Э. Мороз

Илья Крупник. Верните отрока!

На последней выставке Non fiction издательство “РИПОЛ классик” представило свою новую серию “Эта странная проза”, первые три ее книги — две зарубежные и одну русскую — Ильи Крупника “Верните отрока!”. Почти следом за выставкой на книгу Крупника появился отклик в “Независимой газете”, назывался он — “Вспашка поля Платонова”, в котором рецензент явно путался в собственных выводах: то ли Крупник эпигон Платонова, то ли — “старейшина русской фантастики”, то ли Хармс. Похоже, не читал он ни Платонова, ни Хармса, ни русской фантастики, ибо проза Крупника — ни то, ни другое, и вовсе не фантастика, а стало быть, ее автор не может быть и “старейшиной” оного жанра (кстати, год рождения Крупника рецензент тоже переврал). Что же роднит эту прозу с прозой Платонова или с Хармсом, из рецензии тоже нельзя понять. Во всяком случае цитата, приведенная рецензентом в доказательство сходства, ни в чем не убеждает. Что это — верхоглядство? Некомпетентность? А дело в том, что прозу Крупника нельзя читать быстро, скользя по поверхности, торопясь узнать, что там будет в конце. Она очень плотная и требует серьезной работы мысли и предельного внимания. Все его условные сюжеты (сюжет здесь скорее — движение мысли), ситуации и герои вырастают из конкретных деталей, на первый взгляд кажущихся вполне абсурдистскими. Одна деталь цепляется за другую, образуя неразрывную цепь, и если внимание пропустило хотя бы одно звено из этой цепи, теряется нить повествования и дальше ничего непонятно. Однако решительно все детали, и ситуации, и герои Крупника совершенно реалистичны.

Вот начало повести “Угар” (1980 г.):

“Несколько лет назад, а точнее, в 1976 году, на Ваганьковском кладбище появились на многих могилах колья, вбитые в землю, и на них дощечки с одинаковыми призывами: “Срочно явитесь в контору к товарищу Леонарду!” — Чистая мистика, казалось бы. На самом же деле, как рассказывал Крупник, он наткнулся на такие таблички во время субботника, который Союз писателей проводил на Ваганьковском кладбище. (Вот где абсурд!) Деталь послужила рождению замысла и дала интонацию повести. Дальше — пошло. Герой повести, будучи в командировке в уездном городке С., зашел на кладбище и увидел точно такую же табличку на могиле жены местного “летописца” Петра Сергеевича Скрябина (тут уже, естественно, начинает работать замысел писателя), а рядом — надпись на другой могиле: “Здhсь покоится прахъ внезапно задохнувшегося въ дыму отрока Петра Константиновича Жадина, житiя его было 16 лhт и 6 мhсяцевъ. Тезоименитство его 25 iюня. Скончался отрокъ 14 декабря 1879 года”. Отрок этот, Петя Жадин, затем как бы сливается в одном лице с юным учеником реального училища Петей, тем самым пенсионером и летописцем родного города Петром Алексеевичем Скрябиным. Реальное переходит в ирреальное, и вот глазами Отрока Пети и вместе с тем Пети-Петра Алексеевича Скрябина автор смотрит на жизнь маленького уездного городка и его обитателей. Уловить грань перехода реального в ирреальное действительно трудно (это характерная черта авторской манеры), да и не нужно, ибо так создается писателем мир, в котором все абсолютно реально, это наша с вами жизнь. Скрябин (Однофамилец) в “бывшем пыльнике”, надпись на грузовике “Осторожно люди”, плакат с изображением комбайнера “Хлеб растет из сердца моего”, вывеска “Пункт стерилизации кисточек” и пр., и пр. Детали эти, на первый взгляд странные, а на самом деле вполне жизненные — стерилизация кисточек оказывается при парикмахерской! — втягивают читателя в повествование, как в воронку, и, подкрепленные непривычной инверсией, которая и создает неповторимую интонацию, погружают в созданный писателем зримый, знакомый каждому, совершенно реальный, хотя и странноватый, непривычный, небанальный мир. Отрок как бы высветляет действительность, с которой он сталкивается, и мы, читатели, начинаем ее видеть ярче, отчетливее. Воскрес, явился и ужаснулся тому, что увидел: и подмену людей, и ненависть детей к родителям: “Вся ваша лжа, батя, нам уже вот где…”; и забастовки (о которых в те годы, когда создавалась повесть, естественно, не то что писать, но и говорить было невозможно), и разгон демонстраций с помощью поливальных машин (“И тут я увидел, как рванулась вперед прямо на блещущие эти струи розовая фигурка… — Петя! — закричал я с крыши. — Назад!.. — А-а! — кинулась вперед толпа на площади, и прямо по оранжевым цистернам со звоном в беспорядке застучали камни… И тогда из “попугаев” с трех сторон ударили очереди из автоматов…”). Между прочим, — восьмидесятый год!

Это что — фантастика? Перекличка с теорией Н.Ф. Федорова о воскрешении предков — да, но при чем здесь фантастика? Метафорическое письмо — безусловно. Сам же автор определяет свой жанр: “почти реалистическая проза”.

Кстати, теория Н.Ф. Федорова недавно получила отзвук и в известном романе В. Шарова “Воскрешение Лазаря”, отмеченном премией журнала “Знамя”.

К разговору о жанре и стилистике прозы Крупника мы еще вернемся, а пока — о жизни в его произведениях. Так вот жизнь в них всегда узнаваема, в какой бы форме она ни была нам представлена. Но всегда такая, какую видит он, Крупник, и люди, каких видит он, и места, в каких бывал он. То есть все зависит от взгляда художника. А глаз у Крупника острый, точный, и видит он то, чего часто не видят другие.

Повесть “Жизнь Губана”. Кто это — Губан? Человек, отмеченный неким внешним признаком: выпуклой верхней губой. Мутант, потомок некогда высаженного на землю инопланетного десанта. Помните — гуманоиды, пришельцы, инопланетяне?! — ЧУЖИЕ. Это главное. То есть миф используется автором для того, чтобы поднять тему СВОИ — ЧУЖИЕ. Чужак, непохожий, непонятный, не такой, как другие, вызывающий отторжение, ненависть общества. Интересно: “астров” от людей отличает инстинкт чуткости — реакция урода на возможность изгнания и боли, боязнь обидеть другого человека, братское понимание чужих несчастий. И философия у них совсем другая, и мечты другие. Ананий Павлович, например, создал “бюро услуг неофициальное, чтобы было всем хорошо”. — Ясно, кто эти другие? А еще у этих людей проявляется способность к телепатии, они читают чужие мысли, они могут предвидеть… И что в результате? — Всеобщая агрессия против них. Подозрительность. Но, оказывается, главная опасность — “не те, кто явные”, а те, у кого могут обнаружить “рудиментарный орган”. То есть — бди! Хватай всех, кто покажется подозрительным, проверяй документы и сумки (на современном языке). Так что это? Фантастика? А может, предвидение? — Написано в 1977 году.

А вот рассказ “Дверь”, десятилетней давности (1994 г.). Муж и жена ходят поливать цветы к соседям-старикам, уехавшим на время из дома, — Котову Якову Владимировичу и его жене Марине Петровне. В комнате, где цветы, — две двери, одна из них в спальню. Герой трогает ручку и слышит: “Котов!.. А ну, вылезай!”. И видит молодого Котова, и вдруг ощущает самого себя Котовым. Он видит и другого — главстаршину Семынина, с которым Котов готов расправиться за издевательства (Котов служит на канонерке). Видит как наяву. И думает: “Но, может, правда, что человек оставляет отпечаток там, где жил раньше? И даже может предстать перед глазами совершенно чужого?!”

А на днях в одной солидной газете читаю: “После экспедиции “Хопер-90” изготовили аппаратуру с набором линз для фотографирования в ультрафиолетовой части спектра, от 190 до 800 нм. Эта аппаратура и специальные фотоматериалы позволили заглянуть в какой-то неизвестный мир. Первый снимок новой камерой сделали в Воронеже…” (Это буквально сегодня.) И получили отпечатки голов сидящих солдат, каски на них не такие, как у красноармейцев. Позже выяснилось, что в 1941—1942 годах здесь формировался чехословацкий полк Людвига Свободы. Получены и другие отпечатки, то есть в спектре сохраняется прошлое! Руководил экспедициями Генрих Силанов, а называется этот феномен — “Память поля”.

Так не зря же говорят, что истинный художник наделен даром предвидения!

Теперь немножко истории.

Вспомним, что первая книжка Крупника — “Снежный заряд” — вышла в 1962 году, в сентябре, а ровно через месяц его приняли в Союз писателей — небывалый случай. Люди постарше понимают, что это значило, а для тех, кто помоложе, поясню: в СП принимали не менее чем с тремя-четырьмя книгами, да при рекомендациях “литературных авторитетов”. К тому же претенденты на вступление ожидали годами своей очереди. А тут — через месяц после выхода первой и единственной книжки, да еще сами позвали и тут же приняли! Следующая книжка у Крупника вышла через пять лет, в 67-м. “Дальше — тишина”, как называлась одна хорошая пьеса. Ну, не то чтобы не писалось, а не печаталось. Двадцать лет с хвостиком. Не печатали многих, и по известным причинам. Эти годы работали на создание особого языка, понятного далеко не всем. Этот процесс коснулся и Крупника. Но вот началась перестройка, которая вызвала книжный бум. К читателю стали возвращаться запрещенные, забытые, замолченные писатели, книги из столов и архивов, стало возможным говорить вслух то, о чем шептались на кухнях, критиковать, разоблачать, даже сравнивать наш социализм-коммунизм с фашизмом, напечатали наконец на родине роман В. Гроссмана “Жизнь и судьба”. Вышел на свет андеграунд, получили права постмодернизм и все, что не вмещалось в прокрустово ложе соцреализма. Критик С. Чупринин назвал эту литературу — “Другая литература”, термин прочно вошел в обиход. Среди названных им авторов не было Крупника. Вообще происходящее его как бы и не коснулось, хотя именно в том, 1989 году, когда появился термин Чупринина, у Крупника наконец вышла в “Совписе” книга с симптоматичным названием — “Начало хороших времен”, куда и вошли повести, написанные в течение тех самых 22 лет. Книга была замечена, но бума не вызвала, не вписалась в общий литературный контекст. Почему? Во-первых, думается, потому, что Крупник никогда не гнался за внешней остротой и злободневностью, не кричал, не разоблачал, не бросал в лицо, не рубил правду-матку, но и… не держал фигу в кармане. Он писал жизнь. Повседневную, будничную. Писал по-своему, своим способом, не навязывал своего мнения, однако держась его очень твердо. Ненавязчивость, “будничность” и негромкость голоса Крупника в то шумное время оказались неуслышанными и невостребованными. И еще: тогда мы глотали книги — поскорее и побольше, как бы боясь, что эту книжную лавину вот-вот остановят, сметут. К медленному и вдумчивому, непростому чтению мы были не готовы, точнее — мы спешили успеть. И только теперь, когда Крупник стал более или менее регулярно печататься (в основном в журнале “Дружба народов”, премией которого был отмечен, и в “Звезде”), когда изменилось само время и литературная ситуация, Крупника стали читать широко. Хотя по-прежнему его авторская манера, его стиль вызывают споры, а порой и недопонимание. Не зря же родилось определение — “Эта странная проза”. Однако я бы сказала, что это не проза странная — это такая странная жизнь.