Ольга Бугославская

Впервые. — М.: Текст

Для знакомства читателей с неизвестными у нас зарубежными авторами издательство “Текст” — один из основных поставщиков иностранной литературы, — выпускает специальную серию — “Впервые”. Небольшие по объему книжки “Текста” похожи на картинки или письма-открытки, привезенные из разных частей света. В них и веселые приветы, и тихие жалобы, и крики SOS.

Сложившийся стихийно подбор произведений для данной рецензии, из которых два переведены с немецкого, одно — с французского и одно — с норвежского, не предполагает подробного рассмотрения достоинств собственно переводов, но позволяет сделать осторожные обобщения, касающиеся в основном литературы европейской, а также дает возможность перебросить узенький мостик на другой берег Атлантики.

Даже поверхностный взгляд убеждает в том, что произведения авторов разных поколений и стран так или иначе фиксируют печальную ситуацию общечеловеческой неустроенности, неблагополучия, наложения усугубляющих друг друга социальных и психологических проблем. Несколько из взятых почти наугад произведений серии оказались связаны одной невеселой темой: в них в той или иной связи описываются различные психические травмы и их последствия. Так, героиня романа “Любовник моей матери” швейцарца Урса Видмера разрывается между любовью и унижением, стремлением вверх и падением вниз. История ее безнадежной, приносящей горе любви начинается с детских психических увечий. Отсутствие родительской любви заставило девочку, которая мечтала быть “всеобщей любимицей”, чувствовать, что “она никто, никто, как воздух, или, даже скорее, какая-то всем мешающая грязь, и надо бы взять и стереть ее тряпкой”. Посещавшие ее умопомрачительные грезы о прекрасном ликующем мире, в котором она представляла себя повелительницей, утешительницей и судьей, где она “поднималась к самим звездам” и разговаривала с младенцем Иисусом, казались девочке нарушением какого-то страшного запрета и поэтому неизменно сменялись униженной беспомощностью перед неотвратимым наказанием: “Она снова смотрела внутрь себя, смотрела на себя изнутри, как прежде. Но теперь она стояла на коленях перед ботинками короля или убийцы гигантской высоты... Она вытирала их начисто, эти гигантские башмаки, вытирала, чистила, вылизывала, наконец униженно поднимала взгляд выше, выше, до самого лица короля, сияющего под солнцем. И пока она еще только поднимала голову, нежными руками протирая башмаки, она понимала — она понимала это! — что запрещено, жесточайше запрещено видеть высочайшее и что господин заметил ее преступление”.

В реальной жизни роль гигантского “короля или убийцы” сыграл ее возлюбленный — гениальный дирижер. Их знакомство происходит в то время, когда героиня была красивой и богатой женщиной, а будущая знаменитость — полунищим и безвестным музыкантом. С этого момента все свои силы женщина отдает, помогая амбициозному молодому человеку достичь успеха и признания. Эта работа становится для Клары жертвенным служением, в ответ на которое она получает лишь потребительское равнодушие. Любовь, как стремление в “мир, исполненный блеска и света”, становится тяжелым наваждением, бесконечной мукой. В этот мир нельзя попасть, а попытки проникнуть в него — преступление. Двери Рая закрыты, героиня — изгнанница, не имеющая права на вход. От идеала исходит ледяной холод. Уже совсем в пожилом возрасте женщина совершает самоубийство: “Мать открыла окно... “Эдвин””, — сказала она. Потом прыгнула. <...> Внутри нее бушевало все, что было выстрадано за восемьдесят два года. Ревели стихии. Бешеный поток воздуха выжал слезы. “Эдвин!””. Этот прыжок и этот крик — ее последняя отчаянная попытка преодолеть препятствия и совершить свой “надземный переход”.

После себя Клара оставила сына. Болезненная зависимость от кумира матери, напряженное состояние притяжения-отторжения передается ему. Человек, сыгравший фатальную роль в судьбе матери, приковывает к себе его внимание. Молодой человек посещает все концерты великого дирижера, знает в подробностях его жизнь и в конце приходит проводить его в последний путь. После смерти матери он пытается заставить Эдвина вспомнить о ней. Но случайная личная встреча лишь подтверждает, что в закрытую дверь стучаться бесполезно: “Вы что, думаете, без вас никак нельзя обойтись?” — орал я. Потом просто стоял и прислушивался к его удаляющимся шагам. К смеху, становившемуся все глуше. Хлопнула дверь, и снова стало тихо”.

Перед закрытой дверью в прямом и переносном смысле оказывается и маленький герой романа Ханне Эрставик “Любовь”. Сама писательница представляет Норвегию — одну из стран “победившего феминизма”, если следовать терминологии Марии Арбатовой. Роман “Любовь” позволяет отчасти составить представление о том, какую же оскомину способен набить феминизм вкупе с другими отвлеченными теориями, если упорно пытаться подчинить ему нормальную жизнь.

В романе Эрставик все нарочито просто. Прост сюжет, проста система персонажей, прост способ изложения. От этого история кажется совсем прозрачной. На самом севере страны живет семья: мать-одиночка Вибеке и ее восьмилетний сын Юн. Действие происходит в канун дня рождения мальчика. Ребенок очень ждет праздника и уверен, что мама готовит ему много приятных сюрпризов: угощений, подарков и всего, что полагается ребенку в день рождения. Чтобы не мешать маме, которая, как он думает, печет торт, ребенок потихоньку выходит погулять. Но, вопреки ожиданиям мальчика, у мамы на самом деле даже мысли не возникает о его дне рождения. Она целиком занята собой и собственными планами. Уверенная, что мальчик дома, она уходит по своим делам. Случайное знакомство с интересным мужчиной полностью отвлекает ее, надолго задерживая вне дома. Получается так, что ребенок возвращается к запертым дверям и замерзает на ночном морозе.

Трагедия происходит не со зла и не из-за преступных намерений, а по причине постоянного несовпадения мыслей и намерений двух персонажей — матери и ее ребенка. Когда Вибеке думает, что сын дома, на самом деле его там нет. Когда Юн надеется, что мама готовит ему праздник, женщина занята совсем другим. И так всегда и во всем. Ребенок ждет самых простых вещей, но мать не оправдывает ни одного из его ожиданий. Общаясь с людьми, молодая женщина руководствуется инструкциями, полученными на курсах и очевидно вычитанными из популярных пособий по психологии. Отношения она пытается строить по установленному сценарию, для чего использует заученные фразы и заготовленные поступки. Живой и непосредственный, ребенок оказывается за пределами этого искусственного пространства.

Максимально напряженный внутренний и внешний конфликт изображен в “Пограничной зоне” канадской писательницы Мари-Сисси Лабреш. Написанный в исповедальной манере, роман от начала до конца выдержан на верхней точке нервного напряжения, а потому похож на безнадежный крик о помощи человека, который знает, что ему все равно никто не поможет. Героиня, чье сознание находится в “пограничной зоне”, в одном шаге от хаоса и безумия, является носительницей всех возможных фобий: “... я боюсь абсолютно всего: людей; общественных мест; закрытых пространств; коров — потому что они такие большие (о китах я вообще молчу!); выходить одна из дома после девяти” и так далее. Это стало результатом воспитания в семье, состоявшей из беспомощной больной матери и жестокой властной бабушки, которая подавляет ребенка страшилками и жутковатыми угрозами. Вообще русское слово “бабушка” с его стопроцентной смысловой положительностью совсем не подходит для обозначения того монстра, которого описывает Лабреш.

На роман канадской писательницы у нас уже есть ответ. Похожий расклад персонажей, где есть ребенок, которого воспитывает “злая” бабушка, и слабая мать, не способная сопротивляться бабушкиному деспотизму, присутствует и в отечественной литературе, а именно в повести Павла Санаева “Похороните меня за плинтусом”. Внешняя канва достаточно близка к сюжету романа Лабреш. Но насколько это разные вещи! Герои повести Санаева ужасно мучают друг друга и мучаются сами, в центре всех конфликтов тоже, как и у Лабреш, оказывается ребенок, но при этом основной движущей силой в повести все-таки остается любовь. Бабушка терзает мать, по-своему желая добра и ей и внуку. По той же причине она пытается изгнать и своего будущего зятя. По той же причине она скандалит и устраивает истерики. Последствия ее поведения часто ужасны и разрушительны, но при этом никто так не умеет заботиться о внуке, как эта “злая” бабушка. Поэтому, вопреки логике, от повести остается ощущение умиротворения и, главное, надежды на возможность счастья. Ведь если люди движимы любовью, то остальные противоречия между ними в принципе устранимы.

Роман Лабреш — совсем другое дело. Здесь нет любви, есть только взаимная калечащая жестокость. Психические болезни, неврозы, комплексы кочуют из поколения в поколение, обостряясь иногда до самого предела. Когда бабушка умирает, внучка в состоянии аффекта уродует осколком зеркала свое лицо, желая принести свою красоту в жертву бабушке.

По степени накала и неприятия описываемого “Пограничная зона” напомнила мне внешне на нее не похожую “Аню Каренину” Лилии Ким, изданную в сборнике “Денежкина и Ко. Антология прозы двадцатилетних”. Определения “вызов”, “протест”, “вопль”, тоска по норме, облеченные в форму вызывающего цинизма, подходят в обоих случаях. На уродливых персонажей в уродливых обстоятельствах Лабреш смотрит изнутри, а Ким извне. Хотя, как истинное дитя кризиса и упадка, Ким жестче. Героиня “Пограничной зоны” после тяжкого нервного срыва все-таки начинает выздоравливать. Ким светом в конце тоннеля не балует. По сравнению с Лабреш она более последовательна в стремлении ошеломить читателя, загнать его в угол и, главное, ни разу не дать перевести дыхание.

Картина легкого, но зато массового помешательства нарисована в романе немецкого автора Уве Тимма “Ночь чудес”, события которого разворачиваются в постсоциалистическом Берлине. Туда автор, журналист по профессии, отправляется в поисках материала на тему “Об истории картофеля и его роли в формировании немецкого национального характера”. Западному немцу бывшая ГДР видится чудным и неблагополучным Зазеркальем, или шахматной доской, где все фигуры ходят не по правилам. Все здесь перепутано и перемешано, все не на своих местах. Практически ни один персонаж здесь не равен себе. Каждый как бы наделен вторым, а то и третьим дном. Парикмахер оказывается вредителем-саботажником со стажем. Бывший научный деятель занимается подделкой живописи. В пространстве смещенных координат подделка вообще считается если не нормой, то увлекательной и забавной игрой. Студентка-филолог, как герой узнает сначала, зарабатывает “сексом по телефону”, впоследствии выясняется, что на самом деле за деньги она просто рассказывает занимательные житейские истории. А напоследок и вообще возникают сомнения в том, что это она, а не он. Здесь трудно предугадать, как ваше “слово отзовется”. На газетное объявление о пропавшем научном архиве откликаются торговцы оружием. Город представлен как некий новый Вавилон, где на улице можно встретить кого угодно: одержимого проповедника, могильного оратора, бывшего певца Свердловской оперы и так далее. Хаос то принимает смешные и безобидные формы, то становится опасным и угрожающим. Но в лабиринте странных происшествий герой, на первый взгляд случайно, находит ответ на давно интересовавший его вопрос, и ему вдруг удается то, что никак не удавалось раньше. Он узнает, что значили слова, произнесенные его дядюшкой перед смертью, и учится при курении выпускать правильные колечки дыма. Это, в общем-то, мелочи. Но именно через такие мелочи и достигаются моменты гармонии с собой и окружающим, именно через них Космос приоткрывает свою тайну. Это тот максимум, который нам доступен. А глобальный вопрос о том, “что началось в миг первичного взрыва Вселенной”, ставить ребром бессмысленно. “Сколько ни размышляй”, он все равно останется без ответа.

При всем многообразии мир все-таки достаточно тесен. На страницах зарубежных книг нет-нет, да и прозвучат родные мотивы. Сюжет Видмера отчасти перекликается с фильмом “Дневник его жены”, а в романе Уве Тимма иногда как будто звучит голос Евгения Гришковца. Не говоря уже о том, что сами реалии бывшей ГДР диковинными могут казаться человеку западному, но никак не нам.