Елена Иваницкая

Ехидный детектив: Парк гурского периода. — М.: Время

Литературные (или — скажем осторожнее — книжные) серии, цветущие в наши дни махровым цветом, посеяны были давным-давно. Они и цвели, и плоды приносили (вопрос “какие?” почти не исследован), и увядали, и вновь пробивались к свету, то есть к читательскому вниманию. Без малого сто лет назад Российскую империю накрыло настоящее сериальное поветрие: в 1907—1909 годах на книжный рынок были выброшены 150 выпусков серии “Нат Пинкертон, король сыщиков”, 105 выпусков серии “Ник Картер, американский Шерлок Холмс”, 111 — серии “Генрих Рау, Железная рука, знаменитый атаман ХIХ века”, 48 — серии “Гений русского сыска И.Д. Путилин”. И это далеко не все — со своими похождениями резво (то есть еженедельно) поспешали в руки читателям сыщики Пат Коннер, Джон Вильсон, Капитан Морган, Капитан Морс, Ока Шимоза, Питт Смайльс, Фриц Штаргардт, Франк Гардинг, Франсуа Питоваль, Биль Канон, Боб Виткей. А также Этель Кинг и Больтон-Райд — сыщицы. И несколько Шерлоков Холмсов несобственной персоной, то есть сочиненные псевдонимными отечественными умельцами.

Родоначальником сыщицких серий был сэр Артур Конан Дойл, но в поисках корней сериальности как таковой нам придется и углубиться, и подняться, и передвинуться. Углубиться во времени, подняться по лестнице литературной иерархии и передвинуться во Францию. Искомым родоначальником окажется Оноре де Бальзак со своей “Человеческой комедией”, а славным наследником — Эмиль Золя с “Ругон-Маккарами”.

Оставляя в стороне разницу литературного уровня, что не обсуждается, остановимся на структурно-функциональных отличиях этих двух разновидностей — “бальзаковской” серии и сыщицких серий. Сразу бросится в глаза основное: в “Человеческой комедии” сериальность призвана создавать объемную картину современности, а в сыщицких — служит плоскому нанизыванию эпизодов “преступление—расследование”.

Нынешние серии типа “расследование ведет дилетант” или “она написала убийство” доводят принцип нанизывания до полной ахинеи. “Что происходит?! Почему эти дамочки притягивают смерть?” — давно бы должны завопить все “обитатели” таких серий — как простые граждане, родня и знакомые, которым следует улепетывать со всех ног при появлении на горизонте “дилетанта”, так и компетентные органы, которым пора заинтересоваться столь очевидным мистическим явлением. (Это я дарю сочинительницам идею.)

Произведения, составившие “Парк гурского периода” (на сегодняшний день их семь, в серии “Ехидный детектив” пока вышли три), относятся к тем структурным формам в современной русской литературе, в которых совершается “стирание границ” между популярной беллетристикой и “серьезным”, “высоким”, “элитарным” (как ни назвать) повествованием. Поэтому и тип сериальности, который воплощен в этой “именной” серии, соединяет в себе оба принципа — и “бальзаковский”, и сыщицкий. Виктор Пелевин, во многих отношениях близкий Льву Гурскому автор (или Лев Гурский — ему), полускрыто-полуявно ориентируется на “бальзаковский” тип сериальности — во всяком случае, персонажи второго плана, фигурирующие в нескольких романах, несут с собой существенные пласты смыслов, которые автору не приходится растолковывать заново.

Насколько убедителен Лев Гурский в создании собственного “парка”, то есть собственной версии современной российской жизни? Читатели рублем проголосовали “за” авторскую удачу. Критические отзывы, которых почти за десять лет после появления первого “паркового” сочинения “Убить президента” набралось не меньше сотни, свидетельствуют, что и критики с удовольствием готовы играть по правилам, действующим в “парке”. Во всяком случае, мне встретился только один решительный отказ, раздраженно высказанный Игорем Михайловым в 1996 году, когда псевдоним “Гурский” (Р. Арбитман. — ред.) еще не был раскрыт: “По жанру — это промежуточная стадия перегонки вульгарного футурологического бреда газетного разлива в подобие энтэвэшных “Кукол”. В общем получается довольно-таки терпкий суррогат из напыщенного псевдодиссидентства (Лев Гурский с 80-х годов живет в США) и угрюмой злободневности с шибающей в нос скабрезностью. <...> Все это убожество увенчано маркой “Русский триллер” (“Витрина”, 1996, № 7—8). Никакой скабрезности, к слову сказать, ни в одном романе “парка” и близко нет.

Ольга Славникова убеждена, что книги Льва Гурского, “веселого и ужасного”, останутся как “своеобразный документ времени, не столько реальности его, сколько способа эту реальность воспринимать” (“Урал”, 1996, № 5—6). Владимир Березин, рассматривая жанр “ехидных детективов” Гурского через призму “мениппеи”, реанимированной в двадцатом веке Михаилом Бахтиным, полагает, что внешняя конструкция детектива нужна автору только для того, чтобы развернуть перед читателем “безумный мир” современной Москвы: “...террористы и чекисты, чиновники и художники, дипломаты и прихлебатели. Бежит по улице писатель-фантаст в японском боевом скафандре, навстречу вываливается толпа лилипутов из цирка, в подъезде притаился бывший зэк с ножом, а мимо проезжает на машине сборщик металлолома с экстрасенсорными способностями” (“Книжное обозрение”, 2004, № 16, 19 апреля). Александр Ройфе (“Книжное обозрение”, 1995, № 45, 7 ноября) и Юрий Юдин (кемеровская газета “Край”, 18 апреля 2004) находят “явные переклички” романов Гурского с культовым произведением Ильфа и Петрова “Двенадцать стульев”. Андрей Немзер, особенно высоко оценивший последний по времени роман “Траектория копья”, специально подчеркнул его человечность и поставил автора вместе с героем-сыщиком в ряд “драконоборцев”, вполне по Шварцу или Честертону, ибо бесчеловечность — это и есть “дракон”: “... политики, художники, журналисты, служители правоохранительных органов под пером Гурского отнюдь не блещут добродетелями. Они нелепы, мелки, корыстны, тщеславны. Только благодаря их дури, жадности, безответственности суперзлодей продвигается к своей цели. Но они — люди. Над которыми можно смеяться (что Гурский и делает с большим удовольствием). Но которых надо спасать. Вместе с другими, тоже нескладными, но славными. Вместе с изувеченной скульптурными идолами, теряющей свою суть, но все равно любимой (и любовно описанной) Москвой. Вместе с разбазарившей свои ценности, но бесконечно дорогой любому вменяемому человеку европейской цивилизацией” (“Время новостей, 2004, № 43, 16 марта). Владимир Сухнев превозносит формальное мастерство писателя, настаивая, что “понять его может только литературный гурман, который знает, что такое многоплановость, аллюзия, отсылка, что такое вообще архитектоника в литературе” (“Московская правда”, 2004, № 72, 20 апреля).

В трех “ехидных детективах”, выпущенных (очень изящно и любовно) издательством “Время”, представлены две “внутренние” серии, существующие в “парке гурского периода”, — та, где расследование ведет и человечество спасает блудный и одновременно верный сын “органов” Максим Лаптев (“Убить президента” и “Спасти президента”), и та, где эти же суровые задачи выпадают на долю частного детектива Якова Штерна (“Траектория копья”), блудного и одновременно верного сына МУРа. Собственно, в мою задачу не входит высказываться об этих романах: у каждого уже накопился солидный рецензионный архив и сложилась история читательского восприятия. Я тут ничего нового не скажу, а присоединюсь к высокой оценке “парка гурского периода”. Могу только удивиться, почему два таких активных сыщика-спасителя за столько лет не встретились и до сих пор ничего друг о друге не знают, хотя у них множество “общих знакомых”. Впрочем, понятно, что их встрече препятствует специфика повествовательных голосов в каждой из “внутренних серий”: в детективах с Максимом Лаптевым повествование по очереди ведут все действующие лица, а в детективах с Яковом Штерном звучат два голоса: самого частного сыщика и “объективного повествователя” Льва Гурского. Однако логика “парковой” жизни настоятельно подталкивает фантазию читателя к тому, что оба героя “пересекутся”. Очень было бы интересно.

Детектив-памфлет, сатирический детектив, фантастический детектив, альтернативная история, мениппея, политическая фантастика, “гремучая смесь антиутопии, политического триллера и эстрадной сатиры” — в таком диапазоне критика пытается определить жанр романов, составляющих “парк гурского периода”. А я попробую определить жанр самого “парка”, оглядываясь на “Человеческую комедию”, на которую оглядывается и автор, формируя свой сериальный ряд. Комедия? Да, конечно. А какая? Кукольная? Нет, не только, хотя и кукольная тоже. Алармистская? Абсурдистская? И так будет правильно. Современная московская? В значительной степени. Комедия масскультовского дискурса? В том числе. В общем, не получилось у меня охватить все особенности “парка гурского периода” в одном слове, поэтому в заголовке я и поставила многоточие перед словом “комедия”.