прохожего.

В стихах много удачных поэтических образов (“ночь задумчиво цедит как кит / звонкий мусор цикад”), поэтому чтение заключается в выуживании таких жемчужин из стертой стиховой формы, огорчающей к тому же обилием неудачных метафор, плохо встроенных в строфы (“пусто в воздухе невозвратимом / желтизны все бесстрашнее рык / красок тающим дымом / меня лижет заката язык // так густы смерти речи / и безумие глин / сотрясает предтечей / средь щербатого счастья руин”).

Сказки мне понравились куда больше — с “твердым” сюжетом автор работает весело и находчиво.

Поэт из Харькова — носитель традиционной двойственности, самым трагичным воплотителем которой был русскоязычный украинец Гоголь. Художественный дар Минакова стремится к языческому наслаждению вещной стороной мира, его этический человек с той же искренностью все это отрицает. Поэтому стихи четко делятся на два корпуса и имеют двух лирических героев. Один — радостный эпикуреец, страшась смерти, оправдывающий жизнь во всех ее проявлениях вплоть до инцеста. Другой — богомолец, плачущий во сне так, что слезы натекают в уши.

Читая эти стихи, будто видишь пейзажи от средневекового живописного цеха, под каждым подпись: “Мастер осеннего пейзажа”, “Мастер зимнего пейзажа” — только здесь это один и тот же мастер. Жаль, что поэту недостаточно поэзии, что сами эти пейзажи, уходящие в метафизику: “лес в алой бахроме — пейзаж напоминает / то девы силуэт, то профиль старика”, — его не удовлетворяют как истинные воплощения мира Божьего. Непременно прилагается строфа-апокриф, заверяющая в христианской благонамеренности, где “поспешит по стружке / оранжевой с холма сын плотника до нас” или еще что-нибудь в этом роде.

Событие смерти, которое не дает о себе забыть, с которым невозможно справиться обыденному сознанию, но нужно сосуществовать живущим, вызвало к жизни целый пласт культуры, сохранившийся в некоторых местностях с архаических времен. Филолог и поэт исследует поэтику обрядового текста — лексики и фразеологии, синтаксиса и метафорики жестов и действий, связанных с похоронами.

Переживание “глянцевого” формата в феноменологической отрешенности от всякой предвзятости — как формы выражения категории приятного. Автор потребляет вещную сторону мира (а вещи и вызваны к жизни с тем, чтобы быть используемыми, — М. Хайдеггер, “Исток художественного творения”) и описывает ощущения. Книги в том же ряду, что и кухня разных народов (очень запомнилось, что индийская кухня имеет четыре областных варианта, а то, что выдают за индийскую кухню в Европе, — колониальный пятый вариант), в неожиданно трагическом разрезе представлено творчество В. Сорокина.

Забавно представление серии, которую открывает эта книга-диссертация: издателям “хотелось (в прошедшем времени. — А.К.), чтобы в серии “отстоялось” слово — прозрение (выделено не мной. — А.К.), одним своим появлением расставляющее по местам все тумбы и афиши нашей литературы”, ибо “Зрячий посох” — это “отверзающее очи слепцов слово старцев”.

Записанный таким образом в пророки и аксакалы Басинский, излагающий свою историю русской литературы, полагает, что провинциалы в России — что-то вроде самостоятельного этноса со своими героями и поэтами. Если взглянуть на русскую литературу, поверив в существование особой — провинциальной — поэтики, становится проще понять иерархическую картину, которая здесь предлагается, и принять, например, утверждение, что Виктор Курочкин — писатель гениальный.

Аннотация уверяет в абсолютной искренности этой книги, что вызывает улыбку. Потому что искренность в традиции литераторства, которой придерживается Маруся Климова (Т. Кондратович), — на противоположном от литературы полюсе. Чем безудержнее своеволие, чем свободнее фантазия, тем литератор литературнее (это — хорошо).

Первая глава производит впечатление неудачного, потому что слишком затянутого, рассказа Зощенки: Державин — графоман, Пушкин — графоман более умелый, что и вышибло из маразматика Державина слезу умиления, — сообщает какая-то бойкая полуинтеллигентная дамочка с такими речевыми характеристиками: “…все меня считают за полную идиотку” (с. 12), “между них” (с. 13), “к сожалению, не помню его фамилию” (с. 13), “да я и сама точно не помню” (с. 14), “Был еще, кажется, такой Языков” (с. 15)…

Дальше стиль выравнивается, хотя истерические сбои в зощенковский сказ временами случаются. Мемуарные фрагменты порой являют человека умного и наблюдательного. Суждения выстраиваются в систему, позволяющую понять, что перед нами — попытка бывшей умницы-отличницы из “культурной столицы” по капле выдавить из себя культурный миф о величии русской литературы и поставить секуляризованный объект перед “раскомплексованным” человеком, для которого литература — один из культурных проектов, из века в век осуществляемых разными бойкими личностями с разной степенью удачи. Беда только в том, что деконструкция-демифологизация — такое же проявление комплекса культурной неполноценности, как и сакрализация наследия, с которой эти техники борются. Обратная сторона явления.

Обещанная “Пропаганда-2”, куда для толщины добавлены историософские эссе о русской политике и философии, продолжающие традицию Чаадаева. Убежденный эгосепаратист, автор продолжает ратовать за отделение личности от общества — горячо, остроумно, талантливо, с перегибами в гордыне и… серьезно. Отвечая на критику А. Латыниной, а заодно на все существующие предположения о мотивах отказа от “Анти-букера”, он открывает истинный мотив, который не пришел в голову никому: “Я — хороший человек”. Для объема же, наверное, использовав излюбленный прием провокации, хороший человек наловил критических откликов на нехитрую удочку — весьма посредственную пьесу “Друг утят”, опубликованную в “Новом мире”, — и выставил их как очередной этап “травли” (раздел “Утиная охота”). В конец книги помещены интервью, в которых интервьюер Галковский подсказывает интервьюируемым хорошие ответы.

Прошлый “ящик” был кошачьим — значит, здесь должны быть отрицательные рецензии. Действительно, есть несколько. И “меню” на этот раз с мясом и кровью: “Двести лет вместе” Солженицына, “Похороны Гулливера” Топорова, “Господин Гексоген” Проханова, “Лед” Сорокина... Рецензент часто и весьма удачно применяет биографический метод, пришедший из филологии, — в рецензиях на Сорокина и Проханова он оказался весьма уместен: вехами творческих биографий здесь стали моменты увеличения тиражей этих маргинальных когда-то писателей и их внелитературные причины.

Книга посвящена эпизоду взаимоотношений начала 70-х годов и обвинения Солженицыным своей бывшей жены в том, что рукописный экземпляр “Архипелага” попал в КГБ через нее. Решетовская прямо обвиняет Солженицына в преднамеренной лжи. Текст книги развивается так: факты сообщаются с научной сухостью, но сопровождаются эмоциональными комментариями, заключенными в скобки. Скобки могут разрывать фразу в нескольких местах. Потом скобки растворяются, факты излагаются все эмоциональнее — книга-вопль, человеческий документ, “прижизненная реабилитация”, ставшая посмертной — книги своей мемуаристка уже не увидела.

Эпоха не дала скучать московскому книжному мальчику из “страны Гайдара”, родившемуся в счастливый год, который дал совершеннолетию совпасть с концом войны: 66-й сонет Шекспира, опубликованный в предисловии к книге Фейхтвангера, был для книжных мальчиков этого поколения откровением об окружающей их действительности, а когда они сами становились писателями, откровения эти обрастали подробностями, которых не вмещает семисотстраничный том — готовится вторая книга.

Школьница, дочь “врага народа”, вела дневник, где между записями о том, что ей не помогла операция от косоглазия, что отчего-то нападает хандра, что нравятся голубые глаза одноклассника — критиковала социализм и описывала свои чувства к советской власти и Сталину. Арестовали всю семью, девочку обвинили в подготовке террористического акта против членов правительства — был 1937 год, 5 лет лагерей кажутся при таких обвинениях неправдоподобно гуманным приговором. Девочка была умной, серьезной и литературно одаренной.

Шестидесятисемилетнего крестьянина, когда-то близкого к Л.Н. Толстому, в 1937 году расстреляли. Впервые публикуются полностью его воспоминания и переписка (в основном с Толстым). Воспоминания, от рождения до революции, затем отрывок о пребывании в Бутырках, отражают сложную судьбу: аресты и преследования в царской России, затем то же самое в советской России. Писал крестьянин с беллетристическим блеском (был замечен и Горьким), хоть и жалуется в предисловии, что мало в его записках литературного языка. Но был он “рассуждатель”, и весьма недалекий, чем даже любившему его Толстому был тяжел.

Историк средневекового русского искусства, а в юности — художник, этнический немец, двоюродный правнук Рихарда Вагнера, арестованный в 1937, 1938 и 1948 годах, проведший 10 лет на Колыме и еще 5 в красноярской ссылке, после чего “О музеях не могло быть и речи, за 15 лет я деквалифицировался”, отнесся к своей судьбе как к религиозному опыту и “воскрес”: восстановил профессиональные навыки, написал книги о русской монументальной скульптуре, в 60 лет, не имея диплома, защитил диссертацию, признанную сразу кандидатской и докторской. Воспоминания делятся на три раздела: “Молодость”, “Испытание” и “Воскресение” и осмысляются как путь духовного становления. На рассуждения ученый скуп, что поясняет в предисловии “От автора”: “Рассуждения — не мой удел. К тому же они не очень прочны, быстро устаревают. Мне же хочется, чтобы сказанное здесь никогда не подверглось конъюнктуре”.

Глянцевое переиздание, да еще в суперобложке, этой книге идет. Она не так плоха в информативной части, а лирические отступления, наверное, должны быть глуповатыми — хотя встречаются настоящие перлы. Например, заставляющее задуматься о возможностях мужской физиологии предположение, что с Ириной Кокошкиной-Гваданини Набоков познал радость физической близости “может, и впервые”. Настоящий кошмар — устное исполнение этих баек экскурсоводами французских бюро путешествий, сопровождающих в Париже русскоязычные группы (“Эйфелевая” башня — гордо выговаривала эмигрантка из Литвы Рената, продающая теперь в таких бюро свой очень смешной русский).

Автор учебника — женщина. Это во-первых — поскольку в книге говорится о несостоятельности отношения к человеку как к человеку, без учета его пола. Автор, являющийся, во-вторых, доктором философии, считает этот тезис главным философским открытием ХХ века. В-третих, преподаватель университета, автор оформляет это убеждение как непререкаемое утверждение, которое следует запоминать и пересказывать. В-четвертых, театральный критик, автор проводит свою героиню — концепцию феминизма — через перипетию, страдание, узнавание и катарсис в истории философии.

История философии — всегда объект интерпретаций идей прошлого с точки зрения момента написания истории и особенностей национальной традиции. Русская философия занималась метафизикой и интерпретацией классических концептов, не различая религию и философию. А русская история философии — поиском в истории мировоззренческого эталона. Автор сводит воедино представления русских философов о значимости основных идей античности, средневековья, Нового времени для русской философии, а также попытки систематического осмысления этих идей. В приложении — неопубликованные фрагменты работ С. Трубецкого, П. Флоренского и Г. Шпета.

Хазары были тюрками иудейской веры. Автор полагает, что через их язык в русский проникло множество ивритских корней. Например, первый корень имен Владислав, Владимир — от ивритского валад — рожденный: рожденный для славы, рожденный для мира... Что ж, версия как версия. В.Н. Топоров, например, в предисловии к книге Александропулоса полагает, что Россия — от греческого корня, обозначающего рассеяние — православные греческого рассеяния… Дальнейшее — как все в науке после Поппера: если принять начала любой версии как аксиому, можно считать ее истинной. Кто запретит?

“Враг очевиден, прицел должен быть верен” — из предисловия. Если бы это писал не историк — сошло бы за паранойю (систематизированный бред), можно было бы посмеяться. “Спокойно и объективно” автор “пробует разобраться” в еврейском национальном характере, проводя статистическую параллель со спортом в многонациональном СССР: в баскетболе больше всего было прибалтов — они высокие; в вольной борьбе — кавказцев, у них резкие и быстрые движения; в тяжелой атлетике — русские, силачи; а в советских учреждениях в первые годы верховодили одни евреи, склонные от природы к… — про это и речь.

Дело только в том, что французы то же самое думали о русских, в 30-е годы заполонивших Париж, — особенно после того, как один из них убил французского президента. Что мнение о нашем национальном характере в любой западной стране, где вздумают гулять наши “братки”, такое же. Что на современном этапе международных отношений политтехнологи активно используют этот природный ресурс — враждебное восприятие любого чужака любыми туземцами. Так, благодаря политтехнологическим стратегиям русофобия характерна для американцев со времен позднего “совка”, уже очистившего ряды от народа, в царской России мучимого погромами (которые автору с сожалением пришлось признать имевшими место, но он тут же берет в подмогу одну из розановских оценок этого явления — естественно, юдофобскую, юдофилия этого парадоксального автора Семанову здесь не нужна), которому посулили страну национального равенства. Поистине, если бы не было евреев — их следовало бы выдумать. Иначе против кого дружили бы так крепко наши дураки и строители дорог, по которым нельзя ездить?

Сборник охватывает почти два века русской истории — от начала расселения ландмилицких полков на Украине в 1817 году, исследованием которых занимается А.А. Колеватов, до Второй Государственной думы 1996 — 1999, причины институциональной стабильности которой исследует П. Чейсти. Составители подчеркивают свою внеинституциональность и оспаривают традицию изолированного рассмотрения дореволюционной, советской и новейшей российской истории. Напротив, работы, помещенные в сборнике, демонстрируют преемственность, например, советских экспериментов от позднеимперских попыток конструирования рационального ландшафта (Дж. Паллот) или столыпинских мероприятий по еврейскому вопросу (Е.Б. Стрилюк).