Елена Иваницкая

Наталья Смирнова. Женская азбука

“Женская азбука”, третья книга Натальи Смирновой, включает в себя девять рассказов, повесть “Мундир” и собственно “Женскую азбуку” — произведение, о жанре которого надо будет поговорить отдельно.

Книга сразу была замечена и отмечена как незаурядное явление современной прозы, но все критические отклики характеризует, на мой взгляд, одна и та же особенность: очень высокая, даже пафосно высокая оценка книги соединяется с неожиданным затруднением четко и рационально объяснить, чем же вызвано столь горячее одобрение. Отодвигая в сторону критический инструментарий, рецензенты заговаривают на языке метафор. “Основная субстанция, из которой Смирнова создает свой мир, — это воздух, который, как известно, форму не держит. Зато в концентрированном виде, например, в кислородном коктейле, приятно бодрит, волнует и слегка пьянит” (http://www.e-jurnal.ru
/095/lfe/litera/01/index.html). “Мир прозы Смирновой — это мир Эроса, именно так, торжественно и высокопарно. Он вдохновляем дыханием этого древнего злого бога, и все ее герои и героини живут, снедаемые вечным порывом, поиском своего настоящего и самого главного, что в классические времена называли идеалом. <...> Но довольно писать о прозе Натальи Смирновой. Надо эту прозу читать” (http:
//russ.ruculture/literature/20040304_
ab.html). “Когда-то была Бесприданница, теперь — Фабрикантша. Как Символ веры, как Молот ведьм. Наступление женщин (во всем, в том числе и в литературе) сродни глобализации. <...> В сборнике Смирновой много рассказов, все они — как мозаика, как пазл, заглавная вещь и вовсе собрание коротеньких монологов. Сплошные исповеди бытовых ведьм. Не всегда смешные, но всегда ироничные, всегда жесткие. Большинство мужчин теперь боятся так писать. Потому что угнетенным классом все еще считаются женщины, и им разрешена любая политическая некорректность. Хорошо, если ею пользуются талантливые писательницы, а не бытовые ведьмы” (http:/exlibris.ng.ru/printed/lit/2004-01-15/4_molot.html)

В предисловии к “Женской азбуке” Анна Бердичевская, издательница книги и сама прозаик, привлекая внимание читателей прежде всего к языку этой прозы, также прибегает к метафорам — “возвращение жизни”, “возвращение реальности”, “вынянчивание”: “В новой русской литературе именно женщины возвращают жизнь и вкус омертвелому, отмороженному постсоветскому языку, который и русским назвать уже было трудно, хотя он и пытался производить впечатление великого и могучего. Настоящие женщины умеют вынянчивать живое и даже полуживое. На пустяках — на интонациях, на маленьких трагедиях и комедиях повседневности — женщины останавливают зоркий, нередко насмешливый или грустный, но всегда любящий взгляд. И возвращают чувство реальности окружающему населению. Возвращают настолько, что население, того и гляди, может почувствовать себя наконец народом. Наталья Смирнова из настоящих женщин. И любящих — своих негероических героев, страну и язык”.

Наверное, секрет и успех Натальи Смирновой в том и заключается, что ее произведения вызывают первичную реакцию личной включенности, заинтересованного сочувствия даже в “профессиональном” читателе, давно разучившемся эмоционально переживать читаемое.

У меня тоже вместо критического разбора невольно запевается “песня с восклицаниями”. Вот так примерно: “Проза Натальи Смирновой узнаваема и непредсказуема. Может быть, как наши повседневные труды и привычки, детские голоса или раннее утро буднего дня, может быть, как потрясения, переворачивающие повседневность и остающиеся в памяти радостью-страданием. Ведь и будни и праздники равно узнаваемы и непредсказуемы. “Женская азбука” если предупреждает о чем-то, то, наверное, о том, как легко проглядеть, не заметить собственную жизнь, и о том, как много можно увидеть в одной ее минуте, если смотреть не слепым, а зрячим взглядом”. Но пение прекращаем...

Рассказы и повесть, созданные в реалистической стилистике, посвящены исследованию загадок времени и памяти, трагедиям отчужденности и обретению любовного взаимопонимания, тому чувству вины, от которого не свободен и не должен быть свободен никто из думающих и чувствующих людей, потому что рядом с ними существует смерть, а они не в силах ничего изменить. Читатель, знакомый с прежними книгами Натальи Смирновой, знает ее как психолога чеховской школы и встретит в новой книге образцы психологического анализа. Героиня рассказа “Хорхе” хотела бы обмануться любовью к недостойному человеку, пойти, что называется, на компромисс с унижающими обстоятельствами, но ее внутренняя критичность и трезвость не позволят ей самопредательства, материализовавшись в образе насмешника Хорхе, издевательски комментирующего каждую ее попытку поступиться совестью и самоуважением. Пережившая трагедию гибели любимого человека, героиня повести “Мундир” с трудом, не узнавая себя и не понимая окружающих, пробуждается к жизни. Такие элементы повести, которые можно даже назвать детективными, убедительно мотивируются этой психологической ситуацией. Повзрослевшие герои рассказа “Шкуры барабанные” сохраняют в себе память упоительного детского танца, сознавая невозможность вернуться к непосредственной, наивной, незабываемой, но чем-то ущербной полноте жизни: “С тех пор прошло много лет. Купеческий дом на горе над водой блестит и переливается по-прежнему, в нем, как в теремке, живут агентство недвижимости “Улей”, козырный туз “Межрегионгаз”, а также ломбард “Гобсек” и аптека “Ваше здоровье!”. Живут они хорошо, весело, нервно, никто не опасается скелетов уральских мастеровых в подвалах, есть вещи поужасней, новые папы придумывают детям-куклам новые праздники-танцы, а девочки-мальчики подрастают и делают им хук. Старая история. Старая, как мир”.

Впрочем, те рассказы, которые посвящены собственно перипетиям и парадоксам любви, ревности, измены, без осложняющих обертонов “времени и памяти”, — “Жара”, “Кино”, “Плавная, редкая” — мне показались мелковатыми, что ли. “Любовь” как основа повествования, эта визитная карточка женской прозы, заставляет вспоминать досадливую мысль Вронского из “Анны Карениной”: “Боже мой, опять об любви”,— подумал он, морщась”.

“Женская азбука”, давшая название книге, — произведение, жанр которого определить не так легко. Авторская самоироничная характеристика намеренно снижена бытовой метафорой — “лоскутное одеяло”: “Эта книга в книге составлена из историй, воспоминаний и размышлений самых разных женщин — веселых, молодых, удачливых, образованных, замужних, а также печальных, немолодых, одиноких. Они рассказывали, а автор записывал, давал названия и расставлял в алфавитном порядке. Получилось нечто вроде лоскутного одеяла”.

Что же это? Повествование в рассказах? Собрание рассказов-миниатюр? Цикл фрагментов из “глубинных интервью”? Коллаж? Повесть? Наверное, все же повесть, в которой заключены сюжеты множества повестей, полифонически рассказанных голосами самых разных рассказчиков и рассказчиц. Автор совершенно определенно ориентируется на переплетение голосов в “Повестях Белкина”, но вместе с тем повествование основано на “полевых исследованиях” социального журналиста (или социолога? психолога?).

“Художница. У него между первой женой и мной была женщина-художница. Научила слову “можно”. Оказалось, что кофе можно варить, а не кипятком заливать, ковры по воскресеньям можно не выхлапывать, да и не иметь их тоже можно, можно курить дома, а не бегать на лестницу. Но после оказалось, что кое-что нельзя. Нельзя предавать. На том и расстались. Он вспоминал о ней с уважением, но следующую жену искал такую, чтобы вообще все было можно. Через это я и пострадала, через художницу”.

Писательница действительно проводила глубинные интервью, сворачивая их потом в миниатюры, действительно работала с сырой реальностью грустных, радостных, абсурдных, логичных, мельчайших или роковых событий женской и не только женской жизни. Собственно, все это можно было бы расценить как художественный прием, благополучно не поверив в жизненную, внеэстетическую реальность “голосов” и “случаев”, но мне как героине одного из фрагментов доподлинно известно, что и сбор материала действительно имел место, и “голоса” совершенно натуральны. Но эта сырая натура без малейшего отступления от самой прямой и обнаженной жизненной правды оформлена с тщательностью стихотворения в прозе. Этим сочетанием несочетаемых, казалось бы, качеств обусловлено, на мой взгляд, радостно-благодарное восприятие “азбучных” миниатюр слушателями, чему я была свидетелем, когда Наталья Смирнова читала главы “Азбуки” на встречах с читателями в Москве, Петербурге, Екатеринбурге.

Философское исследование “Эстетика и герменевтика” Ганс-Георг Гадамер завершает формульным определением искусства и его воздействия: “Доверительная интимность, какою нас трогает произведение искусства, есть вместе с тем, загадочным образом, сотрясение и крушение привычного. Оно не только открывает среди радостного и грозного ужаса старую истину “это ты” — оно еще и говорит нам: “Ты должен изменить свою жизнь!”. Рискну сказать, что специфика женской прозы вообще и “Женской азбуки” в частности заключается в том, что, трогая нас доверительной интимностью, она не произносит приговора “ты живешь не так!” и не требует “ты должен изменить свою жизнь!”. Она только жалеет и любит.