Евгений Попов

Два рассказа

От автора

Предлагаю читателям “Знамени” два рассказа из новой книги “Старик и скважина”, которую я медленно пишу, глядя в окошко, потому что мне некуда больше спешить. Суетиться и хлопотать должна молодежь, ибо вид старика, пляшущего на столе литературную кадриль, производит отвратительное впечатление. Занимаясь сочинительством с детских лет, имея множество друзей и знакомых в писательской среде, я, кажется, все-таки не принадлежу ни к каким кланам, партиям, тусовкам или направлениям. Уроки независимого писательского существования мне дали мои литературные учителя Василий Аксенов и Василий Шукшин, которых многие почему-то считают антиподами. Для меня же они составляют единую фигуру того двуглавого орла, который после падения коммунизма вновь является символом России.

Писатель Гдов тогда сказал:

— Вот и настал волнительный день выборов Президента Всея Федеративной Республики. Кажный, кто спешащий туда, на эти выборы, — по-хорошему взволнован, как будто он решил наново жениться, если он мужского пола, или затих, как курица, в предвосхищении, что его щас оплодотворят. Нескончаемый людской поток, подобно Волге, впадающей в Каспийское море, струится к пока еще скромным, но уже украшенным домам, что зовутся в народе избирательными участками, где наглядно вершится реальная демократия, если ты, товарищ, конечно, не отбываешь наказание в местах лишения свободы или не признан судом недееспособным. А ведь сколько перед этим ясным днем было темной тревоги! Сидючи у телевизора или еще где, каждый, для кого слово “Родина” не пустой русофобский звук, был не на шутку обеспокоен исчезновением с крутого маршрута предвыборной гонки кандидата Антоши Рыбкина, который сначала вынырнул у киевских б., а потом и вообще оказался в Лондоне у олигарха Калины, по национальности еврея, который грозит оттудова длинной рукою и кычет, как Ярославна, что де оскудела бывшая советская сторонушка, если что нащот обратно Демократии. Другой кандидат, хохочущая японка чувашского происхождения Карина Хакудася, летит себе в рекламном ролике в счастливом самолете незнамо тоже куда вместе с изобретателем дикого слова “ваучер”, рыжим красавцем Губайдуллиным. Антоша грустит: на него оказывает сильное давление кровавый антинародный режим, пришедший на смену вольнице и тоталитаризму, а японская чувашка все хохочет да хохочет, счастья своей многострадальной российской сторонушке хочет, а также всех опять спасет, если ее выберут в президенты. She is a komsomol.

— А где ж ты, мой-то ваучер, дорогой ты мой друг, — завел свое безработный Хабаров. — Я ведь, товарищ, только сейчас вспомнил, что никак не могу вспомнить, где же мой-то ваучер, за который рыжий Губайдуллин обещал мне, когда все устаканится, машину “Волга”, а то и две, которые тоже утекли в Каспийское море, как любая другая российская вода. А вообще-то положил я на то, что я свой ваучер куда-то положил, — вдруг приободрился он. — И мне даже не обидно, что жизнь прошла, как с белых яблонь дым… Казалось, еще вчера малец Калина, подтягивая голодные сопли, скупал эти ваучеры в местах скопления глупого постсоветского трудового народа близ метро ль “Площадь Ногина”, что ныне именуют “Китай-городом”, или около кинотеатра “Россия”, который теперь почему-то стал “Пушкинский”, Губайдуллин играл на хроматической гармонии в художественной самодеятельности Московского геологоразведочного института им. С. Орджоникидзе, Хакудася умывалась водой из пожарной бочки на лесном кордоне Заволжья, главгарант ходил по улицам чужих столиц, подняв воротник. Зато они теперь все олигархи или просто начальники, а я как был простое российское г-но, таковым и остался.

— А вот это ты зря, — пожурил его Гдов. — Во-первых, как гласит народная мудрость, когда высоко заберешься, быстрей падать. А во-вторых, что есть г-но, как не первооснова для навоза и компоста, из которых еще вырастут со временем более совершенные цветы и фрукты, чем те, которые весь прошлый ХХ век нюхал и хавал так называемый просвещенный мир. У каждого, кто любит Родину, не должно быть в этом сильных сомнений.

— Потому я и пришел на выборы, — сказал Хабаров.

— И я пришел на выборы, — сказал Гдов.

— Здравствуй, товарищ!

— И ты тоже, здравствуй.

— Откуда ты, товарищ?

— Из Бескудникова.

— Так какого же хрена ты не голосуешь по месту жительства?

Вопрос повис в воздухе. Они стояли на весеннем солнечном морозце, распахнувшись и не скрывая радости встречи, но тем самым создавая определенные препятствия другим избирателям, спешащим на этот конкретный избирательный участок Центрального административного округа города Москвы, чтобы выполнить свой гражданский долг. И какой-то пожилой гражданин Российской Федерации, привинтивший на лацкан пиджака орден Трудового Красного Знамени и вколовший туда же медаль “За спасение утопающих”, уже по ходу своего движения приглядывался к ним с понятной человеческой злобой, но замечания им сделать не успел. Тучный бородатый Гдов в нечищеных ботинках мгновенно отпрянул в сторону и, сделав широкий приглашающий жест, сказал: “Пжалуйста!”, а тощий и длинный Хабаров в ношеной дубленке перевел эту фразу на английский язык. “You are welcome”, — солидно пробасил он.

Что неожиданно понравилось ветерану, и он, сбросив с себя напускную псевдосуровость, приветливо осклабился: “С праздником вас, товарищи!”.

— И тебе того же, товарищ! — искренне пожелал ему Гдов, а Хабаров капризно высказался, когда их новый знакомый уже скрылся мгновенно в недрах участка после того, как входная дверь на тугой пружине придала ему необходимое ускорение:

— Ну и что с того, что я прописан в другом месте столицы и не являюсь, как некоторые, продавшиеся компрадорской буржуазии, “центровым”? Во-первых, прописки как таковой в свободной России больше нету согласно Конституции, а во-вторых, я — полноправный гражданин своей страны и, стало быть, где хочу, там и голосую по случаю все той же Конституции, гарантирующей мне свободу передвижения.

— Но ведь ты не имеешь на это права! — вскричал Гдов. — Я знаю, я читал: согласно закону о выборах ты должен голосовать по месту своей регистрации, так теперь именуется прописка.

— Нет, я имею на это право, — спокойно парировал не менее эрудированный Хабаров. — Конституция является основным законом страны и, следовательно, перекрывает все остальные законы. К тому же в законе о регистрации прямо прописано, что ее отсутствие не должно ограничивать конституционные права граждан.

— Ты откуда же все это знаешь? — искренне удивился Гдов.

— Я все это изучил, когда лежал на излечении, но чуть не подох в знаменитой Б-ской больнице. Дело в том, что я никогда не отличался крепким здоровьем, но не обращал на это ровным счетом никакого внимания, полагая, что все происходящее с моим организмом является реакцией на бурно проведенные дни и годы юности, — медленно начал Хабаров. — Однако полгода назад я временно поступил на высокооплачиваемую работу, связанную с легальной продажей чужих нефтепродуктов за рубеж, и меня прикрепили на год к некогда престижной поликлинике для бывших коммунистов и других мелких шишек, где я лечился от гриппа. С работы меня вскоре выгнали, у меня вновь образовалось относительно много свободного времени, и я решил наконец всерьез и надолго заняться собой. Не все ж мне думать о других, о судьбах родины. Я стал туда ходить, в эту поликлинику, почитай что каждый божий день. Дело в том, что мне там вдобавок еще и очень сильно понравилось. Думаю, что ты меня поймешь, если писатель.

— При чем здесь, кто писатель, а кто не писатель, — напрягся Гдов.

Но Хабаров в знак своих добрых намерений и отсутствия двойного дна в прозрачном сосуде собственной души предложил ему сигарету “Chesterfield” со слабым содержанием никотина, после чего продолжил свой рассказ:

— Ведь там, в очередях перед кабинетами специалистов, сидели тени и осколки прошлого, которых их же бывшие партайгеноссе нового поколения не взяли с собой в наше счастливое настоящее, где коммуняки и комсомольцы опять устроились лучше всех за исключением сгоревших на работе, сидящих в тюрьме или взорванных в собственном джипе. Кто холдингом заведывает, кто качает качалку, кто бабки пилит “на оппозиции”.

— Я бы в мафию пошел, пусть меня научат, — отозвался Гдов, но Хабаров даже не ухмыльнулся.

— Тени и осколки прошлого. Мелкие сошки из ЦК, инструкторишки, делопроизводители, устаревшие секретарши, неудачливые “красные акакии”, не сумевшие правильно измерить пульс времени. Это были седые опрятные старухи в сизых буклях, гипюровых блузках и шерстяных кофточках-джерси, подтянутые старики в невыносимых и неизносимых костюмах, которые им, видать, выдали с партийного склада еще во времена перезрелого социализма. Многих водили под ручки, и все они поголовно плохо слышали, все время громко переспрашивали: “Что?”. Не исключено, что прежнюю их жизнь постоянно сопровождал вечный шум времени, и они еще тогда повредили барабанные перепонки. Не скрою, я откровенно любовался этими замечательными людьми, на глазах исчезающей старой гвардией граждан обновленной невиданными переменами России. Сидя тоже в очереди, — на ЭКГ, например, или к урологу, я думал, что если бы я, например, вынул бы, к примеру, из портфеля надувной бюст Сталина, то непременно сумел бы призвать их на мирную демонстрацию, и тихое шествие вялых озлобленных людей во главе со мною растянулось бы от поликлиники до самой Красной площади, уперлось бы в мавзолей, где до сих пор лежит их самый главный тот еще Володя.

Там же я узнал, что страдаю подагрическим артритом, стенокардией, хроническим простатитом, гипертонической болезнью, болезнями печени, почек, поджелудочной железы, близорукостью, гастритом и облысением волосяного покрова. И все бы ничего, но у меня вдобавок была выявлена паховая грыжа, результат той самой высокооплачиваемой работы, с которой меня поперли. А вот это было уже серьезно. Я тогда по блату лег за деньги в эту самую Б-скую больницу в палату на шесть человек, где меня за деньги оперировал молодой грузин, выдававший себя за аса, но оказавшийся говнюком. Дело в том, что сумма взятки за то, чтобы стать московским врачом в хорошем заведении, составляет для кавказцев около пяти тысяч зеленых американских единиц, и приезжие врачи, чтобы отбить эти деньги как можно быстрее, лепят по десять-пятнадцать операций в день. И зачастую, как и в случае со мной, решительно не по профилю. Тот грузин к паховым грыжам имел опосредованное отношение да вдобавок занес мне в мой стерильный живот инфекцию. Отчего по выходе из Б-ской б-цы у меня образовался на теле свищ, и я был вынужден ходить в туалет лишь после приема весомых порций слабительного. Зато я похудел на восемнадцать килограмм, чего и тебе желаю, а также восстановился на работе по тем юридическим причинам, что был незаконно уволен, находясь на больничном листке о нетрудоспособности. Потом меня, конечно же, опять уволили, по суду уже не восстановили, и я теперь опять безработный. Тем не менее моя здоровая сильная натура взяла свое, я теперь практически здоров, чего и тебе опять же желаю, и я даже решил осуществить свое гражданское право на протестное голосование, чтобы всех их на хрен зачеркнуть, которые кандидаты.

— А почему же ты пришел за этим именно сюда, а не куда еще? — только и спросил Гдов.

— Да потому, что мы с тобой договорились об этом вчера по телефону, когда ты был в состоянии сильного алкогольного опьянения, — взял да и преподнес ему Хабаров.

— Это точно? — не поверил Гдов.

— Точнее некуда, — успокоил его Хабаров. — Я ведь сейчас не пью, мне нельзя. И питаюсь я только до семи часов вечера с целью поддержания похудания. Кроме того, исключил из рациона жареное, острое, соленое и куриные желточки яиц. Я хочу, чтобы ты все это описал. Ведь ты же писатель, да? Писатель или кто? Ты кто, Гдов?

— Писатель — он и есть писатель, он и есть писатель, он и есть писатель, как сказала бы Гертруда Стайн. И по-иному я себя охарактеризовать не могу. Ну, и писатель, нынче в этом нет ничего особенного, если не наоборот, — вывел Гдов.

— Гертруда Стайн, говоришь? — отозвался Хабаров.

— Я бы в брокеры пошел, пусть меня научат, — снова сострил Гдов.

— Это раньше в Союзе писателей было десять тысяч штыков партии, а нынче даже и не поймешь, что творится на этом идеологическом фронте, и Who is Who, включая меня, который уж давно не отличает пораженье от победы. Ведь денег нынче писателям, которые считают себя настоящими, не плотют, а получают эти деньги, по мнению настоящих писателей, писатели ненастоящие, или, говоря словами поэта, “разнообразные не те”. Особенно горько настоящим писателям, что писатели ненастоящие даже вовсе и не претендуют на то, что они настоящие писатели. Они весело рубят капусту, стригут купоны и летают за счет издателей VIP-классом на международные книжные ярмарки, где красуются среди других ненастоящих писателей и просто уродов. Ведь при наличии родной советской власти настоящие писатели пользовались большим уважением в обществе, даже если работали в кочегарке, сидели в тюрьме или с треском вылетали за границу. Не говоря уже о том, чтобы духоподъемным образом влиять на народ официально, сочиняя, например, гимны во славу или борясь за мир во всем мире. А ведь был он, был короткий золотой век, дивный момент бабьего писательского лета, когда во время так называемой перестройки существовали еще советские деньги и цены, но уже ушла цензура, как караул, который устал. Новые кумиры из ранее диссидентствующих в рамках советского идеологического закона тоже тогда путешествовали VIP-классом, где на халяву давали сколько хошь крепкого алкоголя. Отчего творцов слова выносили из самолета прямо в Париж, Лондон, Амстердам или тот же Франкфурт, где они, очухавшись, повествовали доброму и доверчивому западному народу о горькой своей судьбине под игом проклятых большевиков, которые не допускали их к своему питательному свиному корыту, а жрали из него исключительно сами, вследствие чего и рухнул коммунизм.

— Да ты мне целую лекцию прочел, — расхохотался Хабаров. — Может, ты анархо-синдикалист?

— Я — анархист с монархическим уклоном, — огрызнулся Гдов. — Писатели думали, что они эдак вечно будут “пасти народы”, однако времена опять изменились. Запад снова обиделся на русских, что они ведут себя, как советские. Снова нарушают права человека вместо того, чтобы выдавливать из себя по капле раба, как велел доктор Чехов, автор этого урологического термина. Бумага вздорожала, халява кончилась, бывшие советские люди бросились выживать, писатели, кто не сумел пристроиться, обнищали. Дом Ростовых, где некогда правили бал гэбэшники и графоманы, шустрые жулики сдали под кабак, и теперь под ногами бронзового Льва Толстого жарятся шашлычки и играет блатная музычка. Продали невесть кто и кому знаменитую литфондовскую поликлинику, где вместо диспансеризации утомленных работников чернильницы и пера, за здоровьем которых (равно как и за мыслями) заботливо надзирало государево око, теперь лечатся неизвестные толстосумы, сопровождаемые звероподобными охранниками. Получается, за что боролись, на то и напоролись. Однако это совершенно не волнует НАСТОЯЩИХ настоящих писателей, — жирно подчеркнул Гдов. — Которые несут крест, не замечая его. То есть по-прежнему зарабатывают на жизнь чем придется.

— Да-да, — поддержал его Хабаров. — Взять, например, тебя. Я, когда лежал в больнице, прочитал твою замечательную заметку в какой-то газете, которую нашел на полу. Здорово ты продернул с помощью лирического стеба этих самых нуворишей, окопавшихся на дрожжевом заводе. А только признайся, старик, что нет в этой заметке прежней твоей эманации и экзистенции. Сразу видно, что ты теперь пишешь за деньги исключительно всякую херню.

Гдов задумался и заколебался.

— Ну почему? Мне, наоборот, кажется, что теперь, когда я перестал быть властителем дум и превратился в обычного московского стрючка по доллару строчка, я опять стал гораздо ближе к народу, примерно как в те времена, когда меня никто не знал. Вот хочешь, я на ходу сочиню рассказ. Он будет называться “Рыгающий Джон”.

Гдов закрыл глаза и начал:

— Один человек, назовем его Джоном, всегда очень сильно рыгал, хотя пытался делать это тихо, как проколотая велосипедная шина. Джоном его звали не потому, что он был американец или еще кто-нибудь, а его так окрестили родители-диссиденты, которые воспитывались на “Голосе Америки”, таковым пытались и его воспитать, да обломилось. Джон, как младший Ульянов, пошел другим путем, получил хорошее образование и стал постсоветским клерком, все время искал себе подходящее место в фирме, чтоб с окладом не менее пяти тысяч долларов в месяц, стал очень хитрый.

И вот когда он в очередной раз подавал потенциальному работодателю свое безупречное резюме, чтобы поступить на высокооплачиваемую работу, связанную с легальной продажей чужих нефтепродуктов за рубеж, в него влюбилась секретарша шефа, от которой многое зависело. Начитанный Джон сразу же стал называть ее Лолитой. Новая его подруга ничего не знала о прежней жизни, путала имена Генсеков КПСС, хвалила Че Гевару, сочувствовала партии национал-большевиков, но временно скрывала свои революционные убеждения, притворно обожала Карину Хакудасю и рыжего Губайдуллина, чтобы буржуи не выгнали ее с работы.

Он, чтобы подольститься к этому юному существу, которого в определенном смысле можно было назвать девственным, много рассказывал ей о страданиях академика Сахарова, который изобрел большевикам водородную бомбу, но, как только заговорил о правах человека, эти злодеи сослали его в город Горький (теперь — Нижний Новгород), где он объявил голодовку, а красные нелюди насильно кормили его жидкой кашей через зверский шланг, насильно засовываемый ему в ноздри!.. Не утаил он от нее и подробности выхода на Красную площадь семерки смельчаков, протестовавших против ввода советских войск в Чехословакию (август 1968 года). С горящими глазами слушала она его рассказ о разгроме самиздатского журнала “Поиски”, лидер которого, призывавший вернуться к правильному марксизму, искаженному советскими коммунистами, был вынужден эмигрировать за границу. Она узнала от него про тюрьмы и психушки, ЖЭКи, райсоветы, парткомы и овощные базы, где академики перебирали по манию все тех же большевиков гнилую капусту и демонстративно переговаривались друг с другом по-гречески. Девочка впитывала эти новые для нее знания, как губка впитывает воду в бане. У Джона, чье детство прошло за книгами, был ранний сколиоз позвоночника, но во время своего взволнованного рассказа он выпрямился, голос его звенел, как натянутая гитарная струна, вялые щеки разрумянились.

— Я люблю тебя, милый ты мой странный человечек, — внезапно прошептала Лолита, недослушав его до конца.

— А выдержишь ли ты испытание? Ведь я хоть и поступаю с твоей помощью на высокооплачиваемую работу, связанную с легальной продажей чужих нефтепродуктов за рубеж, но собираюсь и в дальнейшем бороться против новых плутократов, чтоб немедленно прекратилась преступная война в Чечне, развязанная президентом Ельциным, продавшимся Америке, и поддерживаемая его преемниками, чтобы олигархи отдали народу все обратно, включая поликлинику Литфонда, чтобы ядерные отходы складировали в каком-либо другом месте земного шара, а не у нас, чтобы женщинам платили, как мужчинам, и не унижали их подаванием руки в переполненном троллейбусе. Ведь я сделал важное политическое открытие, которым сегодня впервые делюсь с человечеством в виде тебя, дорогая! Что это тогда, при якобы коммунистах, у нас был народный капитализм со всеми его издержками, а сейчас в нашей стране кругом злобная советская власть, с которой должен бороться каждый честный человек вне зависимости от его партийной принадлежности.

Так сказал он и немедленно рыгнул.

Причем рыгнул так отвратительно, что девочка Лолита немедленно заплакала, и их будущее счастье в труде и борьбе не состоялось. Ну, и на работу с окладом пять тысяч долларов в месяц, связанную с легальной продажей чужих нефтепродуктов за рубеж, его, естественно, опять не взяли.

— Хороший получился рассказ, — одобрил Хабаров. — Хотя, если признаваться по большому счету, все же в нем немножко маловато секса, черного юмора, героического начала…

— НАСТОЯЩЕГО настоящего писателя это не должно волновать, — вновь подчеркнул Гдов.

…и продать ты его сможешь только за рубль-два, каковую сумму я готов тебе немедленно предложить.

— Бред. Ты бредишь, — определил Гдов.

— Согласен. Тогда я предлагаю тебе за этот рассказ триста рублей.

— Ты серьезно? — удивился Гдов.

— Вполне. Согласно тому анекдоту тех времен, когда все пятнадцать и дружных советских республик жили в мире и дружбе, только что лишь беззлобно подтрунивая друг на другом. Старый латыш поехал на ярмарку в Ригу, на околице деревни нашел изрядный кусок сухого дерьма и положил его в телегу. Возвратился он в деревню с тем же дерьмом. “Янис, зачем ты держишь в телеге сухое дерьмо?” — спросил его русский сосед, мечтатель Ваня. “Я всю дорогу туда и обратно думал о том, — ответствовал ему латыш. — И понял, что в хозяйстве все еще когда-нибудь пригодится”. Он удобрил находкой яблоню, и она дала золотые плоды. А Ваня спился, и его посадили в дурдом. Может, я твою ИДЕЮ продам какому-нибудь удаку-сценаристу, например, за штуку баксов? А не продам, так и невелика потеря — дать три сотни рублишек другу.

— Тьфу ты! — сплюнул Гдов.

— Вот так и проплевали Россию, — укорил его Хабаров. — Всё плюют, плюют, забыв, что под ногами-то ведь не чужая, а наша, российская земля.

Гдов извинился, и Хабаров его простил.

— А теперь давай серьезно, — предложил Хабаров. — Ты, собственно, за кого собрался голосовать?

— А у меня открепительный талон, я вообще в этом безобразии не хочу участвовать, — преподнес ему Гдов.

— Тогда я предлагаю тебе проголосовать за Хакудасю. Все-таки она придерживается демократического направления мыслей, — искушал его Хабаров. — Голосуй за Хакудасю, товарищ! — вскричал он.

— Ага! Слово и дело государево! — ответно вскричал Гдов. — Состав преступления: агитация в день выборов прямо на пороге избирательного участка с особым цинизмом. Какая, япон мать, Хакудася, когда все эти зажравшиеся демократишки бездарно провалили все, что только можно было, включая предвыборную агитацию! Долетались, мля, с Губайдуллиным на предвыборных самолетах, что приземлиться некуда. Уверен, действующий Пуггин сделает их, как кутят, и мы все еще увидим небо в алмазах.

— Разумеется, сделает со всеми вытекающими из этого последствиями, включая алмазы, однако твоя совесть будет чиста, ибо ты, можно сказать, освободишься от такой химеры, как совесть. А чтобы склонить чашу твоих весов в сторону правильного решения, я предлагаю тебе за такое голосование все те же триста рублей, от которых ты только что отказался, будучи честным, неангажированным художником.

— Преступление номер два. Подкуп избирателей на пороге избирательного участка опять же в особо циничной форме, — вяло отметил Гдов, но было видно, что это уже не тот уверенный в себе человек, каковым он был в начале этого политического рассказа. — Преступление номер два, — повторил он, принимая от Хабарова указанную сумму и укладывая ее в карман теплой вельветовой куртки.

— А я ведь тоже взял открепительный талон, — наконец-то признался Хабаров.

— Тогда у меня есть к тебе встречное предложение, — Гдов стал официален и сух, говоря это Хабарову, который так легко расстался со своими деньгами, как будто предчувствовал, что скоро они к нему возвратятся.

— Я весь уши, — сделал Хабаров обратный перевод с английского.

— Я предлагаю тебе проголосовать за Пуггина. Понимаешь, протестное голосование — это что? Это ведь форма эскапизма, бегства от действительности. А действительности нужно смотреть в лицо прямо, не мигая. Заключаем устный договор: я голосую за Хакудасю, ты голосуешь за Пуггина и получаешь за это гонорар.

— Сколько?

— Как сколько? — удивился Гдов. — Все те же триста рублей, тридцать червонцев, так сказать, извини за неконтролируемые ассоциации.

— Набавь хоть сотню, что ли?

— Нет, — Гдов был тверд.— Мне не денег будет жалко, а нарушенного баланса. — Так — со стороны Хакудаси стихийный народный подкуп и со стороны Пуггина — то же самое. Преступления складываются, в результате получается ноль.

— Пожалуй, в твоих дилетантических рассуждениях есть определенное рациональное зерно, — тихо сказал Хабаров.

Уж и вечерело, когда друзья наконец-то вышли с избирательного участка. Да и погода совсем переменилась, как это бывает в среднерусской полосе на исходе долгой, выматывающей все человеческие силы зимы перед весенним ренессансом. То все светило холодное солнышко, и мир был хоть и мерзок, но все же красив, как навозный жук. А тут вдруг совсем тоскливо стало: падал серый снег, создавая в воздухе клейкую кашицу, а на земле — жижицу для ног. Из радиодинамика, установленного на бетонном козырьке избирательного участка, вдруг завыла какая-то попсовая тварь мужского пола. Пела, естественно, про Родину с большой буквы, что очень ее любит, жить без нее не может, вянет, пропадает.

— Ну что, мужики, проголосовали? — вынырнул из весенней метели давешний ветеран, носитель ордена и медали.

— А то как же, отец, — солидно ответили Гдов и Хабаров, и только я, автор, могу свидетельствовать, что они были на несколько лет старше своего нового знакомого, хотя и не получали пока пенсию.

Небо в алмазах (1)

M-me Р.О. Аромат, прижимая кружевной платок к влажному левому уголку правого глаза, синхронно упрекала меня в том, что я бросил ее ровно тридцать три года назад, когда мы с ней оба были жителями города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.

— Как я сразу не разглядела тогда, что ты — сволочь, — приговаривала она. — Только сволочь могла прислать мне такое наглое прощальное письмо без обратного адреса. И в любовном письме: “прилагаю на ответ марку”.

— Ну… это, знаешь, девичьи гормоны. Тебе трахаться хотелось, да и мне тоже, почему нет? Впрочем, ты и сама хороша, ты зачем мне запустила в комнату живого петуха? — мирно возражал я, терпеливо ожидая, когда минутный минор этой новой русской дамы пройдет и она опять станет веселой, раскованной и энергичной.

Дело в том, что мы уже выпили немного дорогущей (3) водки “Русский стандарт” из бара Розалии Осиповны. Она смешивала водку с апельсиновым соком, добавляя в хрустальный бокал ровно по два кубика льда, так ее, видать, в Америке научили. Я же просто хряпнул (4) полстакана под соленый огурец. Розалия Осиповна Аромат за эти годы все-таки овладела искусством солить огурцы, а раньше так ничего не умела, кроме того чтобы трахаться и плавать за деньги с аквалангом по сибирским подземным озерам в карстовых пещерах. Розалия Осиповна была тогда правоверная комсомолка, спортсменка и пловчиха. Звали ее, как и сейчас, Розой, но фамилию она носила совершенно другую, а какую — я никак не мог теперь вспомнить. Не то Кукушкина, не то Христанюк (5). Слабая у меня теперь стала память: склероз, отложение солей, подагра, повышенное кровяное давление, гастрит, простатит, звиздец (6).

— некстати запел я.

— Чего? — удивилась Розалия Осиповна.

— Это поэта Михаила Лермонтова мысль (7), которую он, в свою очередь, позаимствовал не то у Гете, не то у Гейне. Хайнриха Хайне (8). Русский поэт Лермонтов был по происхождению шотландцем, а немецкий Хайне — евреем. Пушкин — эфиопом, Тургенев — татарином, Лесков — англичанином, Достоевский — поляком, Чехов, естественно, чехом. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, — объяснял я.

— Ты-то вот кто такой, я до сих пор понять не могу, — присматривалась она ко мне.

— Я? Простой русский парень-интеллектуал, способный на большие дела. В частности, умею возглавить отдел культуры какого-нибудь нового глянцевого журнала. Без политики, с умеренным количеством рекламы и эротики на грани порнографии. С окладом 2500 долларов в месяц.

— А этого ты не видел? — она сделала неприличный, но красивый и чуть возбуждающий жест.

Надо сказать, с годами она мало изменилась. Вот что значит с юности заниматься спортом, а в дальнейшем вести правильный образ жизни, правильно питаться, например. По-прежнему худощавая, стройная, кошачия (9). Одним словом — кошка.

Отец ее, Осип Пинхасович Аромат, родился в Витебске в бедной семье кондитера. Неграмотный, до всего дошел своим умом. Выдавливая из себя по капле раба, вступил в революционеры, знал Марка Шагала, служил в ЧК, где сделал уверенную карьеру и непременно был бы похоронен на Новодевичьем кладбище города Москвы, рядом, например, с Хрущевым или Кагановичем, если б его не расстреляли в 1950 году в пылу борьбы с космополитизмом его же коллеги.

Мать ее, Надежда, по фамилии не то Кукушкина, не то Христанюк, тоже была из мещан, тоже была революционеркой. Но ее в революцию привела любовь.

Дело в том, что она служила горничной у одного развратного московского купца-декадента, который дружил с Максимом Горьким, иногда спьяну подбрасывал денег на революцию, был спонсором высокохудожественного Станиславского, но сам жил в своем громадном дворце, расположенном на московской улице Малая Дмитровка, крайне неопрятно — и нравственно и физически. Не пропуская ни одной юбки, он одновременно гордился тем, что именно в этом же доме останавливался Чехов перед своей знаменитой поездкой на Сахалин для воспевания тяжкой доли тогдашнего российского трудового и криминального народа. Он и к горничной лез, подглядывал за нею в ванной, решительно не понимая, отчего это она ему не дает, хотя он предлагает ей за этот простой акт соития неплохие деньги. Буржуй (10), одуревший от денег и водки, так и не понял, что на свете бывает не только похоть, но и настоящая любовь. Он лишь презрительно расхохотался бы, если б узнал, что его горничная Надя влюбилась в морильщика тараканов и клопов, которые в изрядных количествах водились в его грязном доме, отчего терминатор (11) вызывался сюда регулярно, отчего и случилась любовь. Шло время, в доме купца вечно играло механическое пианино, было шумно, весело, но настоящего счастья не было, и он повесился в городе Ницце (или его повесили большевики, есть и такая версия). Повесился, оставив напоследок странную записку, цитату из юношеского графоманского стихотворения своего друга Максима — “Прощай, я поднял паруса и встал со вздохом у руля”. Но тогда он был еще жив, когда горничная Надя, однажды отдыхая после секса, вдруг прониклась пролетарской нетерпимостью, отчего и предложила маленькому тараканщику Осе: “А давай-ка мы его, на хрен (12), отравим зоокумарином (13) раз и навсегда, этого жирного борова, ему сегодня будут варить холодец, и я смогу подсыпать туда отравы, сколько требуется”. Подпольщик и будущий чекист Осип Аромат сурово покачал головой: “Нет, Надюша, революцию нужно делать чистыми руками. Думаю, что этот гад скоро и сам подохнет. А не подохнет сразу, так будет обречен на уничтожение, как и всякий эксплуатирующий класс”. Так оно, собственно, и случилось.

— Смотри-ка, а ты оказалась в полной сохранности среди тревог и забот мира. Коммунизм разрушился, СССР распустили, террористы нас каждый день взрывают при полном сочувствии офуевших (14) левых интеллектуалов. А ты еще краше стала. Раньше-то, признаться, ты была немножко страшненькая, в очках. У тебя сейчас контактные линзы, что ли? — спросил я.

— Линзы, — кратко ответила она, думая о чем-то своем.

Розалия Осиповна в постперестроечное время (15) успела пожить в Израиле, Италии, Англии, Франции, Америке, но ей нигде не понравилось, и теперь она вернулась на горячо любимую ею родину вдовой знаменитого русско-французского авангардиста, которого она в свое время и вывезла из СССР на Запад, предварительно вернув себе исконную фамилию и доказав туполобым большевикам, что она, бывшая Кукушкина (или Христанюк), а ныне сионистка Аромат, имеет право эмиграции на свою историческую родину. Она участвовала в демонстрациях, пикетах, смело пела властям в лицо “Днем и ночью не устану повторять, отпусти народ мой! (16)”. В “совке” (17) художника, естественно, не признавали, он дважды лежал в психушке, хотя некоторые злые языки поговаривали, что не без оснований. Был он большой эксцентрик. В первую брачную ночь велел постелить им вместо простынь грязные скатерти с пиршественного стола, а задолго до смерти, на их роскошной вилле в старинном городке Бер-лез-Альп, каждый день, пообедав, пугал жену, что он уйдет в монастырь, жена плакала, опасаясь еще и того, что полоумный завещает этому монастырю и все свои крупные деньги. Иногда Розалия Осиповна думала, что он, скорей всего, латентный гомосексуалист, и от этого плакала еще горше. Все на свете кончается. Сейчас его работы стоят миллионы, а она снова дома. Здравствуй, обратно (18), родина! Здравствуй, милая столица Москва!

— А почему ты на мне все-таки не женился тогда? — прямо и злобно спросила Розалия Осиповна.

— Ну представь ты себе, ты ведь сейчас уже вроде бы крепко стоишь на земле. Ну, было бы такое поэтическое венчание, а потом — какие дураки, какие дети! — попытался сострить я.

— Какие еще дети? — не поняла Розалия Осиповна.

— Ну, это, фигурально выражаясь, мы с тобой.

— А дураки кто?

— Тоже мы с тобой.

Розалия Осиповна усмехнулась и медленно закурила сигарету “Вог” с ментолом.

— Нет, ты ведь из тех, про кого русская пословица говорит: “Дурак-дурак, а мыла не ест”.

— Я недавно узнал другой вариант этого изречения: “Слепой-слепой, а мыла не ест”, — сказал я.

— Вот я и говорю, что ты — сволочь. Ты прекрасно знал, что я воспитывалась в приюте для детей “врагов народа”, где меня дразнили все. Даже маленький крошечный школьник по фамилии Трахтенбауэр, начитанный негодяй, сын японского шпиона (19), предрекал мне, что я никогда не выйду замуж. Я часто страдала диареей, и тогда он, кривляясь, цитировал откуда-то: “барышню продразнили (20) касторкой, и поэтому она не вышла замуж”. И тем не менее ты так подло со мной поступил, скрывшись в неизвестном направлении. Какие жестокие люди русские, и ты в том числе! Правильно, что вас взрывают чеченцы.

— Ах ты, сука! — возопил я. — Правильно нас взрывают? А в Израиле, а в Испании, а World Trade Center, а “Норд-Ост”, а школьников террористы расстреляли в Северной Осетии? Трахтенбауэр, по-твоему, русский? Осетинские дети тоже русские? Мои предки по отцу, например, были кетами. Знаешь такую национальность? Кеты, или енисейские остяки, самое что ни на есть коренное население Сибири, нас было больше, чем американских индейцев, с которыми мы состоим в родстве, а теперь осталось 1204 человека, включая меня. Да, я был дурак, но теперь поумнел и полагаю, что в России русские или вообще все, или — никто, и что все разумные люди должны жить в мире, если хотят вообще жить, а не подохнуть в одночасье во имя своих идеалов.

— Не сердись, дорогой, — она мягко коснулась жестким пальцем моего пылающего уха. — Я пока еще не Ванесса Редгрейв, покровительница Ахмеда Закаева. Признаюсь, я была не права, и Бог меня за это накажет. Прости, но чего не наговорит женщина в запальчивости. А я была и остаюсь женщиной, — демонстративно подчеркнула она.

— С этим никто не спорит, — буркнул я. — А только вот и мой сосед, алкоголик-сапожник Лазарь Пафнутьич, в запальчивости всегда вопил, когда у него жена отбирала получку (21): “Когда я женился, я стал бабой”! А вот я бабой (22) не стал! Как ты думаешь, почему?

— Ну, скажи, почему, если ты, конечно, в этом так уверен, — улыбнулась она.

— В чем?

— В том, что не стал бабой. Ведь механизм твоей истерики типично женский, не спорь, я за эти годы стала неплохим психологом.

— С твоими деньгами кем угодно можно стать неплохим, — дерзил я. — Я бабой не стал, потому что на тебе не женился. Я до сих пор, кстати, не женат.

— Ну, не женат ты, допустим, лишь потому, что последняя жена тебя наконец-то выгнала, не желая более терпеть твоего несносного характера. Ты не думай, я, разумеется, справки о тебе навела, о будущем своем гипотетическом служащем.

— Да, быстро вы научились у капиталистов обижать трудовой народ (23), — сказал я.

— Кто это “мы”?

— Новые русские.

— Но ведь я — еврейка, — засмеялась она.

— Одно другому не мешает, — угрюмо отозвался я.

Потому что разговор совершенно зашел в тупик и дела мои были плохи. Поздний ребенок “незаконно репрессированных” (24) старых большевиков (25). Сирота. Комсомолка. Сэлфмэйдвумен (26), зарабатывавшая себе на жизнь аквалангом. Диссидентка. Эмигрантка. Богачка. Как мы трахались с ней тогда весело и культурно, когда оба жили в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан! Оба жили. Она — в студенческом общежитии Педагогического института, я — в теплой квартире с громадной библиотекой, доставшейся мне от благополучных советских родителей, обывателей, которые всю жизнь всего боялись и лишь качали седыми головами, слушая мои юношеские крамольные речи: “Болтал бы ты поменьше, а то тебя свяжут, и нам не уйти” (27). Которых я потерял, равно как и квартиру, равно как и родину. Потому что СССР был моей родиной! I was born in USSR (28). А теперь ничего из вышеперечисленного нет, а есть только старость и Розалия Осиповна Аромат. Ах, как нам нравилось тогда делать ЭТО на моем балконе ранним утром, когда весь советский трудовой народ шел на работу строить коммунизм!

— И все-таки, зачем ты пустила в мою комнату живого петуха, пользуясь тем, что мой ключ всегда лежал под ковриком? — вспомнил я.

— Мы с девчонками из общаги (29) думали, что ты оценишь эту нашу шутку. Мы стащили на рынке петуха и думали, что это будет очень смешно, когда ты придешь домой, а дома у тебя — живой петух.

— Недолго он был живым, — отозвался я.

— То есть как это? — округлила она глаза.

— А то, что я его зарезал и съел, сварив в кастрюле.

— Зачем?

— Не зачем, а отчего. От нервности. Оттого, что, — я запел, — “целый день играла музыка, затянулся наш роман” (30). Оттого, что я терпеть не мог коммунистов, но все же пытался стать советским писателем. Оттого, что я ненавидел идиотскую фразу о том, что мы еще увидим небо в алмазах. И если бы я не съел петуха, то ты бы схавала (31) меня, как своего художника. Схавала, высосала и выплюнула.

— Ну и дурак. Дурак и сволочь.

Она снова прижала кружевной платок к влажному глазу, на этот раз — правому. А я прижал ее к себе. От нее исходил еле ощутимый аромат. Мы с ней оба погрузились в сладкие дремы. Розалия Осиповна Аромат, акула издательского бизнеса, затеявшая в Москве новый глянцевый журнал без политики, с умеренным количеством рекламы и эротики на грани порнографии! Розалия Осиповна, ты такая славная. Я тебя люблю. Я тебя, Роза Кукушкина (или Христанюк) всю жизнь любил, мля буду (32)!

Она как будто угадала мои невольные мысли.

— Я тебя тоже всегда любила, — закрыв глаза, с трудом выговорила она. Но потом тихо добавила: — Однако на работу в свой журнал я тебя все-таки не возьму. Не сердись, дорогой, но боюсь — с тобой будет слишком много проблем.

И она снова сделала красивый, но неприличный жест. Я опешил. Над Москвой сгустилась ночь, лишь ярко горели кремлевские звезды. Кругом торжествовал дикий капитализм (33), но мне уже было все равно.

— Мы еще увидим небо в алмазах, — сказал я.

(1) Слова из финала пьесы Чехова “Дядя Ваня”.

(2) А.П. Чехов. Записная книжка II. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Т. 17, стр. 51. Москва, 1980, издательство “Наука”. Все остальные чеховские фразы выделены жирным шрифтом и цитируются по тому же изданию. К девяти предложенным фразам из чеховских записных книжек я добавил десятую: механическое пианино, взятую из тех же книжек, а вовсе не из юного фильма Никиты Михалкова с аналогичным названием.

(3) Дорогостоящей, оттенок просторечия.

(4) Выпил, просторечие, грубовато.

(5) Простые русская и украинская фамилии.

(6) Конец, финал. Крайне грубо. Неприличное слово нарочито абсурдно венчает перечень болезней персонажа рассказа.

(7) Искаженная цитата из стихотворения Лермонтова “Из Гете”. Буквально: “Не пылит дорога, / не дрожат листы… / Подожди немного, / отдохнешь и ты…”

(8) Немецкий выговор имени Гейне.

(9) Мой неологизм, то есть кошкообразная.

(10) Советское клише. Более резкое, чем просто буржуа.

(11) По аналогии со знаменитым американским фильмом, где играл Шварценеггер.

(12) Умеренно матерное, нецензурное междометие.

(13) Отрава для уничтожения грызунов.

(14) Одуревших, крайне грубо.

(15) После 1991 года.

(16) Шлягер диссидентов-“отказников” тех лет. Обращение к фараону. Продолжение — “Отпусти народ еврейский на родину свою”.

(17) Презрительное наименование СССР.

(18) Вместо “снова”. Нарочито неправильно, вульгарно.

(19) Естественно, что псевдошпиона.

(20) Дали прозвище, которое держалось долго.

(21) Зарплата. Просторечие.

(22) Есть русская идиома “обабился”, то есть потерял мужскую лихость, стал похож на женщину.

(23) Ерническая фраза, штамп советской пропаганды.

(24) Советский штамп-эвфемизм 60-х годов, сводивший массовый советский террор к отдельным случаям репрессий.

(25) Советский штамп. Первое поколение революционеров, почти что соратников Ленина.

(26) Не знаю, как это переводить. Это слово вошло в современный русский язык.

(27) Сибирская народная поговорка. Не уйти: мы не сможем скрыться, когда тебя арестуют за антисоветскую болтовню.

(28) Не знаю, как переводить. Это по аналогии со знаменитой американской патриотической песней “I was born in USA”.

(29) Подруги, жившие с ней в одной комнате общежития.

(30) Неточная цитата из знаменитой песни Булата Окуджавы.

(31) Съела, сожрала, грубовато-просторечно.

(32) Грубая, полупристойная клятва. Буквально: “Я буду считаться шлюхой, если это не так”.

(33) Вообще основа этого (этой) short story — реализм, иногда даже натурализм, переходящий в абсурд и возвращающийся обратно. Речь персонажей — живая, с вкраплениями штампов. Рассказ = рассказ.