Алла Марченко

Аннабел Фарджен. Приключения русского художника

Напоминать, что Ахматова слыла не только второй Сафо, но и, по слову Осипа Мандельштама,— русской Кассандрой, почти неприлично. Но что делать, ежели слишком уж многие предсказания Анны-пророчицы почему-то сбывались? Даже те, что силой вещей не должны были сбыться? Допустим, такое: Deus conservent omnia. В ситуации года сорокового, в “беспамятстве страха”, предпослать “Поэме без героя” (“волшебный напиток, который густеет и превращается в мою биографию”) именно этот, шереметевский, девиз в гербе Фонтанного дома — Бог сохранит все? А ведь и впрямь сохранил! Нет-нет, я не про музеи Анны Всея Руси, и не про сам Дом, и не про ахматовский Петербург… Я о тех свидетельствах о жизни, “что бушевала здесь” — и в Доме и окрест, уж их-то, по всем приметам, “река времен в своем стремленьи” должна была смыть. Но почему-то не смыла.

Ну с какой стати человек, далекий от литературы и с Ахматовой не знакомый, Юрий Николаевич Будыко вдруг стал записывать воспоминания о Владимире Георгиевиче Гаршине? (В конце 70-х это еще можно было сделать.) Да, его старший брат Михаил встречался с А.А. и даже записывал беседы с ней, но о Гаршине она ему, естественно, ничего не рассказывала! (См. Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин.)

Почему переписка Ахматовой с Пуниным оказалась не у самой А.А. — она наверняка сожгла бы эти бумаги после его ареста, — а у Марты Голубевой, последней жены Николая Николаевича, а та их зачем-то сохранила, хотя особой приязни меж “соперницами” не было? (См. Н. Пунин. Мир светел любовью. Дневники. Письма.)

А чем, кроме “воли рока”, можно объяснить, что в эпоху глобального онемения на пути Ахматовой вдруг, как боги из машины, появились Павел Николаевич Лукницкий и Лидия Корнеевна Чуковская—литераторы, обладавшие редчайшим в ленивой и равнодушной России даром: способностью и охотой в течение многих лет вести подневные записи? (См. П.Н. Лукницкий. Встречи с Анной Ахматовой; Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой.)

А какой прядильщик судеб устроил так, что Лев Гумилев и Ариадна Эфрон отбывали ссылку в одном и том же страшном месте, в Туруханском крае? Ведь если бы не туруханские письма дочери Цветаевой к Борису Пастернаку, мы бы никогда не узнали, как, конкретно, в деталях быта, выглядели каторжные норы, в которых прошла молодость и сына Ахматовой, поскольку он сам об этом рассказывать не любил?! (См. “Знамя”, 2003, № 11).

Но самое, может быть, удивительное в череде странных сближений — биография Бориса Анрепа, только что вышедшая в издательстве питерской “Звезды” (Борис Анреп — тот самый кавалерийский офицер, которому посвящено большинство стихотворений в “Белой стае” и “Подорожнике” и о котором до выхода “Приключений русского художника” мы знали настолько мало, что составить хоть сколько-нибудь внятное представление о личности адресата было практически невозможно).

Странно, конечно, не то, что в руках у кого-то там, за морем, на острове зеленом, оказалась груда материалов к биографии одного из эмигрантов первой волны. Странность в том, что автор биографии Аннабел Фарджен — невестка Анрепа. Случай? Конечно, случай. Вот только как же могло случиться, что единственный его сын женился на девушке не просто литературно одаренной, но еще и специально выучившей русский язык, чтобы разобраться в хитросплетениях судьбы своего свекра? В военной и послевоенной Англии, когда по радио читалась “Война и мир”, любопытство ко всему русскому не такая уж редкость, однако английская невестка умудрилась пронести интерес к России через всю свою жизнь. Более того: сумела написать об Анрепе и Анрепах так, что и преданья русского семейства (удивительна, к примеру, фигура Анрепа-отца, доктора медицины, основателя института им. Пастера и члена третьей Столыпинской Думы), и приключения Анрепа-младшего, бонвивана, который сам себя сделал работником, воспринимаются как бережно отреставрированные страницы русской исторической жизни. На том опасном повороте и в те минуты роковые, когда История без спроса и стука вламывается в самые прочные из дворянских гнезд.

Конечно, Аннабел Фарджен такой задачи перед собой не ставила. Ее книга слажена по западным лекалам: максимум вниманиям к любовным авантюрам и триумфам героя в высшем лондонском кругу. В том числе и по творческой части. Но это парадный фасад (если воспользоваться анреповским “мо” — “В России одни фасады”), а за фасадом — десятилетия черной изнурительной работы. Художественные достоинства грандиозных анреповских мозаик отнюдь не бесспорны, а вот мастером в средневековом смысле этого слова он безусловно был, точнее — стал. На качество выделки, похоже, и откликались осторожные англичане, испокон века умевшие ценить добротно сделанные вещи — и служители культа, и банкиры, и администрация Национальной галереи… Ни больших денег, ни славы мастер Анреп не добился, палат каменных для себя, украшая чужие “пышные дома”, не выстроил, зато от унижающей бедности, душившей первую эмиграцию, и себя, и людей своего очага застраховал.

Признаюсь: книгу Аннабел Фарджен я разыскивала по книжным магазинам в надежде узнать нечто сенсационное не столько об Анрепе, сколько об Ахматовой. Увы, в этом отношении “Приключения русского художника” больших ожиданий не оправдали. Об А.А. его невестка знает куда меньше, чем мы. К примеру, пишет, что уже в 1909-м Ахматова была знаменитой поэтессой, что “Физа” — объединение акмеистов и т.д. Но, обманув ожидания, текст Аннабел Фарджен, при пристальном чтении, одаривает неожиданностями. Скажем, такой. Известно, что Анна Андреевна в разговоре с П.Н. Лукницким несколько раз назвала Анрепа “царевичем”. Дескать, царевичем в поэме “У самого моря” (1914—1915) предсказала себе встречу с настоящим царевичем, который появился позднее. С помощью приводимых Фарджен фактов эта загадка разрешается. Дело в том, что согласно домашней легенде Анрепы стали набирать силу после того, как Екатерина Великая выдала за одного из молодцов небогатого, служилого шведско-эстонского рода свою внебрачную дочь, присовокупив к свадебным цацкам огромное имение в Самарской губернии. Кроме того, по капризу судьбы царицын прапраправнук прожил отроческие годы в настоящем царском дворце, том самом, который Потемкин выстроил для его прапрапрабабки в Харькове и где за сто лет ничего не изменилось, не исчезли даже золотые обеденные тарелки (с алмазами и рубинами).

Конечно, расшифровка туманных намеков столь мелкого калибра, а возможностей для их прояснения в “Биографии Бориса Анрепа” немало, — читателю стиха, даже продвинутому, не под силу; это долгосрочная головоломка, что-то вроде задания на сообразительность для биографов и комментаторов. Однако книга Фарджен позволяет с неожиданной стороны подойти и к сюжету, небезынтересному и для широкой публики. Я имею в виду ахматовскую легенду об Отступнике: “Ты — отступник, за остров зеленый / Отдал, отдал родную страну, / Наши песни и наши иконы, / И над озером тихим сосну”. Согласно фактам — документам и письмам, представленным Аннабел Фарджен, — даже самый восторженный завсегдатай “ахматовки” вынужден будет признать: вынесенные на суд общественности обвинения бездоказательны. Не думаю, чтобы со стороны А.А. имела место сознательная напраслина. По-видимому, она, как и ближайший друг отступника Николай Недоброво, ничего не знала ни о его семейных обстоятельствах (вторая, английская жена и двое крошечных детей), ни о тех служебных (секретных) обязанностях, для исполнения которых Анреп как начальник отдела взрывчатых и химических веществ (в лондонском Русском комитете, созданном “для содействия” экспорту английского оружия для безоружной русской армии) и приезжал в Петербург. Больше того, как следует из переписки Б.В.А. фронтовых лет (1914—1916) с матерью своих детей, он очень хотел, когда окончится война, перевезти семью в Россию. Смущала лишь невозможность зарабатывать своим ремеслом. В одном из писем к Хелен Мейтленд (1915) он признается: “Я чувствую себя таким беспомощным в России, не работником, а человеком из общества… В Англии я чувствую себя гораздо свободнее. Кроме того, положение художника, которое есть у меня в Англии, совершенно не признается в России”. Даже после Октябрьского переворота, в течение многих лет, мнимый отступник не принимал британское подданство, все еще надеясь, что большевики не удержат власть и можно будет вернуться на родину. Единственное, что можно поставить Ахматовой на вид, так это утверждение, будто “лихой ярославец” “отдал за остров зеленый… наши иконы”. Дело в том, что Анреп, единственный из офицеров Южной армии, пользуясь передышками между боями, с риском для жизни, по ночам, с помощью своей отчаянной казачьей команды не только собирал иконы и предметы культа в разрушенных галицийских церквях, но и сумел переправить собранное в Петербург — ныне спасенные им реликвии находятся в Эрмитаже. О чем о чем, а уж об этом Анна Андреевна не могла не знать, ибо подаренный ей Борисом Анрепом большой деревянный крест, того же происхождения, что и вывезенные им из Галиции древние иконы.