Николай Работнов

На руинах тайн мироздания

В период увлечения англоязычной поэзией автор этих строк много переводил из нее — для собственного удовольствия — и сейчас, просматривая свой архив, обнаружил стихотворение, послужившее центром кристаллизации, сформировавшим настоящую статью. Вот оно.

Понятно, что ученому-естественнику трудно отделаться от некоторого чувства горечи, читая строки, где наука сравнивается со стервятником. Но они заставили меня задуматься над вопросом: а что изменилось во взглядах на науку и ее достижения за сто пятьдесят с лишним лет, прошедших со времени, когда великий поэт написал этот сонет? Результаты последовавших — не очень веселых — размышлений и излагаются ниже.

Окружающий мир в первой половине девятнадцатого века, когда жил и творил Эдгар По (1809—1849), был полон тайн даже для трезвомыслящего, любознательного и практичного человека, не говоря уже о мятущихся романтиках. Это относилось ко всем трем основным масштабным уровням, которые можно приблизительно выделить в созерцаемом и изучаемом человеком мироздании: Вселенная за пределами Земли; предметы и явления, окружающие нас, непосредственно воспринимаемые нашими органами чувств и доступные для прямого исследования; микромир в широком смысле слова, включая биомикромир. Единственным прозрачным окном в суть вещей была в то время механика Ньютона—Эйлера—Даламбера в сочетании с теорией тяготения. Они с абсолютной точностью объяснили законы движения всех макроскопических тел от падающего яблока до планет Солнечной системы. В то же время полной тайной, надежно питавшей веру в сверхъестественное, оставалась жизнь и ее вершина — человеческий разум.

Но пора определиться с терминологией. Под “тайной мироздания” (в дальнейшем — ТМ) мы будем понимать вопрос об окружающем и включающем нас мире, который люди в состоянии сформулировать, но не знают на него ответа, хотя уверены, во-первых, в том, что ответ, в принципе, существует и может быть получен, и, во-вторых, если он будет найден, то это заметно повлияет на жизнь человечества. Тайну, обозначенную в пункте два, можно назвать скромнее — “загадкой”, но и загадка первому требованию должна удовлетворять.

Что это за требование? Прежде всего оно исключает из рассмотрения все неведомое, которое реализуется как чистая игра случая. Это очень важный момент. Одно из достижений науки двадцатого века — глубокое осознание фундаментальной роли случайности в процессах всех уровней, начиная с микромира, где царит квантовая механика, и кончая судьбами народов. Физика прошлого столетия убедительным и математически изящнейшим образом покончила с прямолинейным детерминизмом трудами Планка, Бора, Шредингера, Гейзенберга, Дирака и их соратников. Но эта же физика соединила стохастический мир с детерминистическим законом больших чисел. Суть его в том, что суммарные количественные характеристики N независимых случайных процессов можно предсказать с погрешностью, обратно пропорциональной корню квадратному из N. Если случайных слагаемых, например, миллион, то их сумма стабилизирована и предсказуема в пределах одной десятой процента. А если их, как молекул в литре газа, миллиарды миллиардов, то на результат любых расчетов собственно случайная, статистическая погрешность уже никак не влияет, существенна только точность знания физических характеристик отдельной молекулы и адекватность теоретических моделей.

Случай сильно ограничивает науку в решении ее основной общей задачи. А задача эта — как можно более полное и точное предсказание самых разных событий в их временнуй последовательности — от таких скромных, как закипание электрического чайника, до грандиозных катастроф космического масштаба, подобных бомбардировке Юпитера многоглавой кометой. Поясним печальным примером. В течение следующей недели в некой стране сотни человек погибнут в дорожных происшествиях — статистика предсказывает число пострадавших с точностью до нескольких процентов. А кто именно погибнет? Этот важный вопрос ни тайной, ни загадкой в нашем определении назвать нельзя — ни за день, ни за час, ни за минуту до соответствующего происшествия никто ответа на него не даст, и так будет всегда. И раз уж мы упомянули о метеорно-астероидно-кометной угрозе, необходимо подчеркнуть, что вероятностная сторона проблемы известна хорошо, но точно предсказать неотвратимое падение крупного небесного тела на Землю можно будет только за считаные недели до этого события, так что думать об этом надо серьезно.

Но и в понимании самого термина “предсказание” существует путаница, особенно заметная в применении к жизни общества, к истории. Предсказанием может быть названо только утверждение, которое было осознано в качестве предсказания до предсказанного события, это событие ожидалось и своевременно произошло. Никакие привязки постфактум не делают высказывание предсказанием. В этом смысле — а только его можно считать разумным — не существует, например, ни единого сбывшегося предсказания Нострадамуса несмотря на периодически возникающий невероятно интенсивный шум вокруг намеренно туманных текстов этого опытного шарлатана.

Решающее наступление на ТМ начали почти одновременно с очень отдаленных друг от друга флангов два величайших гения науки девятнадцатого века — британцы Джеймс Клерк Максвелл и Чарльз Спенсер Дарвин. Первый создал макроскопическую теорию электромагнитного поля, столь же полную и точную, как ньютоновская механика, второй положил начало настоящей науке о жизни, покончив с царившей до того чистой описательностью, хоть и далеко продвинувшейся в эмпирической классификации живых и ископаемых организмов.

Это наступление химия, физика, астрономия и биология с медициной продолжали по всему фронту примерно сто лет и закончили его, если можно так выразиться, почти полным разгромом противника (о почти мы еще поговорим). Вселенная, жизнь, разум в главном и во многих важнейших деталях перестали быть тайнами. Объективные предпосылки для привлечения к их объяснению каких-либо сверхъестественных сил устранены полностью.

Данный факт, похоже, остался не осознанным большинством даже той части населения Земли, которая получила вполне достаточное для такого осознания образование (о миллиардах бедняков, пропадающих в вынужденном невежестве, я уж и не говорю). Людей, для которых научная картина мира стала основой личного мировоззрения, до обидного мало, что довольно остро ощущается автором, принадлежащим к этому меньшинству.

Предыдущий абзац я было начал словами “Удивительно, но…”, а потом их вычеркнул, осознав, что потребность в таинственном — одна из важнейших общих черт человеческого характера. Именно она, а не только ошибки в организации просвещения и образования, объясняет, в частности и в особенности, скромность успехов в борьбе с шарлатанством, суевериями и предрассудками. Часто говорят: нет ничего страшнее неизвестности. Это отнюдь не всегда так. Истина определенна и безжалостна, она слишком часто разрушает надежды, тайна же создает их или, по крайней мере, позволяет сохранить. Многим тайна нужнее истины, и от истины поэтому отгораживаются.

Известен афоризм, хорошо объясняющий, почему ученые более склонны сомневаться в полноте и точности своих знаний, чем самоуверенные профаны, — область их осведомленности шире, но соответственно протяженнее и граница этой области с непознанным. Отрезвляющие контакты с неведомым у ученых чаще.

Однако тут необходима одна крайне существенная оговорка. Только что высказанное образное утверждение справедливо, если представлять себе, что домен научного знания расширяется на бесконечной плоскости. Но ведь дело может обстоять и совершенно иначе, как показывает пример одной из известнейших и славнейших страниц в истории познания мира — эпохи великих географических открытий. Поверхность Земли — сфера, а не плоскость; если исследовать эту поверхность, очерчивая на ней вокруг любой исходной точки круг все большего и большего диаметра, то граница этого круга будет удлиняться, пока не совпадет с длиной экватора, а потом она начнет сокращаться. Так реально и произошло: к началу двадцатого века почти все непознанное в географии свелось к двум сравнительно небольшим областям вокруг полюсов.

Не все отдают себе отчет в том, что пространство фундаментального знания во многих разделах естественных наук можно тоже уподобить скорее поверхности сферы, чем плоскости, и, следовательно, есть основания ожидать его постепенного полного освоения, — в отличие от практически необозримого океана деталей, а особенно их комбинаций, используемых в приложениях.

Так, осмелюсь утверждать, что современная ситуация в физике элементарных частиц близка к той, что существовала в географии на позапрошлом рубеже веков: не завоеванным остался только Южный полюс. И, скорее всего, то, что ожидает физиков на этом полюсе, когда они его покорят, — а это несомненно нужно будет рассматривать как крупнейшее научное достижение, — так же мало непосредственно отразится на повседневной жизни людей, как подвиг Роалда Амундсена 1911 года (в отличие, скажем, от открытия Э. Резерфордом примерно в то же время внутренней структуры считавшегося неделимым атома, которое по географическим меркам вполне можно сопоставить с открытием Америки). И, в соответствии с предложенным выше определением, уже не очевидно, что несомненно существующие в микромире важные загадки все еще заслуживают определения “тайны мироздания”.

Примерно то же самое можно констатировать и на диаметрально противоположном конце шкалы масштабов, в рамках которой оперирует физика, по отношению к процессам, протекающим на периферии расширяющейся Вселенной, в десяти миллиардах световых лет от нас. Физикам не всегда понятны источники, обеспечивающие чудовищные масштабы энергетики этих процессов, но одно можно сказать достаточно уверенно: они действуют при значениях линейных размеров, масс, давлений, температур, концентраций и интенсивностей, не имеющих никакого отношения к земным условиям.

Здесь будет уместно сказать несколько грустных слов и о “царице наук”, математике, начав с цитаты из неожиданного источника — романа Ольги Славниковой “Один перед зеркалом”, где главное действующее лицо — доцент-математик: “Человеческое знание, условно изображаемое в виде сферы, окруженной областями непознанного, есть в действительности не сфера, а тело неправильной формы, подобное, быть может, разбрызганной кляксе в тетради первоклассника. Антонов думал, что в иные периоды развития науки эта неправильность становится критической и приводит к обмелению, отмиранию длинных отростков, а тело знания оказывается как бы червивым, изъеденным изнутри”. Героя питает надежда: “Антонов воображал, как силой и полнотою открытия заполнит темнуты, выровняет край, где тут же набухнут вегетативные узелки”.

Подобные надежды, похоже, иллюзорны. Лет двадцать назад в профессиональной литературе возникла было международная дискуссия на тему: “Можно ли спасти математику?”. Однако она быстро заглохла. Развитие теоретической математики не прекратилось, но для традиционных потребителей ее новых результатов — физиков и инженеров — она исчезла с горизонта, “ушла со всех радаров”, став чистой “игрой в бисер” для очень немногих посвященных без какого-либо практического выхода. Основной ролью математиков стала жреческая: сохранение знаний, передача их новым поколениям. Возможности моделирования процессов реального мира с помощью преобразования символьных выражений на листках бумаги оказались практически исчерпанными. Пожалуй, единственное, но очень важное исключение из этой печальной тенденции — создание математического аппарата медицинской компьютерной томографии.

В то же время прикладная математика переживает бурный расцвет в той широкой области, которая называется по-разному: “дискретные методы”, “численный анализ”, “computer science”. В “сером веществе” суперкомпьютеров ежедневно совершаются не только миллиарды денежных операций и рождаются сенсационные кадры кинобоевиков, но и гремят запрещенные в натуре испытательные взрывы ядерного оружия, разражаются тяжелые реакторные аварии, истребители и авиалайнеры врезаются в железобетонные колпаки АЭС — все это стало, увы, потенциальной реальностью, которую надо изучать, чтобы предотвращать или смягчать последствия.

Что же все-таки осталось от ТМ как таковых? Автор может здесь претендовать только на выражение собственной субъективной точки зрения, ограниченной к тому же понятной неполнотой сведений в областях, далеких от круга его собственных научных интересов, но с учетом этой оговорки все-таки решает высказаться.

Больше всего интригует генетика. Успехи проекта “Геном человека” и первые практические применения генной инженерии — только начало. Самый драматический вопрос — запрограммированы ли старение и смерть в хромосомах, и если да, то можно ли соответствующие сектора кода деактивировать, продлив жизнь и молодость — остается открытым. В немалой степени надежды на положительный ответ инициируют сейчас беспрецедентное увеличение масштаба и интенсивности генетических исследований.

Необходимо, однако, подчеркнуть, что уже живущим людям успех на этом направлении ничего не принесет — генетику развитого организма не переделаешь, работать можно только с зародышевыми клетками.

Тесно примыкает к этой проблеме и задача избавления человечества от остающихся ныне неизлечимыми или трудно излечимыми болезней рака, СПИДа, патологий нервной системы типа болезней Паркинсона и Альцгеймера, некоторых аутоиммунных заболеваний.

Следующей по значению представляется эволюция информационных технологий в направлении создания искусственного интеллекта. Я имею в виду эту задачу в ее максимальном, предельно амбициозном варианте: создание самообучающейся “электронной личности”, которой ничто, в принципе, не мешает “догнать и перегнать” человеческий мозг по всем наблюдаемым показателям, включая развитие и реализацию способностей, называемых творческими. Невозможно переоценить как значение успешного решения указанной задачи, так и трудности, стоящие на этом пути, включая и проблемы морально-этического и социального характера.

Очень популярной и, если можно так выразиться, “заслуженной” является тайна внеземной жизни, но к этой теме мы вернемся после вынужденного отступления.

Науку многие воспринимают исключительно как инструмент создания или осознания новых возможностей. Для этого есть веские основания, но в науке, в отличие от, например, литературы и искусства, очень большую роль играет и “осознание невозможностей” — формулирование законов, исключающих из рассмотрения недопустимые в природе ситуации. Известнейший и ярчайший пример, разумеется, механические законы сохранения, закрывшие, в частности, проблему вечного двигателя. Человеку трудно мириться с запретами, поэтому вечный двигатель безмятежно изобретают до сих пор. И это, пожалуй, самый безобидный пример. Удивительно, как мало людей отказываются верить ученым, когда они по разным поводам с полным, несокрушимым основанием заявляют: “Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда”. Шарлатаны в совокупности наживают миллиарды на этом недоверии.

Если тайны нет, ее надо выдумать, — именно так, к сожалению, можно охарактеризовать подход многих средств массовой информации к вопросу, обсуждаемому в этом разделе. С развитием свободы слова уровень выступлений нашей прессы по научным проблемам упал катастрофически. С печальным недоумением, а иногда и с отвращением приходится читать распространяемые огромными тиражами в самых популярных изданиях или вывешенные на часто посещаемых сетевых сайтах то измышления изобретателя двигателя внутреннего сгорания, использующего воду вместо бензина, то отчеты о целых конференциях быстро объединившихся, крайне напористых адептов новых учений со звучными названиями, в которых произвольно и бессмысленно комбинируются модные латинские и греческие корни. Все это щедрее, чем раньше, прослаивается традиционными у нас обличениями ученых, работающих “в русле” — как почивших на лаврах генералов, зажимающих подлинные таланты и мешающих им облагодетельствовать общество плодами своих открытий.

Первое, что хочется сказать про эти “открытия”: они противоречат общепризнанным научным истинам. Но беда в том, что общепризнанных научных истин не существует. Что ни возьмите, — не только теорию относительности или квантовую механику, но и сохранение энергии, второе начало термодинамики, законы Ньютона, известные каждому со школьных лет, — люди, не примирившиеся с этими истинами, исчисляются сотнями тысяч. Многие сделали борьбу с ними главной задачей жизни, имеют широкий доступ к средствам массовой информации и даже в книжные издательства. Нет такого положения в современной науке, которое, даже если оно неопровержимо доказано миллионами опытов и положено в основу эффективно работающих отраслей промышленности с многомиллиардными капиталовложениями и оборотами, не отвергалось бы патетически несколькими авторами, имеющими ученую степень и сочувственную прессу — иногда в международном масштабе.

Сенсационные сообщения об открытиях одиночек и самоучек, сулящих человечеству неслыханные блага, появляются в нашей, да и в мировой прессе чуть не еженедельно. За свою жизнь я прочел многие сотни, если не тысячи таких сообщений, а некоторые из них ложились на мой стол в пакетах из администрации президента или аппарата правительства со строгими указаниями разобраться и в месячный срок доложить.

Где все эти открытия? Кто может назвать за последние десять-двадцать-тридцать лет хоть одно-единственное, не сошедшее бесславно и бесследно с дистанции? Оживленно иронизируя над претензиями малограмотного Сталина на роль корифея всех наук, многие у нас сейчас невольно копируют в своем отношении к науке как профессии подход по существу сталинский, суть которого: не боги горшки обжигают. А поэт сказал правильно: не боги, но — мастера…

Лженаука имеет в нашей стране более чем полувековые традиции и сформировавшиеся кадры. Монтень писал: “…Невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное, предшествует науке, другое, чванное, следует за нею. Этот второй род невежества так же создается и порождается наукой, как первый разрушается и уничтожается ею”. Но в сталинские годы могущественнее этих двух стал третий род невежества — разрушающий и уничтожающий науку, паразитируя на ней.

Общее насилие над интеллектом не прошло бесследно даже для Академии наук СССР. Так, выборы в академию на грани семидесятых и восьмидесятых годов показали, что наличие родственников в Политбюро повышает шансы кандидата быть избранным примерно в сто тысяч раз по сравнению с простыми смертными. Правда, эти родственнички в точные и технические науки не совались, предпочитали экономику и международные отношения.

В постсоветские годы такое явление пошло на убыль, но в стране возникла — или проникла из-за рубежа — и широко распространилась “раскрутка” чистых шарлатанов, приемы и терминология которых ничем не отличаются от средневековых. И они — как и в Средние века — не прочь выдавать себя за обладателей “тайного знания”. А наша родившаяся все-таки в век науки публика страстно хочет видеть в них ученых, открывателей неведомого.

Поэтому сейчас в проблеме информационной связи науки с обществом, в формировании ее образа в сознании наших граждан — читателей, зрителей и слушателей — большую роль играет мощный напор антинауки, волна “лысенковщины снизу”, сопровождаемая и поддерживаемая буквально взрывом самых примитивных суеверий и мистики. Мне данная проблема маловажной не представляется.

Явление это по-своему естественно и понятно. Научность “самого передового мировоззрения” была чистой фикцией. Столь многое было поставлено у нас в стране над логикой и здравым смыслом, они настолько “не котировались” в обществе, что, когда отпала необходимость реверансов в сторону науки, сразу выяснилось, что хваленая всеобщая грамотность и будто бы самый высокий в мире средний уровень образования населения — такая же иллюзия, как и все прочие преимущества нашего общественного устройства. Этот крах повлиял и на отношение к науке, на фундаменте которой общество было якобы построено.

А теперь об инопланетянах.

Просто сказать, что часть Вселенной, доступная исследованию с помощью современных астрофизических инструментов, слишком велика по человеческим меркам, —значит ничего не сказать. Никакие сравнения с пылинкой или искоркой, затерянной в глубинах Большого Космоса, не помогают наглядно, количественно осознать пространственно-временную ничтожность в масштабах универсума того “пятачка”, на котором живет и реально действует человечество — наше воображение не умеет обращаться с дюжинами десятичных порядков, которые при переходе от расстояний к объемам надо еще возводить в куб. Во Вселенной с большой буквы нас просто нет. Именно поэтому антропоцентризм, играющий столь большую роль в религиозной философии, в частности и в христианской, для ученого является одной из уязвимых ее компонент (что не мешает мне очень высоко оценивать другие аспекты этого мировоззрения, прежде всего мораль и этику). “Вечность” и “бесконечность”, увы, не имеют к нам — вернее, мы к ним — никакого отношения, хотя некоторые из смертных и любят оперировать этими терминами.

Количество звезд, а следовательно, и планетных систем в Большой Вселенной чудовищно велико. Сколь бы ни мала была вероятность сочетания факторов, благоприятных для возникновения жизни, после умножения на это число, которое мы можем оценить только приблизительно (последняя из виденных мной профессиональных оценок дает цифру 7х1022), она превратится в сто процентов — где-то во Вселенной другая высокоразвитая жизнь наверняка есть, и обитаемых планет множество. И из простых статистических соображений ясно, что подавляющее большинство этих цивилизаций по продолжительности научно-технического развития должны нас далеко обогнать — возраст человеческого разума ничтожен по космическим масштабам.

Однако земная наука до сих пор не зарегистрировала абсолютно никаких признаков внеземной жизни где бы то ни было, и ученых это не удивляет, поскольку пропасти, отделяющие нас даже от звезд нашей Галактики, представляются совершенно непреодолимыми для пилотируемых космических полетов, и они трудно преодолимы для электромагнитных сигналов при технически достижимых уровнях мощности. И мы не видим в космосе “хозяев”, сумевших преодолеть эти трудности, что является одним из сильных аргументов в пользу изложенных выше соображений о том, что важнейшие с практической точки зрения фундаментальные закономерности физики человеком уже открыты.

Прилежный потребитель газетных и телевизионных сенсаций должен в этом месте подпрыгнуть: “Как?! Ведь НЛО видели миллионы людей! Тысячи общались с пришельцами!”

Вот именно — тысячи и миллионы. И все “видели” разное. И с одной-то планеты пришельцы — невероятие из невероятий, а тысячи разных летающих тарелок и пришельцев — это как? Ни одна из попыток авторитетной экспертной проверки таких сообщений не принесла положительных результатов.

Не говорю уже о том, что ведьм, чертей и ангелов видели десятки миллионов людей, и тому есть письменные свидетельства гораздо более красноречивые и убедительные, чем все, что мне приходилось слышать от жертв уфологии. Но не считаем же мы, например, “Божественную комедию” репортажем. У современных людей всегда под рукой миллиарды фото- и видеокамер, и ни одна из них не зафиксировала контакта, зато рассказов хоть отбавляй.

И еще одно важное соображение. Поскольку действительные инопланетяне должны обогнать нашу цивилизацию на многие тысячи, если не на миллионы лет и при этом способны преодолевать межзвездные расстояния, то их техника обязательно должна поразить реального земного контактера чем-то, что человеку очень трудно или невозможно придумать, как не могли придумать Жюль Верн и Уэллс, при всем богатстве своей фантазии, электронных часов с циферблатом на жидких кристаллах или персонального компьютера с цветным монитором и лазерным принтером. Что я примерно имею в виду, можно понять из одного из лучших слышанных мною анекдотов про то, как случайно разоблачили гуманоида, который прикинулся учеником маляра Ваней. Решили над новичком традиционно подшутить: “Ваня! Принеси из колерной краску!” “Какую?” “Белую в зеленый горошек”. Ваня принес. Начали красить стену, — действительно, получается белая в зеленый горошек…

Скептиков могли бы поколебать такие детали, но их нет как нет. Выдумки разные, но одинаково убогие: все та же летающая посуда, все те же человекообразные фигуры. В широких пределах варьируются рост, прозрачность, волосяной покров, число конечностей и глаз. Любой человек с хорошо подвешенным языком может часами фантазировать на эту тему. Чем выделяются фантазии тех, кого показывают по телевизору или интервьюируют в газетах?

Необходимость гораздо большей осторожности, жесткого самоограничения высказываний в естественнонаучной периодике не вполне приемлема для журналистов mass-media, чей хлеб — сенсация. Разумеется, и журналистская этика не жалует авторов фальшивок, но все же она гораздо снисходительнее к ним, чем этика научная, которая по необходимости безжалостна. Самый известный тому пример — нашумевшая история с “холодным термоядом”. Респектабельные физхимики Флейшман и Понс заблуждались вполне искренне, но это не предотвратило по отношению к ним профессионального остракизма. Пострадал и университет, финансировавший их исследования, подтолкнувший к преждевременной публикации и не остановивший разразившуюся шумиху.

Автор, как читатель, уважает хорошую фантастику. Но нынешнее освещение проблем науки в наших средствах массовой информации заставляет предостеречь: оставьте фантастово фантастам. Не позволяйте заворожить себя звучными, но абсолютно бессмысленными составными словами: “биополе”, “микролептонный”, “геопатогенный”, “вакуумно-энергетический”, “некроинформационный” и т.д. Современная наука ушла далеко и глубоко. С доступной дилетанту поверхности давно взято все существенное.

Особого упоминания в редеющем списке тайн мироздания заслуживают два случая, которые можно назвать “мегаисторическими”: происхождение Вселенной и происхождение жизни на Земле. Одна особенность резко выделяет этих кандидатов в ТМ из круга рассматриваемых нами проблем. Как уже отмечалось, главная задача науки — предсказывать события или, что то же самое, устанавливать следствия известных причин. А в каждом из указанных двух случаев, наоборот, нужно по необозримому множеству следствий определить их причину, первоначальное инициирующее событие.

Казалось бы, какая разница? Математик и физик-теоретик сразу ответят: кардинальнейшая! Первый тип задач они назовут “прямыми”, а второй — “обратными” и подчеркнут, что у последних есть еще название “некорректные”. Оно имеет следующий смысл: решения этих задач, в отличие от “прямых-корректных”, принципиально неустойчивы. Малость возмущения, погрешностей, неопределенностей в исходных данных не гарантирует малости изменения решения, что имеет место в прямых задачах! Поэтому в названных обратных задачах очень мала или полностью отсутствует надежда на достоверный однозначный ответ, что и делает их сомнительными ТМ по первому пункту нашего определения. Почти всю эволюцию и Вселенной, и земной жизни мы себе хорошо представляем, постановка в любой из этих историй “нулевой точки” будет, конечно, иметь большое философское, онтологическое значение, но вряд ли хоть какое-нибудь практическое.

Если взяться ранжировать ТМ по уделяемому им людьми вниманию, то на первом месте с большим отрывом будет несомненно “тайна смерти” (только не следует путать ее с упоминавшейся выше тайной “генетической бомбы”, разминирование которой реально предотвратило бы или существенно отдалило то, что называется смертью от старости). До сих пор о ней выше ничего не было сказано по понятной причине: под “тайной смерти” подавляющее большинство людей на самом деле понимают тайну загробной жизни — есть она, нет ее, если есть, то в какой форме? Именно поэтому общеупотребительно и словосочетание “тайны жизни и смерти”. Если под смертью понимать просто акт прекращения телесной жизни, то симметрия этой формулировки станет чистым недоразумением.

На упомянутый в предыдущем абзаце вопрос существует общий положительный ответ, который дают практически все религии и который до сих пор с удовлетворением принимает подавляющее большинство людей на земном шаре. Наша статья — о сугубо научном подходе к ТМ, так что верующие читатели остаток настоящего раздела вполне могут пропустить.

Важнейшее противоречие между религией и наукой можно уместить в одно короткое предложение: “Религия считает материю смертной, а душу вечной, физика же — в точности наоборот”. Это отражено соответственно в первом (сохранение массы-энергии) и втором (монотонный рост энтропии, сопровождающийся уничтожением информации) началах термодинамики. Информация, занесенная в человеческий мозг (только нежелание задевать чувства верующих мешает мне назвать ее душой) ничуть не меньшая физическая реальность, чем сам мозг или любой из атомов, его составляющих (поэтому для автора не существует противоречия между материализмом и идеализмом, по философским воззрениям я идеалист-материалист, именно мое сознание для меня первично, но оно целиком материально). Да и всю физиологию можно представить себе как движение коммуникационных, информационных потоков. Организм — сгусток информации, а вовсе не столько-то килограммов углерода, кислорода, водорода и т.д., с которыми после смерти человека ничего существенного не происходит. Через десять минут после остановки сердца и дыхания и, следовательно, прекращения поступления кислорода в ткани мозга пропитывающая его информация бесследно уничтожается. От личности не остается ничего. Увы.

При рассуждениях о том, что ждет нас за гробом, автор также не может игнорировать имеющийся у него — как и у каждого из людей! — огромный личный опыт небытия. Вселенная существует около десяти миллиардов лет, и я прекрасно помню, что было в течение всех этих десяти миллиардов лет: ничего не было. Никаких оснований полагать, что последующие десять миллиардов лет будут от предыдущих чем-то отличаться, у меня нет.

Сложна жизнь, а смерть не несет в себе ни малейшей загадки. Но, разумеется, людям смерть не безразлична. В частности, очень много о смерти у самых разных художников, в том числе у художников слова. Хотя и тут есть важный нюанс, отлично разъясненный одним из биографов Эмили Дикинсон, у которой столько мрачных стихов. “Не о смерти, а о жизни в сознании предстоящей смерти” — вот о чем фактически пишут все поэты. В смерти действительно важна и интересна только тень, которую она отбрасывает на жизнь. И нет ничего прозаичнее и примитивнее смерти как таковой. Тому, у кого есть искушение объединять ее союзом “и” с жизнью, достаточно бы вспомнить, насколько сложно дать человеку жизнь и поддерживать ее и насколько просто отнять.

Жизнь — реальный, драгоценнейший, но случайный дар, и люди, постоянно размышляющие о собственной небессмертности и сокрушающиеся по этому поводу, напоминают автору человека, который выиграл огромный приз в лотерее и вместо того, чтобы наслаждаться свалившимися на него благами, проводит свои дни в стенаниях и сетованиях, почему он выиграл только сто миллионов, а не все золото мира. Автор этих строк своим призом наслаждается. Смерти как предмета философских размышлений для меня не существует, это проблема чисто психологическая и бытовая.

Необходимо еще сказать, что помимо скептиков и маловеров существуют, наоборот, и люди, исключительно оптимистически оценивающие будущее науки. Одним из самых крайних известных мне примеров этого рода явилась эйфорическая, страстная статья Михаила Эпштейна “De’but de siecle, или От пост- к прото-. Манифест нового века” (“Знамя” № 5, 2001). Как реальные и не слишком отдаленные перспективы (в качестве возможного срока реализации упоминается уже начало следующего века!) перечисляются: “нейрокосмос — фрагмент космоса, прямо подключенный к мозгу и им управляемый; мультивидуум — множественный индивид, разнообразные “я” которого могут иметь самостоятельное телесное воплощение, сохраняя при этом общее самосознание; мультиверсум — совокупность миров с разными физическими законами и числом измерений, в отличие от единственного “универсума” — нашей Вселенной; синтеллект (стяжение приставки “син-” (со-) и корня “интеллект”) — соборный разум, соразум, который образуется интеграцией индивидуальных сознаний через сеть электронных коммуникаций; ступень в создании всечеловеческого нейро-квартового мозга; техноангелизм — приобретение человеком сверхъестественных, “ангельских” свойств на основании технической эволюции, преодолевающей ограниченность его биологической природы; человесть (“чело-век” + “весть”) — индивидуальная сущность, энтелехия человека, в ее способности принимать внетелесные формы воплощения и передаваться как “информационный портрет”, обладающий свойствами оригинала; церебрально открытое общество (ЦОО) — общество, в котором мозговые процессы технически освоены, выведены наружу и прямо участвуют в информационных потоках и производственных процессах”.

Согласно М. Эпштейну, “основное содержание новой эры — сращение мозга и Вселенной, техники и органики, создание мыслящих машин, работающих атомов и квантов, смыслопроводящих физических полей, доведение всех бытийных процессов до скорости мысли”. Предсказывается “информационный и трансформационный пейзаж будущего, где вместо кровавого мяса, втиснутого в глухие ткани и каменные стены, будут сверхпроводящие нити, сети, нейроны, транзисторы, по которым будут струиться сигналы, значения, мысли, импульсы воли и желания… Где вместо риска получить пулю в сердце или камнем по голове возникнет риск недостаточно глубокого понимания одной музыкальной фразы, что помешает тебе совершить переход в то девятое измерение, где тебя уже ждет встречными биениями-резонансами сердце твоей возлюбленной… Личность сможет простираться через континенты, планеты, звездные системы, выступать в разных материальных обличиях и социально-профессиональных ролях — и одновременно осознавать единство своей судьбы и моральной ответственности, и все ее воплощения будут соведовать друг другу в единой совести. Творчески сильная, вдохновенная личность сможет населять целые миры своими бесконечно множимыми “я”.

Автор ограничится краткой констатацией фактического положения дел, как он его воспринимает на основании своего уже почти пятидесятилетнего опыта работы в естественных и технических науках с прикосновением к теоретическим аспектам информационных технологий: в современной науке нет никаких указаний на хотя бы принципиальную возможность реализации описываемой М. Эпштейном феерической картины. Напротив, существует масса фактов и вытекающих из них обобщений, которые ей коренным образом противоречат. Прежде всего это то, что можно назвать “биологическим принципом дополнительности”: чем более детальную информацию пытаетесь вы получить о некотором живом элементе живого организма или чем сильнее вы пытаетесь воздействовать на него, тем больше шансов указанный элемент, а то и весь организм, в этом процессе умертвить. При переходе на атомно-молекулярный уровень биологическая дополнительность сводится к хорошо изученной дополнительности квантово-механической, из которой и вытекает. Поэтому превращение человека в некие корпускулярные потоки или волновые пакеты с последующим возвращением в бренную оболочку на основании соотношения неопределенностей Гейзенберга невозможно. Пусть о нем рассуждают писатели-фантасты, которые, отменив еще и такую железобетонную характеристику нашего пространства-времени как ограниченность скорости распространения любых взаимодействий скоростью света, давно на своем языке многократно описали то, о чем мечтает М. Эпштейн (пример — “нуль-транспортировка” братьев Стругацких). И макроскопическое пространство-время всего лишь четырехмерно (формально привлекаемые в некоторых вариантах теории для описания взаимодействий на сверхмалых расстояниях пространства большего числа измерений к макромиру никакого отношения не имеют). И нет ни малейших поводов предположить существование “параллельных Вселенных”.

М. Эпштейн ссылается не только на литераторов-единомышленников, но и на авторов, у которых в прошлом — научная карьера. Среди них есть и “физики-расстриги”, не удовлетворившиеся своими скромными чисто профессиональными достижениями и ударившиеся в псевдонаучный футуризм. Цена ему невелика.

Эссе М. Эпштейна является чистой утопией, но это в каком-то смысле и радует, поскольку антиутопиями мы сейчас сыты по горло. Напомню свое высказывание четырехлетней давности в “Знамени”: “СМИ, прежде всего телевидение, немало потрудились над превращением науки и техники в пугало и заметно в этом преуспели. Это отнюдь не всегда делается намеренно или даже сознательно. Но технические и техногенные экологические катастрофы, опасности, исходящие от оружия массового уничтожения и просто от современного, все более точного и страшного оружия, — естественный материал для сенсаций. А в фантастических фильмах лабораторные интерьеры становятся местом, где на глазах зрителя рождается и откуда расползается вселенское зло, планеты и целые галактики гибнут в чудовищных взрывах. Человек буквально с трех лет, с космических телекомиксов, проникается ужасом перед роботизированным, компьютеризованным будущим, где царит насилие, опирающееся на научные античудеса”. Поэтому для меня как читателя научные чудеса, описываемые в манифесте М. Эпштейна, были все-таки приятным разнообразием.

Отдельно надо прокомментировать одно походя сделанное М. Эпштейном менее фантастическое утверждение, поскольку оно имеет прямое отношение к тому, чем сейчас непосредственно по долгу службы занимается автор этих строк: “Глобальная цивилизация овладеет всеми источниками энергии планеты и сумеет регулировать климат, погоду, уровень океанов, вулканические и прочие геологические, биосферные, планетарные процессы. По подсчетам ученых, для перехода на этот уровень цивилизации потребуется несколько сот лет — и мы только недавно стали осознавать, в каком направлении движемся”.

Неясно, к кому относится местоимение “мы” и о каких подсчетах идет речь в последнем предложении. С серьезными научными прогнозами развития энергетики, в том числе и достаточно дальними, автор этих строк знаком неплохо, но они подобных предсказаний не содержат. Даже элементарное, по минимуму, удовлетворение растущих жизненных энергетических нужд человечества становится все более и более сложной проблемой для тех, кто этим реально занимается. А вырабатываемая всеми техническими источниками и потребляемая человечеством после трансформации в различные конкретные формы энергия все еще примерно в десять тысяч раз меньше энергии планетарных природных процессов в атмосфере и гидросфере. Так что влиять на них люди могут, только дестабилизируя их, нарушая механизмами типа “спускового крючка” их равновесное течение. Пока это делается поневоле, не целенаправленно, и результаты опасно непредсказуемы. Ни малейших возможностей эффективно управлять перечисленными М. Эпштейном процессами нет и не предвидится, поскольку все известные и подвластные нам, а также просматриваемые в перспективе источники энергии вместе взятые для этого ничтожно слабы, а каждый процент прироста мирового энергопроизводства будет даваться чем дальше, тем с большим трудом. И в качестве отрезвляющего факта напомню: даже то, что у нас называется “лампочкой Ильича”, все еще остается недостижимой мечтой для четверти населения Земли. Единственные энергоисточники для этих людей — тягловая сила сельскохозяйственных животных (а то и собственная мускульная), хворост и кизяки (а в нашей стране, замечу, суммарная тепловая мощность дровяных русских печей — конструкция восемнадцатого века! — до сих пор в несколько раз выше мощности атомных электростанций). Если разрыв в доходах на душу населения между самыми богатыми и самыми бедными странами соответствует примерно фактору сто, то разрыв в душевом энергообеспечении — фактору тысяча. Так что ничего кроме “пота, крови и слез” на энергетическом фронте человечеству в целом не светит, расслабляющая восторженность в оценке этих перспектив неуместна.

Статья М. Эпштейна — достаточно редкий пример публицистического произведения, написанного о перспективах науки профессиональным литератором. Но в противовес таким редкостям существует огромный пласт беллетристики, которую раньше называли научно-фантастической, однако первый корень в этом составном прилагательном постепенно вымирает. Тому есть очень веские основания, поскольку “научно-фантастическая” литература на самом деле гораздо дальше от науки, чем литература обычная. В самом деле, в традиционных романах и повестях ничего антинаучного не происходит, их герои не нарушают законов природы, а в “научной” фантастике они, можно сказать, только этим и занимаются. Основная, огромная по объему, масса фантастики — продукт масскульта, но изредка появляются произведения, формально принадлежащие к этому жанру, но привлекающие внимание серьезной критики и становящиеся литературной сенсацией. Об одном таком примере следует сказать, поскольку эта книга — “Элементарные частицы” Мишеля Уэльбека — тесно связана с ТМ, стоящими выше всех в нашей ранжировке, а именно биологическими.

Роман, опубликованный в конце девяностых годов, стал европейским бестселлером и получил французскую премию “Гран-при”. Русский перевод был напечатан “Иностранной литературой” в 2000 году, потом вышел отдельной книгой. На него отреагировали буквально сотни отечественных рецензентов, в текстах которых слова “фантастика” и “порнография” употребляются одинаково часто, хотя все фантастическое сконцентрировано буквально на последних двух десятках страниц объемистой книги. В основной ее части автор сосредоточивается — можно сказать, зацикливается — на описании сексуальных проблем двух сводных братьев, Мишеля и Брюно (эксгибиционизм и мастурбация практически на каждой странице). В модном сегодня соревновании за максимально тошнотворное изображение интимных сторон человеческой жизни с Уэльбеком тягаться трудно, но в конце романа все-таки становится ясно, зачем ему это понадобилось. Не буду сам пытаться суммировать содержание финала, воспользуюсь формулировкой самой свежей из читанных мною рецензий (Мария Ремизова в “Новом мире”, № 5, 2004): “Человечество, благодаря открытию молекулярного генетика Мишеля, добровольно сходит со сцены, уступая место принципиально новой генерации не подверженных возрастным изменениям и бессмертных клонов, лишенных возможности страдать, поскольку ни одна человеческая страсть им неведома, зато благодаря неизмеримо большему числу клеток, отвечающих за соответствующие раздражители, открыта бесконечная способность к плотскому наслаждению”. Для нашей темы здесь интересно то, что, в отличие от случая со статьей М. Эпштейна, я поостерегусь сказать категорически “такого не может быть”, имея в виду, разумеется, не “точно такого”, но чего-нибудь столь же радикального. Границы возможностей генной инженерии очерчивать еще рано.

Перечитав написанное, я не могу не признать — уныловато получилось… Ни тебе апокалиптических пророчеств, ни сияющих перспектив… И просвещенные читатели, несомненно, напомнят мне о широко ныне известном предостережении всем любителям посетовать на грядущую исчерпанность возможностей науки. Я имею в виду имевший место более ста лет назад случай с Максом Планком в его студенческие годы, когда университетский профессор удивился желанию будущего основоположника квантовой механики посвятить себя физике — ведь это, мол, изжившая себя наука!

Но на это есть ответ, тем более весомый, что про случай с Планком я знаю, в своих рассуждениях на него оглядываюсь — и тем не менее…

Практически каждый вид созидательной человеческой деятельности проходит через фазу бурного роста, когда его основные количественные показатели по сравнению со скромными начальными значениями растут экспоненциально, в геометрической прогрессии. Для количественной характеристики темпа такого роста обычно используется период удвоения значений соответствующих числовых индикаторов. Самый известный пример: удвоение производительности ЭВМ происходит в среднем примерно каждые полтора года, и эта удивительная регулярность соблюдается уже не один десяток лет.

Гораздо меньшее внимание обращается на столь же непреложный закон: рано или поздно рост неизбежно замедляется, и процесс выходит на насыщение (если, разумеется, не сходит со сцены совсем, сменяясь чем-то иным). В наступившем столетии это случится со многими геометрическими прогрессиями, к которым мы привыкли, начиная с численности населения Земли и кончая числом научных журналов и публикаций в них (оба процесса уже “пошли”). Соответственно замедлится и научно-технический прогресс, сперва его фундаментальная компонента — этого уже нельзя не замечать, — а затем потихоньку и прикладная.

И, что очень важно, мне хочется донести до читателей литературного журнала следующее: в науке нет и не может быть свободы слова — и столь драгоценной Эдгару По, отмеченной им свободы полета мысли — в том абсолютном виде, в котором они, слава богу, существуют сегодня в литературе и искусстве. Ученому не позволено слишком многое из того, что позволено поэту, он должен периодически обуздывать свое воображение, на холодную голову сравнивая его плоды с неумолимой реальностью окружающего мира, — и безжалостно отсекать, отбрасывать все, что не выдерживает такого сравнения. Поэтому регулярные, нередко сильные разочарования и крушения надежд для настоящего научного работника — постоянные издержки профессии. Достижения даже крупнейших ученых — это верхушка айсберга, в невидимую часть которого смерзаются горы закончившихся ничем начинаний и прямых ошибок. Не все такое выдерживают и, бывает, бегут туда, где “не может не получиться” и где именно ничем не сдерживаемые фантазии находят благодарную аудиторию. Но у автора данной статьи теплится надежда, что круг ценителей подлинных знаний об окружающем мире, которые становятся все более гармоничными и глубокими, обретая уже во многих случаях черты законченного совершенства, будет расширяться. А уж если одолеет тоска по русалкам и дриадам — читайте литературу девятнадцатого века. Первой его половины.