Роза Хуснутдинова

Рождество в зоне

Один знакомый обратил внимание на мои инициалы Р.Х. и вскликнул: “Так это же можно расшифровать как Рождество Христово!” Мы посмеялись. Но вообще-то я люблю рождественские праздники, при их приближении чувствую радость, мне хочется сочинить волшебную сказку, рассказ, — их написано уже немало. Есть даже мультфильм “Рождественская фантазия” режиссера Л. Кошкиной, получивший Серебряный приз на международном кинофестивале в Каире (1994). Рождество — праздник, который лучше проводить дома, в кругу семьи. Но ведь многие лишены этой возможности: те, кто в пути, кто в местах отдаленных. Последним я посвящаю эту сказку.

Осенью в жизни лагеря произошли некоторые изменения. В бараки стал приходить священник, отец Гавриил, приехавший в эти места издалека, он поселился в деревушке Сверчки, находящейся вблизи лагеря, теперь можно было ему исповедаться или вместе с ним совершать молитву. Заключенных возили теперь не только на лесоповал, но и восстанавливать церквушку, стоящую на холме недалеко от бараков. Руководил работами молодой реставратор из Петербурга, архитектор с образованием Селиванов, он жил в той же деревне у одинокой старухи Евпраксии, больше поселиться здесь было негде. Среди заключенных нашли каменщиков, столяров, утром под конвоем бригаду приводили в церковь, архитектор объяснял, что делать, и работа начиналась. Вычищали внутренность церкви, ровняли стены, заделывали прорехи в куполе, месили раствор для кладки новых кирпичей, работа шла споро. В обед привозили горячий суп в алюминиевых баках, разливали по плошкам, хлеба давали сколько хочешь. Перед едой отец Гавриил громко, внятно произносил молитву, так что заключенные постепенно ее запомнили. Отсюда, с холма, на котором стояла церковь, открывался чудесный вид: белые заснеженные равнины, темно-зеленые леса, одинокие деревья посреди поля, серебристая извивающаяся лента реки, покрытой льдом, крошечные избы деревушки домов в десять-двенадцать с тянущимися из труб столбами дыма. Заключенные во время отдыха задумчиво оглядывали окрестности, полной грудью вдыхали свежий морозный воздух, смотрели в синее бездонное небо, по которому изредка пролетала птица, на душе от этого становилось светлее.

Потом пронесся слух, что на Новый год в административном корпусе решили ставить рождественский спектакль с подходящей к празднику возвышенной музыкой. Ставить спектакль будет один из заключенных по профессии режиссер. Этот вихрастый тощий паренек по фамилии Рубашкин отбывал годичный срок за то, что в гневе покалечил театрального осветителя, по пьянке перепутавшего порядок освещения премьерного спектакля. Рубашкину поручил ставить спектакль начальник лагеря, многомудрый Иван Игнатьич Кондратьев, по совету отца Гавриила, с которым начальник теперь часто беседовал, советуясь по делам лагерной жизни.

Ближе к концу года, как-то вечером после окончания работы Рубашкина вызвал в свой кабинет Кондратьев. За казенным столом напротив плаката с надписью “Я жду тебя, папа!” сидел отец Гавриил в черной рясе, с массивным крестом на груди. Начальник лагеря попросил Рубашкина рассказать, что тот надумал устроить, времени до Нового года оставалось мало.

Рубашкин стал излагать свой проект, сначала спокойно, потом — волнуясь, горячась от собственных фантазий. В спектакле, по словам Рубашкина, будет представлено театральное действо — Рождество Христово — в нескольких эпизодах: явление Иосифу Ангела Господня с вестью о непорочном зачатии Младенца, прибытие Иосифа и Марии в Вифлеем, ночлег в пещере, рождение Божественного Младенца, шествие пастухов в Вифлеем, шествие волхвов за движущейся звездой в небе, прибытие волхвов с дарами в Вифлеем, общий праздник в честь Спасителя. В спектакле будут участвовать Дева Мария, плотник Иосиф, младенец Иисус, пастухи, волхвы, царь Ирод. На все эти роли надо искать исполнителей среди заключенных, правда, младенца придется найти в другом месте, может, в деревушке Сверчки. На роль Девы Марии стоит попробовать повариху Люсю, других женщин в зоне нет, хотя, конечно, Люся пышновата, криклива, но в просторном одеянии, с покрывалом на голове и, если не будет открывать рта, может и сойти за кроткую Деву Марию. Кондратьев вспомнил, что у его маленькой дочки есть целлулоидный пупс большого размера, пусть будет младенцем, лежащим в яслях, а солому можно привезти из деревни Сверчки, этого добра там хватает. Царя Ирода сыграете вы, сказал Рубашкин Кондратьеву, не потому, что вы злой, а есть в вас внушительность, которая должна быть у настоящего царя, костюм для вас придумал, из белых простыней с нашитой на них желтой фольгой, корону на голову соорудим из той же фольги. Когда раздвинется занавес, — он должен быть не красным, как сейчас, а другого цвета, — на сцене будет изображен Вифлеем, я сам намалюю его на фанере или картоне масляными красками — или попросим архитектора Селиванова, думаю, у него получится. В центре сцены изобразим “пещеру”, поставим брезентовую палатку, вход в которую я разрисую под “камни”. Полог палатки откинем, и там будут виднеться ясли с соломой, а в них — Младенец. Пастухов и волхвов нарядим в мешки и казенные серые одеяла, пасущиеся стада можно изобразить на заднике сцены, нарисовать их, костер сделаем из зажженных лампочек, прикрытых сверху мотками проволоки, мы в нашем театре так делали, хорошо получалось. С Вифлеемской звездой придумал так: покрасим простыни в синий цвет, подвесим вверху сцены, изобразим ночное небо, а за ними на подмостках будет стоять кто-нибудь, хоть наш охранник Охримеенко, с фонариком в руке, он должен медленно двигаться по направлению к “пещере”, включая и выключая свой фонарик, волхвы будут двигаться по сцене, глядя на эту мигающую “звезду”, в конце концов, дойдут до “пещеры”, увидят Младенца. Вы, отец Гавриил, будете стоять сбоку сцены и благозвучным голосом объяснять происходящее, комментировать действие, но кратко, а в конце спектакля торжественно произнесете молитву во имя Господа, к вам должны присоединиться присутствующие, если, конечно, они поверят во все это.

— А сами-то вы верите? — спросил отец Гавриил, глядя невозмутимыми черными глазищами на возбужденно крутящегося на стуле Рубашкина, у которого по лицу аж красные пятна пошли от чрезмерного волнения.

— Должен верить! — запальчиво ответил Рубашкин. — Я режиссер, я ставлю спектакль!

— А если вам про сатану закажут ставить? — в упор спросил отец Гавриил.

Рубашкин растерялся:

— А при чем тут сатана?

— Да будет вам его испытывать, отец Гавриил, видите, человек старается, — добродушно пророкотал Кондратьев, которого захватила идея будущего спектакля, он сам начал волноваться, что-то придумывать.

— А Ангела кто будет изображать? — спросил он задумчиво. — Того, кто Иосифу сообщил, что непорочна Дева Мария, а потом возвестил пастухам о рождении Божественного Младенца? Может, Остапчук?

— Который вешался? — спросил Рубашкин. — Маленький такой? А он не в лазарете? Отошел уже?

— Поправляется, — кивнул Кондратьев. — Но отвлечь его от помышлений о самоубийстве надо бы...

— Я могу с ним побеседовать, — вызвался отец Гавриил.

— В том-то и дело, что ни с кем беседовать не хочет. Твердит, что засудили его по ошибке, не виновен, мол, он... Да кто ж считает себя виновным, половина моих подопечных не признает за собой никакой вины...

— А если и вправду невиновен? — наморщил высокий лоб отец Гавриил. — Может, написать в эту самую Комиссию по помилованию, в Москву?

— Не хочет он туда писать, я предлагал. Если, мол, напишу письмо туда, значит, виновен. А он хочет, чтобы разобрались в его деле, выяснили, что невиновен. Я написал одному адвокату, которого по телевизору часто показывают, попросил его, может, возьмется за дело Остапчука, распутает его?.. Но ответа пока не получил, этот адвокат только за большие деньги думает, за дела известных людей берется, миллионщиков всяких, депутатов...

— Вспомнил Остапчука! — воскликнул Рубашкин. — Годится на Ангела! Я ему крылья из проволоки сделаю, за спиной привяжу, подсветку снизу дам, чтобы “светился”, здорово будет!

На следующий день начали репетировать.

Повариха Люся сначала заупрямилась, когда ей предложили сыграть Деву Марию, но потом согласилась. Но поставила условие, чтобы Иосифа играл ее настоящий муж, Косой Ермолай, проживающий в деревне Сверчки. Рубашкин, увидев этого Ермолая, угрюмого мужика богатырского сложения, засомневался, сможет ли тот изобразить кого-нибудь, но Люся пообещала порепетировать с ним дома и попросила отца Гавриила еще раз рассказать им библейскую историю про Рождество.

На роли Пастухов Рубашкин отобрал трех заключенных из второго барака, таджика Хамидулло, молдаванина Ионеску и украинца Милько, они попали в зону за то, что избили, чуть не до смерти, своего работодателя, богатого москвича, не заплатившего им за работу, они построили ему дачу, на ходу осваивая строительные специальности, а когда дача была готова, хозяин отказался платить, заявил, что и так кормил их даром целый год. Вот они и осерчали.

На роли волхвов Рубашкин отобрал троих из первого барака: Левина, Сандукяна, Клецкина. Эти получили срок за нанесение крупного ущерба государству. Они входили в руководящий состав совместного с иностранцами предприятия по изготовлению драгоценных камней и вывезли за рубеж несметные деньги, которые потом бесследно исчезли. Все трое были бородаты, носаты, с горящими от постоянного интеллектуального возбуждения глазами, и когда предстали на сцене в накинутых на головы серых казенных одеялах, в банных тапочках, восторгу зрителей, которых после работы приводили в административный корпус смотреть репетиции, не было границ. Зрители кричали: “Волхвы! Волхвы! Похожи!”.

Левин, Сандукян и Клецкин напомнили Рубашкину, что у волхвов были дары для Младенца: золото, ладан и смирна. Хорошо бы получить какой-нибудь из этих даров для представления. Но Рубашкин ответил, что дары волхвы несли в мешках, открывать мешки на сцене не обязательно.

Ослика, на котором должна была ехать Мария, не нашли, в деревне Сверчки проживали одни лошади и коровы. Но Рубашкин сказал, что ослика могут изобразить двое заключенных из пятого барака, бывшие цирковые артисты. Они встанут на четвереньки, сверху на них накинут балахон, и так вполне сойдут за ослика. На репетиции, когда Люся уселась на спины артистам, изображавшим ослика, все трое попадали на пол — женщина оказалась тяжеловата. Тогда Рубашкин сказал, что Марии не обязательно садиться на ослика, она может идти рядом с ним, вести его за уздечку.

Репетиции шли успешно, все радовались выдумкам Рубашкина, он не ходил — летал по сцене, исхудал, на голове его топорщились белесые волосы, которые, казалось, электризуются все больше и больше.

Начальник лагеря Кондратьев дома по вечерам облачался в белые простыни с нашитыми на них лентами из желтой фольги, таращил глаза и громко кричал, вздымая кулаки: “Я Ирод, Царь Иудейский!”. И маленькая дочка и сынок, подросток, визжали от восторга, а жена млела: “Ой, боюсь я тебя, Иван, ты настоящий Ирод!”.

Отец Гавриил отобрал из заключенных десять человек певцов — голосистых, имеющих музыкальный слух, стал разучивать с ними рождественскую молитву. Она должна была зазвучать в конце представления, предполагалось, что и зрители присоединятся к славящей Господа молитве.

В лагере заметили, что повариха Люся стала лучше готовить, теперь в супах было больше мяса, чем раньше. И травы какие-то стала бросать в супы, то ли семена укропа, то ли сушеную петрушку, обед все хвалили.

Кондратьев поделился с отцом Гавриилом ожиданием некого известия, рассказал, что с полгода назад обратился к одному крупному банкиру, президенту банка “Элитный” — его часто показывают по телевизору, попросил у банкира средств на возведение корпуса для больных туберкулезом, еще написал, что телевизоров в лагере не хватает, на все бараки два телевизора, и витаминов нет, люди совсем отощали от скудной казенной еды, можно бы развести парники, да нет средств. Ожидаю от этого банкира помощи, может, к Рождеству надумает, сказал Кондратьев. А отец Гавриил признался, что тоже написал своему начальству, архиерею отцу Варфоломею: нельзя ли, мол, для нуждающихся в лагере собрать пожертвования?

Красный занавес со сцены сняли. Но заменить его было нечем. Тогда покрасили красную материю краской, какая нашлась — синей, получился коричневый занавес, довольно мрачный. Тогда попробовали развесить по этому коричневому занавесу сверкающие, из золотистой бумаги гирлянды, получилось нарядно, празднично. Для второго занавеса, в глубине сцены, закрывающего “пещеру”, где должен был родиться Младенец, жена Кондратьева, Лидия Петровна, согласилась отдать турецкую шелковую ткань, которую купила когда-то в Москве, ткань не была еще разрезана на отдельные куски. Однако оказалось, турецкой ткани не хватает, тогда занавес соорудили из сложенной вдвое белой марли, ее взяли в медпункте.

Теперь надо было решать вопрос с музыкой. Отец Гавриил принес свой личный магнитофон “Панасоник” и записи церковных хоралов. Если держать рядом с магнитофоном микрофон и расставить по всему залу динамики, слышно будет везде, заявил Рубашкин. Среди заключенных нашелся звукотехник, который обещал исполнить музыкальное сопровождение “в лучшем виде”.

Настал праздник. В этот день заключенных освободили от работы, дали время привести себя в порядок, обед был праздничный, сытный, из трех блюд. Потом всех повели в административный корпус на спектакль.

Рубашкин, стоя за кулисами, трижды прозвенел в колокольчик, обозначая начало представления. В зале наступила гробовая тишина.

Коричневый, с серебристыми гирляндами занавес медленно раздвинулся. На сцену вышла женщина в длинном просторном одеянии с покрывалом на голове, за ней шагал широкоплечий коренастый мужчина.

Сбоку на сцену вышел отец Гавриил в черной рясе, с крестом на груди и громко, благозвучно произнес: “Рождество Иисуса Христа было так: по обручению матери Его Марии с Иосифом, прежде, нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святого”.

Мужчина на сцене укоризненно посмотрел на женщину, покачал головой и замахал руками, как бы отгоняя ее от себя. Женщина виновато потупилась, отошла от него.

Отец Гавриил продолжал: “Иосиф помыслил отпустить от себя Марию, но во сне ему явился Ангел Господень, который сказал: “Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в ней есть от Духа Святого. Родит же Сына, и наречешь ему имя: Иисус, ибо Он спасет людей от грехов их”.

На сцене мужчина отошел в сторонку и прилег на землю, как бы заснул.

Рубашкин высунулся из-за кулис, громко прошептал: “Остапчук, ты что, заснул?”.

На сцену из люка резко, со стуком поднялся Ангел с крылышками за спиной, он был хорошо подсвечен снизу, крылышки трепетали от сильного сквозняка. Ангел повернулся к Иосифу и начал руками что-то “рассказывать”, из динамиков зазвучала “божественная” музыка.

Ангел скрылся в люке, и мужчина поднялся и простер руки к женщине, оба, обнявшись, ушли со сцены.

На сцену вышел отец Гавриил и звучно произнес: “В те дни вышло от кесаря Августа повеление: сделать перепись по всей земле. Иосиф с Марией пришли для переписи в Вифлеем. И не нашли они нигде приюта, кроме как в пещере, где ночью у Марии родился Божественный Младенец”.

В глубине сцены поднялся второй, прозрачный занавес, стали видны декорации города Вифлеема, мастерски изображенные архитектором Селивановым.

Сбоку на сцену вышел ослик, которого вела за уздечку Мария, рядом с ней шагал Иосиф. Оба стали стучаться в нарисованные двери вифлеемских домов, двери открывались, но тут же закрывались, не впуская внутрь. Из глубины сцены выдвинулась “пещера” с “камнями”, Иосиф и Мария вместе с осликом скрылись в “пещере”, звучала “божественная” музыка.

На сцену вышел царь Ирод, воздел руки вверх и прокричал на весь зал: “Я царь Иудейский! Никто другой!”.

Потом ушел со сцены.

Зрители в зале одобрительно переглянулись. Жена Кондратьева, Лидия Петровна, в бархатном платье, сидевшая вместе с детьми в первом ряду, закрыла лицо руками.

Снова на сцену вышел отец Гавриил, произнес: “В той стране на поле были пастухи, которые держали ночную стражу у стада своего”.

С другой стороны сцены на полу возник трепещущий огонек, осветил фигуры трех пастухов, склонившихся над “костром”. За пастухами двигались нарисованные на фанерах овечьи стада.

Отец Гавриил продолжал: “И явился пастухам Ангел Господень и сказал им: “Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь. И вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях”.

Отец Гавриил скрылся, пастухи стали оглядываться вокруг.

— Остапчук! — громко прошептал Рубашкин из-за кулисы.

Из люка с другой стороны сцены выскочил Ангел с крылышками, стал размахивать руками, показывая в сторону Вифлеема.

Отец Гавриил произнес: “Царь Ирод, услышав предсказания первосвященников о рождении нового царя Иудейского, Христа, спросил их: “Где должно родиться Христу?”. В Вифлееме, ответили царю, и послал он волхвов в Вифлеем разведать о Младенце”.

На сцене появились три шествующих волхва в накинутых на головы серых одеялах, они задрали головы вверх, будто искали там что-то.

— Звезда! Где звезда? Охримеенко, зажги свой фонарь! — выкрикнул из-за кулисы Рубашкин, да так громко, что его услышали в первых рядах зала.

За синими “небесами” зажегся огонек. Волхвы обрадованно простерли к нему руки и двинулись за “звездой”.

Вдруг “звезда” резко пошла вниз.

— Балда! Выронил фонарь! — прошептал Рубашкин.

Но потом “звезда” снова поднялась вверх и уже, не падая, медленно заскользила по направлению к декорациям Вифлеема, и только над “пещерой” остановилась. Пастухи и волхвы подошли ко входу в “пещеру”. Полог откинулся, и стала видна Мария, сидящая возле яслей, на соломе в яслях лежал Младенец, Иосиф стоял, склонившись над яслями, а Ослик мордой тянулся к младенцу. Звучала “божественная” музыка.

Отец Гавриил торжественно провозгласил: “Слава Спасителю, слава Иисусу Христу! Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение!”.

Зазвучал хор: “Радуйся! Радуйся! Радуйся! Пришел на землю Спаситель! Слава Христу!”.

Волхвы вынули из мешков дары и, простершись перед яслями, положили перед Младенцем.

Пастухи стали кланяться и петь: “Слава Христу! Слава Христу!”.

В глубине сцены царь Ирод рвал на себе волосы. Громко звучала “божественная” музыка.

И вдруг, перекрывая все звуки, в зале раздался голос младенца.

В зале все замерли. На сцене тоже воцарилась тишина. За кулисами Рубашкин растерянно оглядывался вокруг. Царь Ирод воздел руки вверх, как бы говоря, что не знает, что случилось.

Голос младенца звучал все громче.

— Да не может пупс кричать, — растерянно шептал Рубашкин.

— Слава Христу! — заорал кто-то из зала. — Слава Спасителю! Родился! Родился наш Спаситель! Слышим его голос!

Кто-то из зрителей ринулся на сцену, бухнулся на колени перед яслями, вынул из кармана яблочко, положил перед младенцем. Кто-то снова прыгнул на сцену, выложил перед яслями свой подарок — кажется, ножичек.

Гора подарков перед яслями росла.

Отец Гавриил с вдохновенным лицом распевал вместе с хором: “Слава Христу! Слава Спасителю!”.

Зрители подпевали, кричали.

— Рубашкин! Вася! — вдруг перекрыл шум в зале тревожный женский голос.

На сцену из первого ряда поднялась тоненькая женщина в белом пуховом платке, в серой шубке, с завернутым в одеяльце младенцем на руках.

Это была жена Рубашкина Катя, решившая навестить мужа в месте заключения. С невероятными трудностями она добралась на попутках до деревни Сверчки, там ей подсказали дорогу до лагеря. Молодой охранник, увидев у ворот лагеря замерзшую женщину с ребенком на руках, сжалился над ней, впустил, но сказал, что надо попросить разрешения на свидание с мужем у начальника лагеря, тот сейчас находится в административном корпусе на представлении. В зал Катю тоже пропустили, только велели сидеть тихо в первом ряду. И вот в конце спектакля проснувшийся на ее руках полугодовалый сынок подал голос, который все и услышали.

Когда все разъяснилось, восторгу присутствующих не было предела.

— Рубашкина! Рубашкина на сцену! — закричали все.

Рубашкин поднялся на сцену.

— Сынка Рубашкина на сцену! — закричали из зала.

Кондратьев, все еще в костюме царя Ирода, вывел на сцену жену Рубашкина вместе с ее сыночком.

— Покажите младенца! — закричали из зала.

Кондратьев помог женщине развернуть одеяльце, Рубашкин поднял сына на руки.

— Как звать? — закричали из зала.

— Федор, Федюша! — заулыбалась жена Рубашкина.

— Слава Рубашкину! Слава нашему Станиславскому! — закричали из зала.

— Что за Станиславский? — спросила Люся Косого Ермолая, оба еще находились возле яслей с Младенцем, то бишь с пупсом.

— Был такой режиссер, знаменитый, — потупившись, сообщил жене Косой Ермолай.— Наш Рубашкин не хуже.

— Ох, Ермолаюшка, не думала, что ты так много знаешь! — счастливо улыбаясь, прошептала Люся.

Народ в зале продолжал ликовать.

Поздно ночью, когда волнения улеглись, и все в зоне успокоилось, Рубашкину выделили для ночлега с женой и сыном отдельную комнату в административном корпусе, обитателям бараков раздали маленькие рождественские подарки, приготовленные заранее, кому — кусок мыла, кому — носки, кому — рубашку, из пожертвований местного районного фонда, когда счастливая Лидия Петровна, гордясь театральными успехами мужа и всеобщим праздничным “благоволением”, угостила администрацию лагеря праздничным ужином: пирогами собственного приготовления, яблочным компотом, солеными грибами, — Кондратьев и отец Гавриил вышли из дома прогуляться.

Молча шагали по скрипучему снегу, глядели вверх, на синее ночное небо, на котором сиял тонкий серебряный, такой рождественский, месяц, снега вокруг искрились алмазами, на душе было светло.

Кондратьев посмотрел вверх, на яркую звезду, светившую над крышей административного корпуса, усмехнулся: “Смотрите, отец Гавриил, какая яркая звезда! Прямо как Вифлеемская!”

И отец Гавриил согласно кивнул.

Прошли еще несколько шагов.

Кондратьев довольным голосом произнес: “А Рубашкин-то наш — молодец! Надо попросить его сотворить еще спектакль, к Пасхе! Вы согласны?”.

И отец Гавриил опять кивнул.

Рождественская ночь продолжалась.