Наталья Иванова

Литературная резервация: рубль за вход, два за выход

В один из приездов в США я выступала на кафедре у милейшего Байрона Линдсея, профессора университета в Альбукерке. Лекции лекциями, но нужна и культурная программа. И в качестве таковой было предложено посетить одну из индейских резерваций.

Пока добирались — с американским Байроном и его вывезенной из России женой Татьяной, — Линдсей рассказал о том, как и, главное, на что существуют индейские поселения. А существуют они, оказывается, и на то, что имеют право и налоговую льготу (в отличие от белых) владеть и распоряжаться казино у себя в резервациях. Что, как сами понимаете, дает колоссальный доход, но не способствует экономическому развитию индейцев.

Когда же мы прибыли на место, то пришлось оставить джип внизу и забыть о казино. На гору, где расположилось индейское поселение племени, может быть, и навахо, а может, я путаю, в наименовании не уверена, — надо было подыматься пешком.

А наверху шла совсем другая жизнь. Белая цивилизация отступила. Здесь царила индейская культура — конечно, сувенирная, но не только. Странный индейский храм — внутри обычного дома, но с высокими белеными потолками — был уж точно не сувенирный. Мазанки, где живут натуральные индейцы, вряд ли полагающие себя экспонатами, — не сувенирны. И экскурсовод-синевласка, плотная молодая женщина с короткими ногами, туго упакованными в джинсы, тоже была отнюдь не сувенирная. Смотрела она не на тех, кому монотонно рассказывала заученный текст, — а мимо их глаз и голов. И каждый раз, заканчивая краткую информацию об очередном объекте, спрашивала публику с угрозой в голосе: “Any questions?” Вопросов не было.

Если даже, предположим, целая треть нашего населения в течение года не открывает ни одной книжки (а данные социологических опросов именно таковы), то две трети все-таки читают.

И это совсем не мало.

Две трети читают (не говоря уж о тех, кто пользуется книгами через Интернет — по свидетельству Максима Мошкова, отдельные книги, выставленные в его теперь уже знаменитой виртуальной библиотеке, за день посещают десятки тысяч человек) — и хотя бы половина из них приобретает книги. Книжный бизнес сегодня в России находится на одном из первых мест по динамичности развития.

Зайдите в московские книжные магазины: в “Москве” на Тверской, работающей до часу ночи, не протолкнуться. То же самое в Доме книги на Новом Арбате, в “БиблиоГлобусе” и много еще где.

По количеству названий выпускаемых книг новая Россия входит в первую мировую пятерку.

Большие тиражи массовой литературы ни о чем не свидетельствуют, кроме как об однотипности предпочтений ориентированной на развлечение читательской аудитории.

Но если у нас сегодня выпускается так много названий книг малыми тиражами, значит, они тоже имеют своего диверсифицированного, а следовательно, разборчивого читателя.

Откуда же тогда чувство, не покидающее если не сознание, то подсознание, — чувство замкнутого пространства, клаустрофобии, ограниченного доступа воздуха? А если воздух и поступает, то он какой-то, прошу прощения за сдвинутую по смыслу цитату, словно опять ворованный?

Да, есть ощущение резервации, в которую писатели то ли сами добровольно пришли, то ли отправлены. И одновременно есть ощущение — по аналогии с опоязовским знаменитым термином — тесноты ряда.

Теснота ряда здесь — это, переводя на современный язык, теснота тусовки, в которой тасуется литературная колода. Тасуется не всегда с ожиданным результатом — отчего иногда появляется интрига, возникает оживление. А то и судорога пробегает — помните, как рассуждает Петр Верховенский, мол, “пустим судорогу”? И пускают — господа литераторы в своих новодельных междусобойных “пятерках”.

Наибольшее оживление следует за нарушением ожиданий. За неожиданным поворотом, который и производит наибольший эффект. За нарушением условности, негласного свода правил, конвенциональности. За нарушением уже избранной и опробованной стратегии поведения, за сменой амплуа, революцией имиджа.

Григорий Чхартишвили выбрал себе новое имя для новой роли писателя-детективщика — Б. Акунин — и просуществовал под этой литературной маской (“проектом”) довольно длительное время: вот уже пять лет с завидной регулярностью появляются книги для публики почище в изящном оформлении, — а теперь соединил оба имени под одной элегантной и намеренно нестандартной по формату черно-белой обложкой “Кладбищенских историй”. Нарушения ожиданий были эффективны в первом случае, эффектны во втором. Привлекают ли они внимание? Безусловно, — тех, кого интригующие литературные повороты увлекают больше самой словесности.

“Кладбищенские истории” — это своего рода компромисс между Г. Чхартишвили и Б. Акуниным. Под общей плитой — в другом, конечно, масштабе, но соотношения длины и ширины могильной плиты стильно выдержаны — собраны как бы останки литературного дела того и другого.

Проект “Б. Акунин” был изобретен переводчиком, литературоведом и эссеистом (а значит, литератором par excellence) для того, чтобы вырваться за стремительно суживающиеся пределы литературного пространства. Работая в журнале “Иностранная литература”, Г. Чхартишвили понимал это суживание и как редактор-издатель.

Резкая смена жанра, амплуа и даже имени — ответ на вызов времени, попытка индивидуального решения проблемы: ведь безнадежных ситуаций для настоящего интеллектуала не бывает, не так ли?

Взять — и из бокового ряда (эссеистика, перевод, литературоведение) выпрыгнуть в передний: одним лишь интеллектуальным волевым усилием, как сложнейшую шахматную задачу решить. Это значило: пока вы все будете сокрушаться о падении тиражей, я буду действовать. Изобретать лекарство от скуки (так, кстати сказать, называется серия качественных переводных детективов издательства “Иностранка”, к созданию которого Г. Чхартишвили тоже причастен. Можно поиграть с названием литературоведческой книги, выпущенной накануне рождения писателя Б. Акунина издательством “НЛО”: да, это казалось литературным самоубийством. Выскочив из стремительной воронки, оставив там Г. Чхартишвили как жертву, новорожденный писатель заплатил за выход оттуда, куда ранее инвестировал десятилетия труда и жизни. Но в результате — выиграл: получил полновесно — и читательского внимания, и издательских тиражей. (А в резервации, повторяю, оставил Г. Чхартишвили.)

Почему же сегодня Б. Акунина так потянуло на метафорическое кладбище, где он нашел Г. Чхартишвили и попытался воссоединиться с ним? Исчерпанность манеры? Усталость жанра? Однообразие маски? И то, и другое, и третье?

И вот результат: и Б. Акунин здесь меньше себя самого (выступает, увы, как малоизобретательный новеллист), и Г. Чхартишвили в своих описательных кладбищенских очерках совсем не так блестящ, как раньше (в эссе и книгах).

Потому что изящные повороты происходят внутри того ряда, который из-за отсутствия нового качества прибегает к эпатажу. Или к антиэпатажу, — как Владимир Сорокин, отказавшийся от обсценной лексики в своей последней книге “Путь Бро”.

И все сказали: надо же! Как интересно! Отказался! От мата! Что бы это означало?

Означает это — прежде всего — не желание Владимира Сорокина изменить своему литературному амплуа, а желание расширить влияние за счет пока еще неподконтрольных “территорий”. Сорокин, сначала высокомерно пренебрегая литературным мнением, вышел из резервации ценителей современной словесности, — а теперь хочет присоединить к своему, сорокинскому государству, и ее.

А. Маринина издает целый том пьес собственного сочинения, потом — двухтомную “московскую сагу” (под явным влиянием аксеновской), т.е. роман под названием “Тот, кто знает”. Она хочет быть больше себя? Она хочет завоевать и другую публику — и ей доказать…

Д. Донцова сочиняет (во всех смыслах слова) автобиографию и пиарит ее как только может и где только может — дабы преодолеть репутацию потребной только бедным.

Высоколобый Анатолий Найман выпускает книгу, написанную в соавторстве с женой, Галиной Наринской, — эдакую наймановскую книгу об умной, интеллектуально сервированной пище.

И так далее.

Писатель модный понимает, что модная литература устаревает гораздо быстрее, чем качественно, профессионально сработанная беллетристика. И, войдя в моду, хочет стать больше, чем модным. Потому что мода — тоже своего рода секта: посмотрите на модных кутюрье, на плоды их творчества, которые мало кто рискнет надеть. Сегодня, как известно, ведущие дома моды и самые знаменитые кутюрье жаждут завоевать и рынок прет-а-порте. Сходные процессы идут и на рынке литературном.

В свою “Школу злословия” Татьяна Толстая (и Дуня Смирнова) приглашают персон известных и расспрашивают их, стараясь вскрыть панцирь, смыть грим, снять маску… что там еще? — т.е. в конце концов добиться желаемого: предъявить зрителю истинную (а не изображаемую) сущность препарируемого объекта. Бывает удачно, бывает — и не очень. В пору прописки передачи на канале “Культура” приглашали и писателей. Но я, сторонний зритель, наблюдаю более всего не за гостем, а за Толстой. И думаю: за все эти радости заплачено намеренным отказом от себя-самой-писателя. Стоило ли?

Да, конечно, телевидение, даже канал “Культура”, а теперь уже НТВ, канал федеральный, это вам не литературная резервация, куда — правда, тогда все-таки это была не резервация, а элитарный клуб — пробивалась в начале 80-х Татьяна Толстая.

И платила она — за вход — не уступками цензуре (или редакторам, что часто бывало почти одно и то же), не наступаньем на горло собственному дару, не продажей стилистической своей особости, — нет, платила она абсолютно честно: только своей энергией. Не сидела она как девица в темнице, а, начав писать, ринулась к типографскому станку, объявлять о себе, стучаться в издательские двери. И весь этот напор имел воздействие — двери открылись. Читатель раскрыл “Новый мир” или “Октябрь” с текстом Толстой и зачитался; и даже критики, которые привыкли ничему не удивляться и не радоваться, — и те обрадовались, свежему голосу подивились. Литературное сообщество Толстую признало. Но пока шел этот процесс, похожий на праздник узнавания, литературная территория стала сужаться, сумерки сгущаться, вишневый сад был продан, застучали в нем предпринимательские топоры, интерес к словесности был вытеснен совсем другими интересами. И современный русский писатель вышел к читателю, как Фирс в финале постановки “Вишневого сада” парижским театром “Одеон”: на черной сцене он появляется совсем нагим, с одинокой свечой в руке, освещающей его не очень, мягко говоря, тренированное тело.

Татьяна Толстая, заплатив за вход молодой энергией замечательного таланта и валютой примечательного происхождения, головокружительно успешной, знаменитой литературной фамилии, оказалась вовсе не на празднике литературы, а в резервации.

И Раневская — условно говоря — уехала в условный Париж.

Прошло почти десять лет (опускаем и вновь поднимаем занавес). Собственно литературная территория стала не то чтобы более проблематичной — она стала другой. А Татьяна Толстая из нее вышла — издав свою “Кысь”, а потом, перетасовав ранние рассказы и поздние фельетоны, еще несколько книг, стильно оформленных и хорошо раскупаемых. Но все это уже происходило не в литературе, в которой вечный кризис и которая всегда проблематична, а на успешном рынке, где действуют совсем иные законы и правила. Татьяна Толстая вышла за пределы резервации — дальше-дальше-дальше, теперь еще и на телевидение, в том числе и за пределы своего рода резервации телеканала “Культура”. И заплатила — за выход — гораздо больше, чем с нее потребовалось заплатить за вход: из автора превратилась в персонаж.

Замечательный пример сохранения модности при смене интересов нескольких поколений — писательских и читательских — это пример Василия Аксенова.

При первой же его публикации в тогдашней модной “Юности” (повесть “Коллеги”) он стал по-настоящему модным писателем. И сумел остаться в этой категории до сего времени — пройдя через брежневский застой, “Метрополь”, эмиграцию, долгую и не очень насыщенную весельем жизнь в США, попадание в яблочко с “Островом Крымом”, непопадание с “Новым сладостным стилем” и проч. Приезды. Вялость реакции на новые тексты. Отсутствие ажитации публики. Но все равно: новые рассказы, романы, интервью, эссе. Ни на мгновение не отпускать внимание публики, писать как заведенный, как каторжный, выдавать одну книгу за другой, благословляя время за новые возможности. Наращивать. Капиталистическая в том числе выучка: быть всегда в форме.

Аксенов, по всей видимости, не понимает, что такое широкая известность в узких кругах, — вернее, не хочет понимать, не хочет с этим (предложенным ему очередным поворотом истории) пределом мириться. Он с молодости узнаваем — по уникальности своей аксеновской интонации, по словесной походке. Конечно, очень талантлив! Вещи, которые выходили из-под его пера, могли быть лучше-хуже, но читатель ждал с трепетом именно аксеновской интонации. Эдакой усмешечки с хохотком из-под усов. У Аксенова были — и есть — подражатели, но эту манеру они и не пытались сымитировать, — она неподражаема.

Эта манера настолько органична для Аксенова, что следы ее присутствуют даже в “Московской саге”, почти освобожденной от фирменного аксеновского стиля. Изначально будущая “Сага” сочинялась автором с прицелом на сценарий телевизионного американского сериала. Там — не получилось, зато получилось здесь; оно и к лучшему, ибо какая могла там выйти развесистая клюква, даже страшно подумать, — если и здесь кислый вкус клюквы ощущается: я имею в виду двадцатидвухсерийную телеверсию.

Аксенов, запустивший себя, как ракету, но навсегда отравленный собственным попаданием в лидеры модного направления, еще в 1960 году понимает, что существование в резервации для такого, как он, — смерть при жизни. И делает все, чтобы выбраться за ограничивающие пределы. Ему нельзя, невозможно издаваться тиражом в тысячу экземпляров и делать при этом вид, что он уносит свой свет в пещеры. Он — писатель для читателей. Цифра тиража двадцать тысяч (тираж “Саги”, изданной в трех томах “Изографусом” — ЭКСМО накануне демонстрации сериала по Первому каналу) — это еще на что-то похоже.

“Московская сага” идеально подходит современному телеэкрану — Аксенов опять востребован, попал в стиль времени. Ретро. Советское ретро. Обязательно буржуазное. Дача в Серебряном Бору — хоть сейчас в передачу Маши Шаховой “Дачники”. (Жаль, что, по слухам, сгорела после съемок.) Весьма респектабельное семейство в центре внимания, эдакие советские Форсайты, — только, в отличие от английских, наши Градовы все славные, без изъяна. Все это наша история, — несколько раз повторил в телепослесловии бесконечно упростивший В. Аксенова постановщик Д. Барщевский. Парадокс: бунтарский Аксенов оказался самым настоящим примирителем. Он — писатель-оптимист, у него “вся эта наша история” все равно развивается к лучшему. Попав на поселение к мужу, Цецилия Розенблюм преображается — и преображает быт. Вероника, жена комдива, а потом маршала Градова, из сталинского лагеря возникает еще краше, чем была; в конце концов после гибели мужа выходит тоже не за сержанта — за американского полковника. Жизнь движется, улучшается, препятствия преодолимы. Аксенов витален, и проза его витальна — в американском скорее всего духе, избавленном даже от налета извечной русской тоски (toska — в словнике проекта нового словаря по современной русской культуре, над которым сейчас работает большая русско-англо-американская команда, так обозначается одно из ключевых для русской души понятий). Так вот: чего-чего, а toski у Аксенова не было и нет. Меня посещает крамольное соображение о близости удивительной аксеновской витальности к духу отечественного соцреализма. Аксенов признается, что, сочиняя свою “Сагу” (см. часть “Война и тюрьма”), впервые по-настоящему, во взрослом состоянии ума и духа, прочитал “Войну и мир” Толстого. Увы: не очень-то отягощены образованием были писатели-шестидесятники — получать образование приходилось на ходу, в том числе — во время собственного преподавания русской литературы американским студентам.

Выход “Московской саги” на современный российский телеэкран для Аксенова закономерен — это выход для литературы запасной, но широкий. И ведущий к тому читателю-зрителю, который тянется за положительным историческим мессиджем. Который не будет читать прозу депрессивную — прозу, погружающую в отчаяние, прозу о бесперспективности, о тупике, какой бы, с литературно-экспертной точки зрения, замечательной она ни была.

И вместо реального представления (знания) о том, что же за история произошла в России в ХХ веке, зритель получает готовый, расфасованный и хорошо упакованный полуфабрикат — миф-шлягер о красивой и достойной жизни на дорогой даче, у камина, в плетеных креслах, при полукрепостной Агаше с ее исключительными пирогами. Все было не так — в том числе и на казенных советских дачах в Серебряном Бору, — перечитайте хотя бы “Исчезновение”, “Время и место” Юрия Трифонова, для которого именно демифологизация истории была одной из главных целей его литературного дела (как и для Юрия Давыдова — правда, в пространстве его прозы жили другие времена и эпохи). Ну и что — значит, напрасен был литературный подвиг — в подцензурной России очищать ее историю, — чтобы в России неподцензурной опять подменять живую и не очень приятную подлинность телекартинкой — приятной для слуха и глаза во всех отношениях? Получается, что да, был такой опереточный малосимпатичный злодей Лаврентий Берия — но зато был и вполне симпатичный (несмотря на все инвективы) товарищ Сталин.

Мода — это ловушка.

Вчера — одна, сегодня — другая.

Вчера было модно быть антисоветским — сегодня в моде все советское.

Одновременно с премьерой “Московской саги”, сериала на самом деле беспомощного, с картонными фигурками, перемещаемыми в псевдоисторическом антураже, с бездарно написанными диалогами, фильма, в котором лучше всех играют дача и собака, в московском Доме кино прошла премьера “Долгого прощания” (экранизация Сергеем Урсуляком повести Юрия Трифонова). Фильм сделан очень грамотно, с чудесно одаренной молодой актрисой — Полиной Агуреевой — в более чем амбивалентной роли Ляли Телепневой, с настоящим (в отличие от “Саги”) актерским кастингом, снят прекрасным оператором — М. Сусловым; фильм печален, остро печален, безнадежно грустен, тут уже и впрямь присутствует та самая внесенная в энциклопедии русско-советская тоска как ощущение безысходности существования. Не буду разбирать фильм по косточкам, не буду анализировать соответствие/несоответствие режиссерского продукта нюансам трифоновской прозы, — как не разбирала и “Московскую сагу”. Важно, что здесь Урсуляком и его командой представлен совсем иной тип мироощущения: не советский, не “соцреалистический”, не “капиталистический”, а главное — не оптимистический.

Выход — через смежные — или даже далекие — искусства, возвращение к книге? Смотря к какой, смотря когда. Социологи (в частности, Даниил Дондурей) настаивают на том, что зрителю сегодня позарез необходим позитивный герой, на которого может быть сориентирована жизненная ролевая модель. Социологические предположения и версии, срабатывающие для теле- и кинопублики, не всегда срабатывают для читателя, становящегося — все более — фигурой изысканной и требовательной. Читатель может удовлетворить свою жажду позитивной героини/героя с помощью “сказок” (так позиционирует свои детективы Донцова, например). Может быть, в книге он все-таки ищет чего-то другого?

И здесь интересен, конечно, не столько “ответ” Б. Акунина—Г. Чхартишвили, сколько — на какой запрос этот ответ отвечает? Напомню, что книга называется все-таки “Кладбищенские истории”. И составлена она из шести эссе об известных всему миру городских кладбищах, сопровожденных авторскими, вполне любительскими, фотографиями (Хайгейтском в Лондоне, Пер-Лашез в Париже, Старом Донском в Москве, Грин-вуд в Нью-Йорке, древнееврейском на Масличной горе в Иерусалиме, Иностранном — в Йокогаме) и из шести рассказов кладбищенской тематики.

Конечно, это не “Бобок” Достоевского — я не уровень литературы имею в виду, а метод изображения мета- и просто проблем бытия.

Игровое повествование, нарядная книга, читать рекомендуется вслух, сидя у рождественского камина с кружкой глинтвейна в руке.

Возвращаюсь к индейцам. С одной стороны, индейцев в резервацию сначала загнали, потом — оставили там, отодвинув от достижений американской цивилизации (кроме, как я уже сказала, казино). С другой стороны, там заметна особая индейско-резервационная гордость — да, мы здесь, и наша таинственная жизнь проистекает здесь, закрытая от ваших жадных до зрелищ экскурсионных глаз. И наша бедность — особенная, не как у вас. И наши привычки, и наша одежда, и наша еда все равно вам недоступны — хоть скупите все безделушки, наш образ жизни останется с нами, и менять его мы не будем. Вот эта гордость, это высокомерие, эта эзотеричность не отличают ли и ту часть современной словесности, которая не только находится в катакомбах, но и уходит в них — под катакомбами я имею в виду и вполне веселые тусовки, на которых все, увы, знакомы?..

Может быть, гордыня (и соблазн) резервации связаны с продолжительным эффектом литературного андеграунда? Допуск туда был строг, исключение оттуда — казалось, было исключением из подлинной литературы, причем навсегда. В отнюдь не монастырской его жизни (почитайте мемуарную книгу Елены Шварц) был свой негласно-строжайший монастырский устав. Внутри круга — своя сакральность, посвященность, ритуальность. До сих пор ценится премия Андрея Белого, придуманная в андеграунде для андеграунда; всё, в том числе и премия, обрастает, конечно, новыми, не андеграундными персонажами (и жестами), стиль без чужих выдерживается с трудом, но эта андеграундная резервация была и спасением, и ограничением. Ограничениями. Исказившими не одну натуру. Откровеннее других об этом сказал Евгений Рейн в беседе с Дм. Стаховым: “Вот я иногда встречаюсь с талантливыми, интересными людьми — тут я обойдусь без имен, — которые говорят: в те времена мы не ходили по издательствам, мы работали в котельных, мы пили водку. Я их понимаю, я их уважаю, но я ходил по издательствам. Для меня издание книги было делом жизни и смерти. Если моя книга не выходит, то кто я? Какой-то андеграундный, богемный человек, мне что, эмигрировать?”.

Соблазн андеграундной резервации — как уже застывшей матрицы — существует и по сей день. Зачем Льву Рубинштейну писать на карточках? — это был вынужденно родившийся формат, в определенных исторических условиях сработавший. А ведь кто-то (не помню, право) отказался делать доклад о Мандельштаме в 1992 году: уже не ворованный воздух.

Можно, конечно, гордиться и своей эксклюзивностью — пятьсот экземпляров тираж, двести, сто, пятьдесят… кто меньше? Но такая эксклюзивность стремится к тому, что эрика берет четыре копии. Принтер по приказу выдаст три, и этого достаточно.

Выход за пределы активно ищут и те, кто изначально склонен к публичности, но по случайности попал в литературную резервацию; и те, кто отличается пристрастием к литературному эксперименту.

Еще более резервационной, чем литература в целом, ощущает себя и литературная критика: однако литературный и кинокритик либо не смиряет свою гордыню, либо пытается расширить рамки и выйти — в жанр филологического романа (Владимир Новиков), детектива (Татьяна Москвина), постмодернистского микста (Дмитрий Бавильский), стилизации любовного и мачо-романа (Владислав Курицын).

Угрозу литературной резервации запечатлел в январе 1997 года Григорий Чхартишвили лично, удостоенный за эссе “Образ японца в русской литературе” премии журнала “Знамя”. Премия — “За произведение, утверждающее ценности открытого общества”. Напомню, что никакого Б. Акунина тогда в природе (и в литературе) не существовало — он вместе со своими книгами о Фандорине и монахине Пелагии появится чуть позже. Напомню, чту он (Чхартишвили, не Акунин) сказал в своем празднично-благодарственном слове: “Погода стояла мерзкая, кончался високосный год, только что стало известно, что у литературных журналов опять упала подписка, и я решил, что, пожалуй, в 1996 году литературу я уже не люблю. Да и за что ее, постылую, любить? Год за годом она бесславно сдает позиции, сжимается наподобие шагреневой кожи <…> Наше с вами войско, как сказал один нобелевский лауреат, бежит под натиском ширпотреба”. Это — против. Но тут же последовало и за: “Пусть нас мало и с каждым годом все меньше, пусть наш голос звучит все тише и тише и скоро, вероятно, будет слышен только нам самим, но мы всегда можем последовать примеру буддийского монаха Энку”. Замечательный Энку, став совсем старым и немощным, лежал в склепе и звонил в колокольчик — “пока были силы. Давайте же и мы, сидя в склепе своих микроскопических тиражей, дышать в трубочку и звонить в колокольчик”. Прекрасная, по законам риторики выстроенная речь. Но на практике ее автор не ушел в “склеп”, а предпринял личный — и оттого еще более амбициозный — проект, мимо реализации которого высокая литература, в том числе и почти все журналы, с которыми он попрощался, прошли, высоко подняв головы. И вот сегодня раздвоившийся автор предпринял интригу воссоединения под одной обложкой — эссеиста-интеллектуала с детективщиком. Интрига с мессиджем, то есть посланием: и то, и другое в одном флаконе — не только возможность, но и реальность.

(Тираж — 50 000 экземпляров.)

Собственному призыву — последовать примеру звонящего в колокольчик — он не внял.

Оставил эту возможность другим.

Героически стремится оставить за собой обе территории — и резервацию, и цивилизацию — Владимир Маканин, совмещая в своих последних текстах эпатаж, предназначенный читателям, не приверженным идее сохранения резервации, с многозначительностью (старуха-смерть, коса и т.д.), которая может понравиться тем, кто предпочитает чтение для высоколобых. Поскольку я не принадлежу ни к тем, ни к другим — я лишь фиксирую происходящее, пытаюсь его объяснить, а не выбрать из двух, по моему мнению, зол — то и впечатления никакого эта героическая попытка на меня не произвела.

Как будто не выбирая стратегий, движется и развивается, отвлекаясь и разветвляясь затейливо, проза Людмилы Петрушевской. В свободном полете она пробует и осваивает разные жанры, языки и стили, всегда при этом оставаясь собою — Людмилой Петрушевской. Жертвуя порой читательским пониманием: так почти герметично написана ее последняя вещь, “Номер один, или В садах других возможностей” (ЭКСМО, 2004). Трудно, а то и невозможно разобраться в голосах и их сплетениях; трудно, а то и не хочется усталому читательскому уму расследовать неясный, брезжащий в потемках сюжет: постсоветская научная шарашкина контора типа НИИ, ученые, живущие на изощренно вымогаемые гранты, деградация языка и соответственно сознания, примитивность желаний и потребностей, опускающая бывшего современного человека до низшего слоя архаики. Да и архаика эта — не архаика, а результат распада. Вниз по лестнице, ведущей вниз, — но написано для обладающих священным знанием, что есть и что не есть истинная литература, с презреньем к тем, кто презрительно полагает настоящую литературу резервацией. Сами себя оградим от вторжения чужого и чуждого! И за пределы своего ограждения выходить не будем! А кто этого священнодействия не поймет — сам виноват, границу нарушил, два за выход заплатил, обратно ходу не будет.