Александр Агеев

Спасем

Это цитата из последних строк статьи неизвестного мне Олега Кашина под названием “Я и Бородин”, вывешенной, выставленной (о, черт, до сих пор не очень понимаю, как с точки зрения официальной библиографии правильно обозначать интернет-публикации!) в “Русском журнале” на четвертой неделе октября.

Как бы “открытое письмо” новому редактору “Известий” Владимиру Бородину, которому всего-навсего двадцать шесть лет. Оказывается, такие революционные назначения провоцируют молодежь (а Кашину нашему двадцать четыре) на социальные мечтания: ну, там, например, Россию совместно с кем-то, кого высшие инстанции определили начальником одной из главных газет, спасти, о чем и речь в цитате, открывающей данный текст.

Да попробуйте, родимые, только сначала спросите у нее (у России), хочет ли она спасаться по вашему рецепту?

Давно такого не читал: поколенческий пафос (“Мы оба родились при Брежневе. Оба если и помним что-то о его похоронах, то очень смутно. Гудело там что-то — и все. Оба пошли в школу при Горбачеве. Оба радовались импортной жевательной резинке, которую доставали наши родители. Оба брали у одноклассников переписывать кассеты с группой “Модерн токинг” или там “Наутилус Помпилиус”. Оба были октябрятами, оба успели побыть пионерами, а в комсомол уже не успели”), абсолютная “уверенность в завтрашнем дне” (“В конце концов и я наверняка стану главным редактором чего-нибудь — хороших газет на свете много”). Только товарища Сталина не хватает, чтобы сказать ему спасибо “за наше счастливое детство”.

Пока что Кашин не главный редактор, а пребывает где-то в недрах издательского дома “Коммерсантъ”. Но из-под крыши этого дома вылетело уже столько амбициозных юношей, что впору вспоминать классика, писавшего про “русских мальчиков” — ну, про тех, которые наутро вернут карту звездного неба исправленной. Рядом с теми словами статьи Кашина, которые я сейчас процитирую, реет нетленный баннер: “101 непуганая блондинка”, и девушка там подмигивает пубертатным подросткам. А Кашин о серьезном: “Те, кто моложе нас, видят и слышат по телевизору патриотическую риторику и, наверное, думают уже наоборот: оттого-де и роется пенсионерка в мусоре, что по телевизору говорят про патриотизм. Вас тошнит от совка? Но СССР — это, по большому счету, не более чем аббревиатура из четырех согласных букв. Через два-три года, когда российский певец в очередной раз проиграет на “Евровидении”, а национальные сборные — на чемпионате по футболу и Олимпийских играх, и все это под аккомпанемент телевизора с каким-нибудь ужасным Малаховым, который будет кричать о национальной гордости, — тогда людей начнет тошнить от слова “Россия”, а это гораздо хуже, чем тошнота от совка. Вы крутили ручку приемника, чтобы услышать “Голос Америки” или “Свободу”? Сейчас, чтобы узнать точку зрения, отличную от официальной, люди заходят на какой-нибудь “Кавказ-центр”, а это, что ни говори, гораздо хуже, чем “Свобода”.

Да крутили мы ручку приемника, помним, через какие помехи проходило что-нибудь вроде “Глядя из Лондона” господина Гольдберга, любили этот бархатный голос, ну и что? Чтобы теперь новые мальчики обольщались пафосом грядущей поколенческой победы? Тем более что они ведь трезво чуют за своей спиной поколение следующее:

“А еще через пару лет в начальники выйдет поколение, следующее за нами.

Совсем другое”.

И ужасное: “Те, кто не были пионерами, не пили водку из ларька, Горбачева видели только в документальных фильмах о новейшей истории. Те, в конце концов, кто родился не в СССР, а в Российской Федерации — которая, как известно, совсем новое государство”.

Ну, примите уверения в сочувствии, но не в соучастии — что-то вот не хочется “спасать Россию” в компании подростков, которым надо бы прочитать курс новейшей истории с занудностью седенького школьного учителя: и вот это было, и вот то, а пути Господни все равно неисповедимы.

И как надоело спасать Россию!

“Письма Чехова”, — это уже что-то вроде привычного словосочетания, бытующего в интеллигентской среде, это двенадцать томов первоклассной прозы, это утраченная культура общения, это не SMS на дисплее твоего мобильника.

Но можно, оказывается, перевернуть ситуацию и написать “наоборот”: письмо Чехову, и не нужно быть при этом ни Лейкиным, ни Сувориным, ни даже Ликой Мизиновой (самые чеховские корреспонденты).

Нина Горланова, пермская писательница, это сделала, и зачем? Да пожаловаться “на жизнь” захотелось, а кому ж у нас пожалуешься, кроме классика, который все-все “про жизнь” понимал, и потому жил крайне осторожно, не делая резких движений. Очень хорошо знал, чем эта самая “жизнь” может обернуться для многажды поротого в детстве зада. Иногда думаешь: может, возродить систему телесных наказаний, чтоб дети понимали, что почем? Да поздно, и Горланова это знает:

“Дорогой Антон Павлович!

На днях по НТВ сказали:

В человеке все должно быть прекрасно: и бицепс, и трицепс, и дельтовидка!

А месяц тому назад там же говорили: “В собаке все должно быть прекрасно!”

Ну, ребята! Сколько ж можно писать писем “на деревню дедушке”? В России во времена Чехова неплохо работала почта, и железные дороги были в порядке, и на каждой станции был книжный киоск с разными суворинскими изданиями, в том числе и Чехова, хотя последний российский император, кажется, читал Чехова, уже изданного Марксом (не тем, который покоится на Хайгейтском кладбище в Лондоне, а вполне себе русским издателем). Рассказывали, что переплет был роскошный.

Но тогда телефон был не у всех, а ватерклозет так и вовсе у самых избранных. Так и померли, не узнав нашего счастья.

Но, собственно, к чему? Да к тому, что грех жаловаться, даже если эта жалоба обращена к “Антону Павловичу”, каким бы он ни был тут символом. И чего — символом? А — нормы. Нормы хочется, устали все жить в бесконечной беготне за призрачным и неясным, хочется иметь домик в Мелихове или Ялте. Так сначала, для покоя, постройте три сельские школы, как Чехов это сделал, слетайте на Сахалин, перепишите тамошних каторжников, пообедайте (или на пикник сходите) с японским посольством (а кто сейчас помнит, что во времена Чехова Россия владела Сахалином совместно с Японией?).

И даже ведь не задумывался Чехов, чему там (в этих школах) учат: работников умел подбирать, которые старой борозды не испортят. Хотя и вечная российская тоска томила: “Людей нет!”

Однако про текст Горлановой: нельзя ж так пользоваться классическим черноземом, и он от неумеренных нагрузок может истощиться.

Ну, вот и опять у меня на глазах гнобят в детстве любимого писателя: “Юрий Карлович Олеша принадлежит русской литературе. Точнее, ей принадлежат его книги. Их было немного: небольшой роман, сказка, несколько рассказов да еще дневники, изданные в 1960-е Михаилом Громовым и Виктором Шкловским под названием “Ни дня без строчки””.

Юрия Карловича я настолько любил, что не поверил в свое время даже Белинкову, а уж он написал про Олешу самое страшное: дескать, сдался интеллигент на милость неправедной власти.

Но от этой статьи несет чем-то совсем уже гнойным: так кто же по национальности Олеша, не обрусевший даже в полиэтничной Одессе поляк или кто-нибудь еще? Дак — “европеец”, существо космополитическое, каковому все “русское” противно, который любит “порт”, откуда являются все “нерусские” вещи (а то мы не знаем, что Василий Аксенов и прочие литераторы, начинавшие в конце 50-х, заимствовали поэтику вкусного “списка вещей” у Олеши, Катаева и прочих “одесских” литераторов. Бунина и Набокова почитайте, кретины!).

Да вот: неинтересно это мне! Да будь он хоть чухонец! Если он сказал на русском языке полторы фразы, которые я помню (а он их сказал гораздо больше, чем полторы), так он русский писатель, которого еще долго будут чтить нормальные люди. Не обязательно — любить и читать. Чтить!

И смотреть старые советские фильмы вроде “Трех толстяков”.